Хорошо в этой „собственной“ даче
Бурной жизни итог подвести.
Промелькнули победы, удачи
И мечтаний восторги телячьи,
И надежды, как старые клячи,
Уж давно притомились в пути.
И сидишь целый день на террасе,
Озирая свой «рай в шалаше»…
Так немного терпенья в запасе,
Ничего не осталось в сберкассе,
Ничего не осталось в душе.
Но зато, если скинуть сорочку,
Взять лопату, залезть в огород,
Можно разбогатеть в одиночку,
Продавая клубнику в рассрочку,
И всего за какой-нибудь год!
Но, увы, мне нельзя нагибаться,
К сожаленью, мешает склероз…
И чего мне в навозе копаться?
И вообще молодым притворяться
Мне давно очертело до слез!
Мне в этой жизни очень мало надо,
И те года, что мне осталось жить,
Я бы хотел задумчивой лампадой
Пред ликом Родины торжественно светить.
Пусть огонек мой еле освещает
Ее лицо бессмертной красоты,
Но он горит, он радостно сияет
И в мировую ночь свой бледный луч роняет,
Смягчая нежно строгие черты.
О Родина моя, в своей простой шинели,
В пудовых сапогах, сынов своих любя,
Ты поднялась сквозь бури и метели,
Спасая мир, не веривший в тебя.
И ты спасла их. На века.
Навеки. С Востока хлынул свет! Опять идут к звезде
Замученные горем человеки,
Опять в слезах поклонятся тебе!
И будет мне великою наградой
И радостно и драгоценно знать,
Что в эти дни тишайшею лампадой
Я мог пред ликом Родины сиять.
По золотым степям, по голубым дорогам
Неповторимой Родины моей
Брожу я странником — веселым и убогим —
И с тихой песнею вхожу в сердца людей.
Идут года, тускнеет взор и серебрится волос,
А я бреду и радостно пою,
Пока во всех сердцах не прозвенит мой голос,
Пока не испою всю Родину мою.
О всех обиженных, усталых, позабытых
Напоминает миру песнь моя,
И много в ней людских мечтаний скрытых,
И много жалоб в книгу Бытия…
Небеса расцвечены алмазами,
Возжигает Родина огни.
Все о вас, родные сероглазые
Братья, драгоценные мои!
Все о том, уже бессмертном мужестве,
За которым восхищенный мир
Наблюдает со священным ужасом
Из своих разрушенных квартир.
Каждый раз за шторой затемнения
Из-за слез не отыскать окна, —
От восторга, гордости, волнения
Глубоко душа потрясена.
Этот праздник стал нас всех обязывать.
Мы должны трудиться выше сил,
Чтоб потом нам не пришлось доказывать,
Кто и как свою страну любил…
Мы — птицы певчие. Поем мы, как умеем.
Сегодня — хорошо, а завтра — кое-как.
Но все, что с песнями на Родине мы сеем,
На ней произрастает в хлебный злак!
Без песни жить нельзя. Она нужнее хлеба.
Она в сердцах людей, как птица, гнезда вьет,
И с нею легче труд, и голубее небо,
И только с песней жизнь идет вперед.
Нас, старых, мудрых птиц, осталось очень мало,
У нас нет голосов, порой нет нужных слов,
Притом война, конечно, распугала
Обидчивых и нежных соловьев.
А мы… А мы поем! Дыханье нам не сперло,
От Родины своей нам незачем лететь.
Во все бесхитростное наше птичье горло
Мы будем радостно, мы будем звонко петь!
Мы- птицы русские. Мы петь не можем в клетке,
И не о чем нам петь в чужом краю.
Зато свои родные пятилетки
Мы будем петь, как молодость свою!
Восстань, пророк, и виждь, и внемли.
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли.
Глаголом жги сердца людей.Пушкин
Я прожил жизнь в скитаниях без сроку.
Но и теперь еще сквозь грохот дней
Я слышу глас, я слышу глас пророка:
«Восстань! Исполнись волею моей!»
И я встаю. Бреду, слепой от вьюги,
Дрожу в просторах Родины моей.
Еще пытаясь в творческой потуге
Уже не жечь, а греть сердца людей.
Но заметают звонкие метели
Мои следы, ведущие в мечту,
И гибнут песни, не достигнув цели.
Как птицы замерзая на лету.
Россия, Родина, страна родная!
Ужели мне навеки суждено
В твоих снегах брести изнемогая.
Бросая в снег ненужное зерно?
Ну что ж… Прими мой бедный дар, Отчизна!
Но, раскрывая щедрую ладонь,
Я знаю, что в мартенах коммунизма
Все переплавит в сталь святой огонь.
Из глухих притонов Барселоны
На асфальт парижских площадей
Принесли Вы эти песни-звоны
Изумрудной родины своей.
И из скромной девочки-певуньи,
Тихой и простой, как василек,
Расцвели в таинственный и лунный,
Никому не ведомый цветок.
И теперь от принца до апаша,
От cartier Latin до Sacre Coeur —
Все в Париже знают имя Ваше,
Весь Париж влюблен в Ракель Меллер.
Вами бредят в Лондоне и Вене,
Вами пьян Мадрид и Сан-Суси.
Это Ваши светлые колени
Вдохновили гений Дебюсси.
И, забыв свой строгий стиль латинский,
Перепутав грозные слова,
Из-за Вас епископ лотарингский
Уронил в причастье кружева.
Но, безгрешней мертвой туберозы,
Вы строги, печальны и нежны.
Ваших песен светлые наркозы
Укачали сердце до весны.
И сквозь строй мужчин, как сквозь горилл,
Вы прошли с улыбкой антиквара,
И мужской любви упрямый пыл
В Вашем сердце не зажег пожара!
На асфальт парижских площадей
Вы, смеясь, швырнули сердца стоны —
Золотые песни Барселоны,
Изумрудной родины своей.
Обезьянка Чарли устает ужасно
От больших спектаклей, от больших ролей.
Все это ненужно, все это напрасно,
Вечные гастроли надоели ей.
Быть всегда на сцене! И уже с рассвета
Надевать костюмы и смешить людей.
Бедная актриса устает за лето,
Дачные успехи безразличны ей.
Чарли курит «кэмел», Чарли любит виски,
Собственно, не любит, но «для дела» пьет.
Вот она сегодня в роли одалиски
Исполняет танец, оголив живот.
И матросы смотрят. Вспоминают страны,
Где таких, как Чарли, много обезьян.
И швыряют деньги. И дают бананы.
А хозяин хмурый все кладет в карман.
Только с каждым годом все трудней работа.
Люди не смеются. Людям не смешно.
Чарли не жалеет. Их обидел кто-то,
Оттого и стало людям все равно.
Звери, те добрее. Людям что за дело?
Им нужны паяцы, им нужны шуты.
А зверям самим кривляться надоело,
В цирках да в зверинцах поджимать хвосты.
Ах, и мне не легче- этим же матросам
Петь на нашем трудном, чудном языке!
Думали ль вы, Чарли, над одним вопросом:
Почему мы с вами в этом кабаке?
Потому что бродим нищие по свету.
Потому что людям дела нет до нас.
Потому что тяжко зверю и поэту.
Потому что нету Родины у нас!
У моих дочурок много есть игрушек -
Целый деревянный коробок.
Мы читали книжку,
Мы поймали мышку.
Мы посадим мышку в башмачок.
Чтобы в шкаф не лазила,
Чтоб не безобразила,
Чтоб не грызла бабушкин сундук,
Чтобы книг не кушала.
Чтобы старших слушала
И не приводила к нам подруг.
Дочь сказала: «Папа,
У медведя лапа.
Кажется, распухла и болит...»
Я ответил сухо.
Пришивая ухо
Зайцу, у которого бронхит:
«Твой любимец Мишка -
Пакостный воришка:
Лижет в холодильнике он мед.
И, бродя по шкапу,
Отморозил лапу,
А теперь он плачет и ревет»
Тихо тянутся сонные дроги
И, вздыхая, ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодцев распятый Христос.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Как все эти картины мне близки,
Сколько вижу знакомых я черт!
И две ласточки, как гимназистки,
Провожают меня на концерт.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зеленом лугу.
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.
А когда засыпают березы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слезы
Хоть взглянуть на родную страну…
(Шарж на западную кинозвезду)
Ах сегодня весна Боттичелли!
Вы во власти весеннего бриза,
Вас баюкает в мягкой качели
Голубая Испано-Суиза.
Вы — царица экрана и моды,
Вы пушисты, светлы и нахальны,
Ваши платья — надменно-печальны,
Ваши жесты смелы от природы.
Вам противны красивые морды,
От которых тошнит на экране,
И для Вас все лакеи и лорды
Перепутались в кинотумане.
Идеал Ваших грез — Квазимодо.
А пока его нет. Вы — весталка.
Как обидно, и больно, и жалко —
Полюбить неживого урода!
Измельчал современный мужчина,
Стал таким заурядным и пресным,
А герой фабрикуется в кино,
И рецепты Вам точно известны.
Лучше всех был Раджа из Кашмира,
Что прислал золотых парадизов,
Только он в санаторьях Каира
Умирает от Ваших капризов...
И мне жаль, что на тысячи метров
И любви, и восторгов, и страсти,
Не найдется у Вас сантиметра
Настоящего, личного счастья.
Но сегодня Весна беспечальна,
Как и все Ваши кинокапризы.
И летит напряженно и дальне
Голубая Испано-Суиза!
Провожают умершее лето.
Служат панихиду тишины.
На могилах-клумбах астр букеты
Осенью-вдовой возложены.
Отзвенели в чаще золотистой
Божьих птиц высокие концерты.
И уже спешат в турне артисты —
Вечные певцы любви и смерти.
Ласточки летят на Гонолулу,
Журавли — в Египет на гастроли,
А малиновки еще в июле
Обещали выступать в Тироле.
Соловьи мечтают о Сорренто,
Чтоб развить свои фиоритуры,
Починить больные инструменты
И пройти с маэстро партитуры.
Сам Господь дает ангажементы
Беззаботным музыкантам лета,
И всегда в тяжелые моменты
Их пути Он озаряет светом.
Только я останусь на вокзале.
Чтоб махать им бледною рукою.
Почему вы раньше не сказали?
Я бы с вами… Я бы всей душою.
Мне теперь совсем не нужно тело
В этой мертвой солнечной глуши.
Никому нет никакого дела
До моей пустеющей души.
Хорошо в этой маленькой даче
Вечерами грустить о тебе.
Так по-детски, обиженно плачет
Маячок на зеленой губе.
И уходят в закатные дали
Золотые кораблики — сны.
Те, что в детстве когда-то пускали
Мы, играя, по лужам весны.
Скоро вспыхнут опалами ядра
Фонарей в предвечерней тени
И на реях японской эскадры,
Как на елках, зажгутся огни.
А вчера в кабаке у фонтана
Человек с деревянной ногой
Утверждал, что любовные раны
Заживают от пули простой.
И, смеясь над моими стихами.
После пятой бутылки вина
Говорил, заливаясь слезами.
Что его разлюбила жена.
«Понимаешь, сбежала с матросом!
Я калека, а он молодой!..»
Я подумал: такие вопросы
Не решаются пулей простой.
Но ему ничего не ответил.
Я молчал, улыбаясь тебе.
Где-то в море, печален и светел.
Ангел ночи пропел на трубе.
Да... Любовь- это Синяя Птица,
Только птицы не любят людей...
Я усну. Мне сегодня приснится
Мягкий шелк твоих рыжих кудрей.
Малиновка моя, не улетай!
Зачем тебе Алжир, зачем Китай?
Каких ты хочешь мук? Какой ты ищешь рай?
Малиновка моя, не улетай!
Не покидай меня и не зови с собой,
Не оставляй меня наедине с судьбой,
Чтоб вечно петь и петь, кричать в сердца людей
И укрощать зверей!
Твоя судьба — звенеть и вить свое гнездо.
Я ж обречен лететь упавшею звездой,
Полнеба озарив, погаснуть без следа,
Как луч на дне пруда.
И как сказать тебе, мой светлый Май,
Что ты последний сон, последний рай,
Что мне не пережить холодного «прощай»...
Малиновка моя, не улетай!
Владимиру Васильевичу Максимову
Я помню эту ночь. Вы плакали, малютка.
Из Ваших синих, подведенных глаз
В бокал вина скатился вдруг алмаз…
И много, много раз
Я вспоминал давным-давно, давным-давно
Ушедшую минутку…
На креслах в комнате белеют Ваши блузки.
Вот Вы ушли, и день так пуст и сер.
Грустит в углу Ваш попугай Флобер,
Он говорит «жамэ»,
Он все твердит — «жамэ, жамэ, жамэ, жамэ»
И плачет по-французски.