Сад Таврический прекрасный,
Как люблю в тебе я быть,
Хоть тоски моей ужасной
И не можешь истребить.
Только лишь одной природы
Ты имеешь красоты,
Просто всё в тебе: и воды,
И деревья, и цветы.
Просто всё в тебе и мило.
Для меня ты лучший сад.
Как приятно и уныло
Твой, лиясь, шумит каскад!
Ах! на травке на зеленой
Как люблю я здесь сидеть,
Дух имея утомленный,
На струи в слезах глядеть.
Ах! как временем вечерним
Хорошо в тебе Гулять
По тропинкам искривленным
И о милом помышлять.
Как в тебе я ни бываю
И как много ни хожу,
Только им лишь мысль питаю,
Но его не нахожу.
Он меня не повстречает
Никогда в аллеях сих,
Вздохов он не примечает
И не видит слез моих.
Сад Таврический прекрасный,
Нету мне в тебе утех,
Но зато в тебе несчастной
Можно плакать без помех.
Что слышу? Пнин уже во гробе!
Уста его навек умолкли,
Которы мудростью пленяли!
Навеки Сердце охладело,
Которое добром дышало!
Навек рука оцепенела,
Котора истину писала!
Навеки мы его лишились!
О смерть! исчадье ада злое!
Зачем, зачем его сразила?
Он был еще в цветущих летах!
А часто изверги ужасны,
Которы землю оскверняют,
Которы кровь пьют беззащитных,
Живут до старости глубокой!
Зачем не их, его сразила?
Как древо юное весною
В саду при солнце зеленеет
И, будучи покрыто цветом,
Плоды обильны обещает,
Плоды, которые бывают
На нем всегда год года лучше, —
Все им любуются и перстом
Его друг другу указуют…
Но мрак спускается на землю —
Валится цвет и лист зеленый…
Вотще садовник истощает
Свое искусство попеченья:
Прекрасно древо сохнет, сохнет,
И глядь… совсем уже засохло, —
Так точно Пнин погиб несчастный!
Сего ль, друзья, мы ожидали?..
Почтим же прах его слезами,
Цветами гроб его украсим
И памятник ему воздвигнем
Над хладною его могилой,
Хотя он памятник поставил
Еще давно себе и вечный —
В сердцах у нас, в своих твореньях.
О Пнин! друг милый и почтенный!
Мир праху твоему навеки!
Твое век имя будет славно
И память вечно драгоценна
Для нас и для потомков наших!
Когда писать что должен буду
Для пользы я моих сограждан,
Тогда, о Пнин, мой друг любезный!
Приду я на твою могилу
И, тень твою воображая,
Твоим исполнясь вдохновеньем,
Писать тут лучше, лучше стану.
Когда же мне судьба сулила
Еще прожить на свете долго
И небо мне сынов дарует,
То им доставлю воспитанье
По правилам, изображенным
В твоем полезнейшем журнале.
Тебя в пример им ставить буду
И приведу на то их место,
Где прах теперь твой почивает.
Слезами мы его окропим,
И с благодарностию будем
Произносить твое мы имя,
Пока с тобой не съединимся.
Однажды — кто б поверить мог? —
К Царю в его чертог
Вошла вдруг Истина нагая!
Царь в гневе закричал: «Бесстыдница какая!
Как смела ты войти и кто ты такова?»
— «Я Истина». — «Зачем?» — «Сказать лишь
слова два:
Льстецы престол твой окружают;
Народ вельможи угнетают,
Ты нарушаешь сам нередко свой закон…»
— «Вон, дерзкая! вон! вон!
Гей! стражи, гей, войдите,
Возьмите, отведите
Ее в смирительный иль в сумасшедший дом».
Хорош был Истине прием!
Вздохнула бедная и вмиг из глаз пропала.
Охота после ей припала
Идти опять к Царю; подумала, пошла,
Но уж не голая, как прежде, —
В блестящей дорогой одежде,
Которую на час у Вымысла взяла.
Смягчивши грубый тон, к Царю она с почтеньем
Приближилась и с ним вступила в разговор.
Царь выслушал ее с великим снисхожденьем;
Переменился скоро двор:
Временщики упали,
Пришел на знатных черный год,
Вельможи новые не спали,
Царь славу приобрел, и счастлив стал народ.
Я хочу, чтоб смерть застала
С трубкою меня в руках;
Чтоб в то время предо мною
Пунш на столике стоял;
Чтоб Милена на коленях
У меня тогда была.
«О всемощная богиня! —
Так бы смерти я сказал. —
Погоди-ка ты немножко,
Дай стакан мне мой допить,
Дай проститься мне с Миленой,
Буду я готов сей час;
Между тем мою ты трубку,
Если хочешь, покури».
Тут бы мигом пунш я допил,
Тут бы уж в последний раз
Милую мою Милену…
К сердцу крепко я прижал
И в минуту восхищенья
Закричал бы так на смерть:
«Что ж ты, глупая, зеваешь,
Ну! рази теперь скорей».
Сонет одного ирокойца, написанный на его природном языке
Где холодно, цветы все худо там растут.
Лишь выходишь, они показываться станут,
То солнечные им лучи потребны тут,
Но вместо солнца дождь, снег, град — они и вянут.
Канада есть сия холодная страна,
Цветы — писатели, а солнце — одобренье;
И наша нация, к несчастью, есть одна,
Где авторы в таком находятся презренье.
Утешьтесь, бедные! и прочие науки
Все одобряются не более у нас;
Возьмите, юноши, не книги, карты в руки,
Вертитесь, кланяйтесь — чины, места ждут вас.
Бостоном, танцами составить счастье можно,
А с просвещением в леса сокрыться должно.
Великий это Аруэт,
Историк, философ, поэт.
Его глупцы критиковали,
Его монахи проклинали,
Его монархи почитали,
Которых почитал весь свет,
Его несчастные любили, прославляли.
Мир праху твоему, великий Аруэт.
Мать
Приятную тебе скажу я, друг мой, весть.
Дочь
Скажите, маменька.
Мать
Жених тебе уж есть:
Отец поговорить об нем велел с тобою.
Дочь
Вы видели его? Хорош ли он собою?
Мать
Вчера у князя мы играли с ним в бостон,
И нам понравился обоим очень он:
Умен, достаточен и знатного же рода…
Дочь
А сколько лет ему?
Мать
Да… шестьдесят два года.
Дочь
Неужто вы меня хотите погубить?
Могу ли, маменька, я старика любить?
Мать
А почему ж не так? Он женится по страсти;
Имение его в твоей всё будет власти:
Сто тысяч с деревень дохода одного…
Дочь
Извольте, маменька, иду я за него.
О чудо естества! о страх!
Гора, гора в родах!
Стонает, силится и огнь и пламя мещет!
Кипит пучина вод, дрожит столетний лес!
Вселенна целая от ужаса трепещет!
Ужель не видишь ты со высоты небес,
Всесильный Юпитер! что делается с нами?
Ах! что сия гора на свет произведет?
Чудовищ, каковы Титаны были сами?
И, может быть,
Олимп с землею пропадет?
Зло должно истреблять, едва лишь происходит,
Возьми скорей перун, моление услышь!..
Но вот расселась уж — и се из ней исходит…
Всесильны небеса! Ахти! Да это мышь.
«Не знаю, как отмстить мне моему злодею,
Зоилу-демону?» — «Изволь, от всей души
Подам тебе совет: под притчею своею
Его ты имя напиши».
«Ветрана по уши в тебя, брат, влюблена;
Женись-ка ты на ней: богата ведь она,
Пять сот душ…» — «Разве я взбесился?»
— «А что? Небось стара? Ей, правда, пятьдесят…»
— «Напротив, молода: когда бы шестьдесят
Ей было, право бы, женился».
Волк костью как-то подавился.
Не мудрено: всегда есть торопился;
Кость стала в горле у него.
Прожора захрипел, стеснилось в нем дыханье,
Ну, словом, смерть пришла его,
И он хотел в грехах принесть уж покаянье.
По счастию, Журавль тут мимо проходил.
Страдалец перед ним пасть жалобно разинул;
Журавль в нее свой нос предлинный опустил
И кость удачно вынул.
Волк вспрыгнул с радости, избавясь от беды.
«А что ж мне за труды?» —
Спросил носатый врач. «Ах ты неблагодарный! —
Волк с сердцем отвечал. — Да как просить ты смел?
Смотри какой нахальный!
Благодари за то, что нос остался цел».
О ужас! О досада!
Гомера перевел безграмотный Глупон!
От лошади погиб несчастный Илион,
А от осла погибла «Илиада».
«Я видел вас вчера в трагедии моей.
Вам нравится она?» — «Нимало».
— «А что ж вы плакали?» — «Сказать ли? Жаль мне стало,
Что дал за креслы пять рублей».
Шли два Осла дорогою одной
И рассуждали меж собой
О политических и о других предметах
(Они уж оба были в летах).
«Что, братец? — говорит один. —
Как может мнимый наш, бесхвостый господин —
Ну, знаешь, человек — ругаться так над нами?
В насмешку он зовет ослами —
Кого же? — самых уж безмозглых дураков!
А, право, у людей не много есть голов,
Какие у ослов!»
— «И ведомо! Да вот, без лести,
Каков ты, например, у них такого нет.
Гордился бы тобой Парламент иль Совет». —
«Помилуй, много чести!»
— «Нет, нет, что чувствую, то я и говорю.
Конечно, от тебя не скрою,
И я иного члена стою;
Но что же я перед тобою?
Советовал бы я Льву, нашему царю,
Чтоб воспитать тебе наследника дал трона:
Ты, без пристрастия, умнее Фекелона.
Не поленись, любезный брат,
О воспитании нам сочинить трактат».
— «То правда, я имею знанья,
Пригодные для воспитанья,
Но не имею остроты
И красноречия, как ты».
— «Э! шутишь! А твое похвальное-то слово
Ослицам!.. Лучше бы я сам не написал!»
— «Другое у меня еще теперь готово;
Изволь, прочту тебе». О, чорт бы их побрал!
Друг дружку до того хвалили,
Что после и у всех ослов в почтеньи были.
Нет легче ничего, как нравиться глупцам:
Хвали их, и они равно тебя похвалят,
Притом и в нужде не оставят.
Где много дураков, житье там подлецам.
Шли два прохожие по берегу морскому
И видят — устрица большая на песке
Лежит от них невдалеке.
«Смотри, вон устрица!» — сказал один другому,
А тот нагнулся уж и руку протянул.
Товарищ тут его толкнул
И говорит: «Пожалуй, не трудися,
Я подыму и сам, ведь устрица моя».
— «Да, как бы не твоя!»
— «Я указал тебе…» — «Что ты? Перекрестися!»
— «Конечно, первый я увидел…» — «Вот те раз!
И у меня остер, брат, глаз».
— «Пусть видел ты, а я так даже слышал носом».
Еще у них продлился б спор,
Когда б не подоспел судья к ним Миротвор.
Он начал с важностью по форме суд допросом,
Взял устрицу, открыл —
И проглотил.
«Ну, слушайте, — сказал, — теперь определенье:
По раковине вам дается во владенье;
Ступайте с миром по домам».
Все тяжбы выгодны лишь стряпчим да судьям!