Устам уста. Миндаль в пригоршню даром –
Склоняю потемневшее лицо!
Мне сдавливает сердце медью старой
Горячее и узкое кольцо.
Чье имя холодней, чья смерть полезней,
К каким святым местам, в какой народ
Избавиться от счастья, от болезней
От милости, от гнева. От щедрот.
Иду ли налегке, сердясь и плача, –
Из всех дверей, из каждого куста
Преследует покорная удача,
Бесценная сверкает красота!
Когда, когда, в скупом снегу жасмина
В румянцах кирпичей, сквозь дождь и дым
От иудея, от христианина
Освобожденный Иерусалим?!
Детство было похоже
На звук саламури…
Что ты знаешь об этом?
Что ты знаешь об этом?
Зрелость нашего поля,
Сладость нашей лазури
Нам, подросткам безусым,
Были жизнью и светом.
Как блестели мотыги,
Всё смелей и упорней
Под землей обнимая
Кукурузные корни.
Когда в платьице тонком
Шла девочка мимо, —
Мимо поля и дома,
Вдоль забора и дыма, —
Мы почтительно, нежно
Окликнуть спешили.
Что ты скажешь при этом?
Что ты скажешь при этом?
«Эй, сестра, мы устали,
Мы уста иссушили.
Дай водички холодной —
Да в кувшине — с приветом!
Так должна охладиться
Ключевая водица,
Чтоб кувшин раскололся
(А теплей не годится).
Мы удержим мотыги,
А вода пусть прольется, —
Не облей только платье!
Слышишь? Песня поется.
Это ты — наша песня,
Это ты — наша прелесть!»
Так у сельских мальчишек
Песни сельские пелись…
Так мы в детстве любили,
Веря песням пропетым…
Что ты знаешь об этом?
Что ты знаешь об этом?
И человек пустился в тишину.
Однажды днем стол и кровать отчалили.
Он ухватился взглядом за жену,
Но вся жена разбрызгалась. В отчаяньи
Он выбросил последние слова,
Сухой балласт – «картофель…книги… летом…»
Они всплеснули, тонкий день сломав.
И человек кончается на этом.
Остались окна (женщина не в счет);
Остались двери; на Кавказе камни;
В России воздух; в Африке еще
Трава; в России веет лозняками.
Осталась четверть августа: она,
Как четверть месяца, — почти луна
По форме воздуха, по звуку ласки,
По контурам сиянья, по-кавказски.
И человек шутя переносил
Посмертные болезни кожи, имени
Жены. В земле, веселый, полный сил,
Залег и мяк – хоть на суглинок выменяй!
Однажды имя вышло по делам
Из уст жены; сад был разбавлен светом
И небом; веял; выли пуделя –
И все. И смерть кончается на этом.
Остались флейты (женщина не в счет);
Остались дудки, опусы Корана,
И ветер пел, что ночи подождет,
Что только ночь тяжелая желанна!
Осталась четверть августа: она,
Как четверть тона, — данная струна
По мягкости дыханья, поневоле,
По запаху прохладной канифоли.
К вину я в этой жизни привык давно, о шейх!
Чем дальше, тем упорней зовет вино, о шейх!
Мне пить вино приятно, тебе, о шейх, — молиться…
Судить, чей вкус превыше, — не нам дано, о шейх!
* * *
Нет, от вина отречься — твоя, аскет, ошибка.
Хоть согласись, хоть думай, что мой совет — ошибка.
Я пью не добровольно: я пью, пожалуй, спьяна,
И, значит, не виновен, что пьяный бред — ошибка!
* * *
Вино ты осуждаешь, — я пью, о проповедник!
Любовь ты проклинаешь мою, о проповедник!
Мы бросим ради рая и чашу и подругу, —
Но что нам предлагаешь в раю, о проповедник?
Опять, не от любовных бед ли,
Тяжёл и солон жар ланит:
Стрела любви на взлёте медлит,
Высокомерная звенит.
Но боль угадана заране,
И в сердце, крепнущем во мне,
Готово место тёмной ране,
Страданию и глубине!
Покинь защиту зыбкой сени,
Взыскующий иных прохлад! —
Слова любви — лишь сад весенний.
Дела любви — осенний сад.
И летний путь о лёгких кровах,
О звоне стрел, о зное ран!
Из сладких омраков садовых
Бежит в сиянье и туман.
О, беспокойство снова и снова!
Дерзкая шутка мира земного!
Где твоя жалость, ветреный идол?
Кто ты — не может выразить слово.
Камень не мог бы вытерпеть столько!
Нет, не знавал я в жизни такого…
Боль причиняешь, вновь покидаешь,
К выходкам резвым вечно готова!
Если умру я в горькой разлуке,
Ты и не вспомнишь смеха былого…
Слез моих жемчуг топчешь ногами:
«Что ж, — отвечаешь, — в этом дурного?»
О, не печалься из-за Камоля:
Быть одиноким вовсе не ново!
В запыленном плаще пророка,
с непокрытою головой,
к голубым городам Востока
пробираться узкой тропой…
Затянувши ремни сандалий,
подставляя ветру лицо…
Лишь бы пальцы мои сжимали
золотое твое кольцо.
Пусть на медном щите заката
вижу тление райских свеч.
На земле же пусть брат на брата
поднимает вражески меч!
Ах, уйти бы, уйти бы вместе,
по скалистым кручам идти! –
Не к тебе ли – моей невесте –
приведут и эти пути?
Только женской и можно лаской
сумасшедших нас возродить!
– А сегодня опять к Дамаску
И к Багдаду нужно спешить.
На Восток из твоей Европы,
между лезвий скучной войны,
проведем мы земные тропы,
городов сожженных сыны.
В запыленном плаще пророка
не сюда ли следы вели –
к голубым городам Востока,
в голубые кущи земли!
Одно недостижимо никогда:
Спокойствия достигнуть без труда.
Безделье не лекарство, но отрава!
Пусть труд тяжел — в нем нет того вреда,
Пусть даже к смерти приближает, — право,
Безделье всё же худшая беда!
Пусть рок тебя и ввергнет в пасть ко льву,
Не думай — «гибну»! Знай — «переживу»!
Пытайся изловчиться в пасти львиной!
Стремись к освобожденью, к торжеству,
И лев еще придет к тебе с повинной!
В кошмаре — смерть, спасенье — наяву.
Прекрасна жизнь! Какая благодать
Для путников, способных наблюдать
Хорошие обычаи и нравы
И, в очередь свою, пример подать —
Для пользы, для красы и для забавы…
Всё доброе годится, всё под стать!
Увы! Цветок прекраснее всего
В тот крайний миг — удержишь ли его? —
Когда расцвет граничит с увяданьем…
Как с этим быть? Не скажешь ничего!
Взор тешится мгновенным обладаньем…
Благоуханье, вздох… А для чего?
Посмешище! Ты сам тому виной:
Подобен старушонке той шальной,
Что мушку на лицо свое налепит,
В морщинах пудру разотрет слюной…
Беззубые ужимки, сладкий лепет…
…Ты в царедворцы лез? — Очнись, дурной!
Жаль от души лягушечку! Беда,
Коль выпрыгнет из доброго пруда
Не на траву, а вдруг высоко в гору…
Прощай, родная, теплая вода!
Погибнет тварь злосчастная, нет спору,
А как была резва и молода!
Кривому глазу не идет сурьма.
Пусть криводушный, с сердцем безобразным,
Достигнет счастья — спятит он с ума —
Не в полном смысле, — но бесчинствам разным
Откроет путь душа его сама!
Ты хочешь быть на высоте? — Ну что ж! —
Не всякий там блистательно хорош.
Достоинству учись, однако, с толком:
Без лестницы высоко не взойдешь.
Всё от того зависит в деле тонком,
Как ты себя, взбираясь, поведешь!
Не спросил, не запомнил,
где вырос.
Только память моя –
глубока.
Обвевал огненосный Озирис
Смуглокожего предка бока.
Предо мной – снеговая стихия,
Ураган замерзающих дум.
И меня, как и многих, Россия,
Закружил он, твой белый
самум.
Заморожен отчизной второю,
Повторяю былые года:
Пирамиду великую строю
Из обломков полярного льда.
Он растает, мой труд величавый –
Тают льды, ускользают пески.
Но не надо изменчивой славы, –
Только б хмель опоившей тоски!
Только б зыбкое поле, в котором
Я с цветами ложусь под косу.
Только б, с легкой душой, по просторам
Растерять, что с собою несу.
Только б белые свечи березок
Да пылящие шляхи твои,
Где от тысяч татарских повозок
И поныне видны колеи!
Нет у меня ни родины, ни Б-га,
Но ты меня не смеешь упрекнуть,
Что родилась я нищей и убогой
И на Восток не отыскала путь.
На мне морщинками легли дороги.
Но помню я, как полдень был палим,
И как песок сжигал босые ноги,
И как вошла я в свой Ерусалим.
Но колыбелью мне была Россия,
А пологом холодный Петроград,
И гибнут виноградники сухие,
И в Сепфарисе одичал мой сад.
Марта 4-го
На заре туманной юности…
… Нет, ведь года и двухтысячного
Не дожить, не дотянуть…
На каких скрижалях высечено,
Где придётся кончить путь?
Всё одно, куда ни сунешься:
Та же пыль и тот же сор…
А заря туманной юности
Длится, длится до сих пор!
Вышло так, что тепеpь я к дpузьям улететь не могу, —
Над железной доpогой в тумане видны жуpавли…
Мне такая печаль, что в письме написать не могу, —
Сквозь сеpебpяный дождь вы летите на юг, жуpавли!
Что могли вы узнать на беспамятном птичьем веку?
Как мне вам pассказать о жемчужине миpа — Баку?
Чеpный жемчуг — Баку, пеpламутpовый воздух Баку!
О, вдохните его, о, вдохните его, жуpавли!
В половине шестого утpа нефтелив — биpюза;
Темный камень домов, как зеленая в моpе гpоза…
Сотни тысяч дpузей моих вдpуг pаскpывают глаза, —
Появитесь для них, как цветущая ветвь, жуpавли!
Забиpайте южней, где тоскливая длится гpяда,
Где жуpавль не бывал еще с милой счастлив никогда,
Где пустыня была — там уpчит молодая вода! —
О, глотните ее, о, глотните ее, жуpавли!
Забиpайте над моpем — луна высока и сеpа,
Залегла Ленкоpань, зелена, но, как моpе, стаpа,
Ниже светлой воды голубая дpожит Астаpа…
Той глубокой стpане я — влюбленный должник, жуpавли!
Пойте, вытянув гоpла, как длинные гpифы гитаp, —
На полях из котлов поднимается медленный паp…
Где увидите новый засеянный чаем гектаp, —
Затpубите над ним, затpубите над ним, жуpавли!
Забиpайте за гpань, где по pуслам запекшихся pек
По сухому каньону пещеpный бpедет человек…
Вот он заступ кладет и беpется за чеpствый чуpек, —
Я — безвестный должник, я — безвестный должник, жуpавли!
Из кpивых медяков он в платке собиpает казну,
В погоpелой беpлоге безмолвно отходит ко сну…
Не меня ли он видит во сне, если видит весну?
Покажитесь ему, покажитесь ему, жуpавли!
Если спpосит: «Где бpат мой счастливый?» — кpичите: «Пpидет!»
Если спpосит: «Не с ним ли pосли вы?» — кpичите: «Пpидет!»
Если спpосит: «Где час моей славы?» — кpичите «Пpидет!»
Поклянитесь: «Пpидет!», поклянитесь «Пpидет!», жуpавли!
I
Отрочество, зрелость, увяданье —
Годы жизни памятной, одной.
Детство же — не память, а преданье:
Жизнь иная, целый мир иной.
Там не я в зелёном непокое
Летнего, где всё кружилось, дня:
Это существо совсем другое,
Вновь теперь зовущее меня!..
II
В строящихся зданиях люблю
Первые отверстия для окон:
Старая тоска по кораблю,
Думы о скитании далёком…
Предзнаменованиями бурь
Свежая пробоина зияет,
Экваториальная лазурь
В четырёхугольниках сияет.
III
Много я изъездила дорог —
Радостных пейзажей в мире мало.
Что меня тревожишь, ветерок?
Разве начинается сначала?
Край ещё неведомый, иной
Заново предчувствую, как прежде!
Разве география виной
Этому волненью и надежде?.
IV
… То особый чтения урок:
Что за чудо книжная страница!
Вдруг глядишь — за частоколом строк
Глубина туманная таится:
В ней определяются едва
Образы не более крупинки;
Там, где обрываются слова,
Вьются потаённые тропинки…
V
Вижу красный, жёлтый и зелёный —
Светофора древняя краса…
Там рубины, зрелые лимоны,
Там фосфоресцируют леса…
Пламя отражается в бассейнах,
Только не хватает тростника, —
Это лишь асфальт ночей осенних,
Чёрный и блестящий, как река.
VI
Всё гремели до утра телеги:
Дыни, тыквы, яблоки везли;
Детям снились странствия, побеги,
Смутно представлялись корабли…
На заре, как дальний дух пожара,
Жёлтый зной… Коробка на столе
С этикеткой, где турчанка Зара
Курит над Босфором наргиле.
VII
Улицы московские горды,
Но порой по вечерам пустынны:
В них видать памирские гряды
И Тяншаня горные теснины.
Хмурые твердыни; вдоль дорог
Грозные красоты без кокетства,
Жёлтый свет и тёмный ветерок —
Индии внезапное соседство!
VIII
В тех горах, у диких тупиков,
Есть уютно-городское что-то;
Голый камень чёрен и суров,
А меж тем заночевать охота!..
В тех домах — ни окон, ни дверей.
Всё же местность кажется родною:
Будто город юности моей,
Время перед ужином весною.
IX
Есть ещё долина у реки —
Луг удобный, длинный и зелёный.
Там летают майские жуки,
А в воде виднеются тритоны.
Солнцем пронзена речная гладь,
Как в научной книге на картинке, —
Всё в этой прозрачности видать:
Пауков, и рыб, и камышинки!
X
Есть ещё какое-то одно
В тишине, звенящей без умолку,
Ставнями закрытое окно, —
Солнце прорывается сквозь щёлку.
Открывать ужели не пора?
Может быть, за ставней золотою
Пальма Перу прячет веера,
Переодевается ветлою?.
XI
Я лишь привыкала жить на свете —
Этот дед мне был уже знаком.
Все преувеличивают дети, —
Мы его считали стариком.
Старюсь я… Он — прежний на покое!
Вот умру, а он в моей стране
Пусть живёт!.. Тут что-то есть такое,
Что и грустно и отрадно мне.
XII
Кто-то, глубоко во мне живущий,
Знает много песен и стихов,
С лёгкостью, лишь гениям присущей,
Рифмы он подсказывать готов.
Но, живя не по его законам,
В тяжести коснея, как скала,
Все ловлю я слухом напряжённым:
Верно ли подсказку поняла?
XIII
Люди в храмах создавали бога
В поте лиц и хрипе голосов,
Подгоняли тружеников строго
Злой шаман и праздный теософ.
В бубен били и взывали к звёздам, —
Сто веков ошибок и обид…
А бессмертный будет нами создан
И миры иные сотворит!
XIV
Жизнь полуиссякшая моя
Рано оказалась у предела…
Плод пережитого бытия —
Кажется, душа во мне созрела?
Летним этим вечером опять
Тайно я по странствиям тоскую…
Самое бы время начинать
Жизнь одушевлённую, вторую!
XV
Нет, мы не рождаемся с душой:
Жизнью вырабатываем душу.
Этою поправкой небольшой
Древнюю иллюзию разрушу…
Грустному преданью старины —
Вымыслу о бренности не верьте:
Смертными на свет мы рождены,
Чтобы зарабатывать бессмертье!
Забрызганные, рваные галоши,
Коричневые складки башлыка,
И даже рот мучительно изношен,
Как полы серенького сюртука.
Не для любовной, ненасытной муки,
Кующей радостные чудеса,
Целую отмороженные руки,
Слезящиеся трогаю глаза.
Не для него слагалась Песня Песней,
Но дал ему премудрость Соломон.
И вот на этот пол, покрытый плесенью,
Цветами падает библейский сон.
И вижу я: по лестнице высокой,
Пропахшей щами, кошками, людьми,
Проносит он желтеющей осокой –
Большое сердце гордой Суламифь.
Земля весною ранней тобой благоухает,
Тебя едва увижу — печаль моя стихает…
И мне, и всем, и саду лицо твое приятно!
Нарцисс о кипарисе слезами истекает…
Я цветников не слышу: меня благоуханье
Той улицы заветной повсюду настигает…
Чем венчики нарциссов, глаза твои живее!
Их пламя колдовское то жжет, то потухает…
Камоль в лицо такое глядит не отрываясь:
Тебя предпочитая, о розе не вздыхает!