Шутил вчера,
шучу сегодня,
Горел века — и вновь горю!
И вновь о тайнах
преисподней
В прозрачных ямбах
говорю.
И к вам, друзья,
иду охотно,
Мне люб спокойный
ваш уют,
Когда за чаем беззаботно
Часы короткие текут.
В тот вечер
будет очень мило,
Меня попросят почитать…
И вдруг с души —
«нездешней силой»
Сорвёт «заклятия печать»!
И рьяным скептикам
всех толков,
Давая пищу для острот,
На сотню жалящих
осколков
Мой стих,
как бомбу, разорвёт!..
Я разогнал собак. Она еще
Жила. И крови не было заметно
Снаружи. Наклонившись, я сперва
Не разглядел, как страшно искалечен
Несчастный зверь. Лишь увидав глаза,
Похолодел от ужаса. (Слепит
Сиянье боли.) Диким напряженьем
Передних лап страдалица тащила
Раздробленное туловище, силясь
Отнять его у смерти. Из плаща
Носилки сделал я. Почти котенок,
Облезлая, вся в струпьях… На диване
Она беззвучно мучилась. А я
Метался и стонал. Мне было нечем
Ее убить. И потому слегка,
От нежности бессильной чуть не плача,
Я к жаркому затылку прикоснулся
И почесал за ушками. Глаза
Слепящие раскрылись изумленно,
И (господи! забуду ли когда?)
Звереныш замурлыкал. Неумело,
Пронзительно и хрипло. Замурлыкал
Впервые в жизни. И, рванувшись к ласке,
Забился в агонии.
Иногда
Мне кажется завидной эта смерть.
О, лёгкая отрада
Полузакрытых вежд!
Не надо мне, не надо
Ни счастья, ни надежд.
Повержены кумиры,
Порфиры пали с плеч.
Не надо гневной лиры, —
Пусть кроткой будет речь!
Пред смертью неизбежной,
Пред жизнью роковой
Клянусь:
твой слух мятежный
Не оскорблю мольбой!
Блаженно предан чуду
Явленья твоего,
Клянусь: вовек пребуду
Смиренный страж его!
Ни жалости, ни гнева,
Ни смеха не страшусь.
У ног твоих, о, Дева,
Пребуду век. Клянусь!
Не надо мне, не надо
Ни шлема, ни щита.
О, лёгкая отрада,
О, сладкая тщета!
Чеканка ночи стала резче.
Сместился вверх воздушный пласт,
И загудело все, и вещи
Запели — кто во что горазд —
Из-за реки, ветлой грачиной,
В корону мартовскую хвой…
А здесь, под кровлей, домовой
Зачиркал, зашуршал лучиной.
Шесток, заслонкой дребезжа,
Заплакал песенку дождя.
Подсвечник протянулся выше,
Колыша радужным крылом.
Смолой закапал ветхий дом,
Гроза рассыпалась по крыше —
И звезды свежие зажглись.
Моя далекая, проснись!
Сместилась к небу зыбь дневная.
Неудержимо и светло
Лечу в незримое жерло,
К тебе желанье простирая.
Какую бурю нанесло,
Сквозь поры, клеточки и щели,
В твое жилье, к твоей постели,
К твоей душе!
Еще сквозь сон,
Скажи с улыбкой: это — он
Послал крылатого предтечу
Весны, творимой вдалеке…
И окна распахни — навстречу
Моей кочующей тоске!
— Чижик-пыжик! Это что ж?
Люди спят, а ты поешь?
— Чи-чи-чив! Ти-ти! Тью-тью!
Я для солнышка пою.
— Милый чижик! Ты чудак…
Всюду холод, всюду мрак.
— Чьи-чи-чи! А все равно
Станет розовым окно.
— Солнце выйдет, глупый чиж,
Если ты и помолчишь!
— А под песню — чьи-ти-ти!-
Веселей ему идти!
— Чи-чи-чив-ти-ти-тью-тью!
Чьи-чи-чи! Тив-тив! Чью-чью!
Снова поишь вином соловьиным,
Хлебом забвения кормишь нас —
Ты — не последняя ли?- лавиной
Бурностремящаяся весна!
В неусыпимой тревоге этой
Ненасытимая нежность есть —
Словно не все еще песни спеты,
Бред поцелуев выпит не весь.
Жадно — как губы к губам прижаты,
Звонко — как льется вода в кувшин,
Тяжко — как в землю стучит лопата,
Сладко — как птица поет в глуши,-
В это кромешное поднебесье
На неизбежный стремимся зов —
Твой — не последняя ли?- от песни
Изнемогающая любовь!
Так, молодости нет уж и в помине,
От сердца страсть, как песня, далека,
И жизнь суха, как пыльный жгут полыни,
И, как полынь, горька.
Но почему ж, когда руки любимой
Порой коснусь безжизненной рукой,
Вдруг сдавит грудь такой неодолимой,
Такой сияющей тоской?
И почему, когда с тупым бесстрастьем
Брожу в толпе, бессмысленно спеша,
Вдруг изойдет таким поющим счастьем
Глухая, скорбная душа?
И этот взгляд, голодный и усталый,
Сквозь города туманное кольцо,
Зачем я возвожу на вечер алый,
Как на прекрасное лицо?
Тоска по дому… Облачной гряды
Тускнеющие очертанья
И тонкий лук кочевницы-звезды,
Звенящий тетивой молчанья.
Встает неодолимая печаль
От нив земных — до нив небесных.
Скажи, душа, чего тебе так жаль:
Любимых глаз иль звезд безвестных?
Но не постигнет страстная тоска,
Куда стремит свой парус темный:
К живым огням родного далека
Иль в пропасть вечности бездомной.
Ни роковая кровь, ни жалость, ни желанье…
Ревнивая тоска повинна лишь в одном:
Хочу тебя увлечь в последнее молчанье,
В последний сон души — и уничтожить в нем.
А ты стремишься прочь, любовно приникая,
Ты гонишь мой порыв, зовя себя моей.
Тоскую по тебе, как глубина морская
По легким парусам, кренящимся над ней.
Свой первый трепет соловьиный
Я поверял ее струне,
И, ради нежной мандолины,
Подруга улыбнулась мне.
А мне казалась недостойной
Неизощренная хвала,
И песня робкая — нестройной,
И безотзывной — ночи мгла.
Искусством стройного напева
Я ныне славен и счастлив,
И мне порою внемлет дева,
Блаженно руки заломив.
Но я грущу о давнем мире,
Когда, в пылу иной весны,
У сердца было лишь четыре
Нестройно плачущих струны!
Твои глаза всегда угрюмы,
Но полыхающей игрой
Проникновенье свежей думы
Перебегает в них порой.
Так сквозь засовы туч тяжелых,
Замкнувших в полночь небосвод,
Вдруг проструится звездный сполох
И хвойный ветер полыхнет.
1
Предметы органической природы
Безмолвствуют. И только человек
Кричит: люблю!- любимую лаская
(Как будто потерял ее), и в крике
Такая боль, такая смерть, что звезды
Ссыпаются с иссохшего зенита
И листья с размагниченных ветвей.
2
Мир молит ласки (душу потерять
Страшней, чем жизнь). Любите свой народ
(Как и одежду), по законам фуги
Растите мысль, катайтесь на коньках,-
И страшный суд придется отложить.
Нос в воротник, лицо под шляпой (так
Брела бы вешалка), через плечо
Кошель с продуктами, — в февральский вечер,
Немного оттеплевший и с оттенком
Стального пурпура, бульваром шел
Не слишком юный гражданин. Грачи
Горланили в раскидистых плетушках
Деревьев. Что-то твердое оттуда
(Ледяшка или сук) вдруг подзатыльник
Дало мимоидущему, — а шляпа,
Переместившись на оси, раскрыла
Ему глаза.
Новорожденный серп,
Зеркально-изощренный, заблудился
В грачиных гнездах — и один из самых
Занозистых грачат, впустив все когти
В его точеный краешек, все перья
Взъерошив, закатив глаза, хрипя
От восхищенья, реял в синеве
На золотых качелях.
Молод мир
И одинок, ему не угрожает
Ни вздутость вен, ни старческая одурь
Утрат. Ныряя в голубом эфире,
Несчетные круги он пробежит
Стеклянной бусинкой. Потом, разбившись
На миллион осколков, перестанет
Существовать. И еще слышным звоном
Вздохнет о нем вселенная…
Проходит день своей дорогой,
И солнце не смежает век.
Как белый тур тяжелорогий,
Над горной далью встал Казбек.
А мне орфическая лира
Звенит, звенит издалека:
Она, как день последний мира,
И светозарна, и горька!
Средь голых стен, изъеденных клопами,
Ни в смерть, ни в страсть не верящий давно,
Сидит поэт, и пялится в окно,
И утомленно вопрошает память.
Внизу — проспект с огнями и толпами,
Здесь — гребни крыш, безлюдно и темно.
В пустом бокале вспыхнуло вино.
Восходят звезды робкими стопами.
Пером он помавает в пузырьке,
Чтоб раздробить сгустившуюся влагу,-
И легкая строка, скользя к строке,
Узором клякс ложится на бумагу.
Поэзия российская жива,
Пока из клякс рождаются слова.