3 малыша бегут ко мне,
дуя в свистки
и крича:
«ты арестован!»
«ты пьян!»
и они начинают
бить меня по ногам
своими игрушечными дубинками…
у одного из них есть даже
значок! у другого —
наручники, но мои руки высоко в воздухе…
когда я зашёл в винную лавку,
они пронеслись мимо,
точно пчёлы
мимо гнезда…
я купил 1/5 галлона дешёвого
виски
и
3
плитки леденцов.
она написала мне письмо из маленькой
комнаты близ Сены
она говорила, что ходит в
танцкласс. встаёт
в 5 утра
и пишет стихи
или рисует,
а если ей хочется плакать,
у неё есть специальная скамейка
возле реки
её книга Песен
выйдет
Осенью
я не знал, что ответить
и я сказал ей
вырвать больные зубы
и быть поосторожнее с французскими любовниками
я поставил её фото к радиоприёмнику
рядом с вентилятором
и оно двигалось
как живое
я смотрел и наблюдал за ним,
пока не выкурил
5 или 6
оставшихся сигарет
потом я встал
и пошёл спать
я встретил гения в поезде
сегодня
около шести лет от роду
он сидел возле меня
и как только поезд
пошёл вдоль берега,
мы подъехали к океану,
он посмотрел на меня
и произнёс:
«некрасиво…»
и я впервые
понял
это
я смотрю на
один и тот же
абажур
уже
5 лет.
он собрал
пыль холостяка
и
девушки, входившие сюда —
слишком
заняты,
чтобы почистить его.
но я не против:
я был слишком
занят,
чтоб написать
об этом раньше
что лампочка
светит
паршиво
все
эти
5 лет.
мой отец был практичным человеком.
у него была идея.
«мой сын, видишь», — говорил он, —
«я могу платить за этот дом всю жизнь —
тогда он мой.
когда я умру, я передам его тебе.
ты можешь тоже всю жизнь приобретать дом,
и тогда у тебя будет два дома,
и ты передашь эти два дома своему
сыну, и он всю жизнь будет приобретать дом,
и, когда ты умрёшь, твой сын…»
«хорошо», — отвечал я.
мой отец умер, когда пытался отпить
воды из стакана. я похоронил его.
массивный коричневый гроб. после похорон
я пошёл на стадион, встретил высокую блондинку.
после скачек мы пошли к ней домой,
пообедать и развлечься.
я продал его дом где-то через месяц.
я продал его машину и мебель
и раздал все его картины, кроме одной
и все его фруктовые вазы,
(наполнявшиеся компотом в летнюю жару),
и отдал его собаку в приёмник.
я дважды назначал его девушке свидание,
но ничего не добился
и бросил это.
я проиграл и пропил все деньги.
теперь я живу в дешёвой комнате в Голливуде,
и выношу мусор, чтобы
заплатить ренту.
мой отец был практичным человеком.
он подавился стаканом воды
и оставил след в больничном архиве.
на Валькирских горах
среди гордых павлинов
я цветок отыскал —
как моя голова! —
дотянулся, понюхал…
…потерял мочку уха,
носа часть,
один глаз,
десять штук
сигарет…
…и на следующий день
я вернулся назад —
изрубить в пух и прах
тот прекрасный цветок!
но он был так хорош,
что убил я
павлина…
когда Господь создал любовь, он многим не помог
когда Господь создал собак, он не помог собакам
когда Господь создал растения, это было неплохо
когда Господь создал ненависть, у нас была общественная польза
когда Господь создал меня, он создал меня
когда Господь создал обезьяну, я спал
когда Господь создал жирафа, я был пьян
когда Господь создал наркотики, я был сверху
когда Господь создал самоубийство, я был снизу
когда Он создал тебя, лежащей в постели,
Он знал, что делал,
Он был пьян, и Он был сверху,
и Он создал горы, моря и огонь
одновременно
Он иногда ошибался,
но когда Он создал тебя, лежащей в постели,
Он превзошёл всю свою Благословенную Вселенную
я встретил её в переписке или среди стихов или в журналах,
и она начала присылать мне очень сексуальные стихи об изнасиловании и вожделении.
что-то смущало меня, и я сел в машину и поехал на Север
через горы, долины ми автострады
без сна, свалив от пьянок, в разводе,
без работы, в возрасте, усталым, больше всего желая спать
пять или десять лет, я, наконец, нашёл мотель
в маленьком солнечном городке у грязной дороги,
и я присел и выкурил сигарету,
думая: ты действительно должна быть сумасшедшей.
и затем я вышел и часом позже
встретился с моей корреспонденткой; она была чертовски стара
почти так же стара, как и я, не особенно сексуальна,
и она дала мне очень тяжёлое сырое яблоко,
которое я жевал оставшимися зубами;
она умирала от какой-то неизвестной болезни,
что-то вроде астмы, и она сказала:
«я хочу сказать тебе один секрет», и я ответил:
«я знаю. ты девственница, и тебе 35 лет».
она достала блокнот, десять или двенадцать стихов,
труд жизни, и я читал их
и пытался быть добрым,
но они были очень плохи.
и я взял её с собой куда-то, на какой-то боксёрский матч,
и она кашляла от дыма
и она продолжала оглядываться
на всех людей,
а потом на бойцов,
хватающих её за руки.
«ты никогда не возбуждался, верно?», — спросила она.
но я славно возбудился той ночью
и встречался с ней с ней ещё три или четыре раза
помогал ей с некоторыми её стихами
и она всаживала свой язык на половину моей глотки
но когда я оставил её,
она всё так же была девственницей
и очень плохой поэтессой.
я думаю, когда женщина оставляет свои ноги закрытыми
до 35 лет,
это слишком поздно
как для любви,
так и
для поэзии.
ровно в 12.00
в ночь с 1973 на 1974
в Лос-Анджелесе
дождь начал стучать
по пальмовым листьям за моим окном
сирены и мигалки
ездили по городу
и гремели
я пошёл спать в девять утра,
погасив свет,
распихав по конвертам
их веселье, их счастье,
их крики, их картонные шляпы,
их автомобили, их женщин,
их жалких пьяниц…
канун Нового Года
всегда ужасает меня —
жизнь знает, сколько лет.
сирены остановились и
мигалки и грохот…
всё кончилось в пять минут…
всё, что я слышу — дождь,
стучащий по пальмовым листьям,
и я задумываюсь о том,
что никогда не пойму людей,
но я уже проехал
это.
я поставлю на №6.
дождливый день,
бумажная чашка кофе,
недалеко идти
ветер кружит крапивников
над крышей трибуны.
жокеи выходят
на центр
тихо
и летний дождь
делает
всё в первый раз
почти одинаково
лошади в мире
друг с другом
перед пьяной войной
я под крышей трибуны
чувствую на сигареты
ставлю на кофе
пока лошади уходят
это мрачно, грациозно
и радостно —
словно распускаются
цветы
следующий раз, слушая Бородина,
помни, что он был простым аптекарем,
писавшим музыку, чтобы расслабиться
его дом был набит битком людьми:
студентами, художниками, пьяницами, BLUMS,
и он никогда не умел сказать «нет»
следующий раз, слушая Бородина,
помни, что его жена использовала его ноты,
чтобы подкладывать их в кошачий ящик
или упаковывая в них банки с кислым молоком;
у неё была астма и бессонница
и она кормила его варёными яйцами
и когда он хотел завязать свою голову,
чтобы приглушить звуки в доме,
она позволяла использовать ему только простыню;
кроме того, обычно в его постели
кто-то был
(они спали раздельно, когда
спали вообще)
и так как все стулья
были обычно взяты,
он часто спал на лестнице,
закутавшись в старую шаль,
она говорила ему, подстригая его ногти,
чтобы он не пел и не насвистывал,
не клал слишком много лимона в чай
и не выжимал его в чашку,
Симфония # 2, си мажор
Князь Игорь
в степях Центральной Азии
он мог спать, только положив кусочек
тёмной ткани поверх глаз;
в 1887 году он посетил танцы
в Медицинской Академии
одетым в потешный национальный костюм;
в конце концов, он казался необычайно ярким
и когда он упал на пол,
они подумали, что это шутка.
следующий раз, слушая Бородина,
помни…
я осознал сухость и умершие папоротники
и комнатные растения, жёлтые, как кукуруза:
ушла моя женщина,
и пустые бутылки как кровавые трупы
окружали меня своей бесполезностью;
солнце было всё-таки по-прежнему добрым,
и записка моей хозяйки трещала о задолженности
нетребовательной желтизной; что было нужно — так это
хороший комик, старый стиль, юморист
с шутками о боли абсурда, абсурде боли —
поскольку уж это есть, ничего больше…
я осторожно побрился старым лезвием —
человек, однажды бывший юным и
назвавшийся гением; но
это трагедия листьев,
умерших папоротников, умерших цветов;
и я шёл по тёмному коридору,
где стояла хозяйка,
окончательно проклинающая
и посылающая меня к чёрту,
колышущая свой жир, потные руки,
и вопящая,
вопящая о квартплате,
ведь мир обманул нас
обоих.
это достаточно важно:
осадить чувства
это лучше, чем бритьё
или приготовление бобов с чесноком
это то малое, что мы можем сделать,
небольшая храбрость знания,
где есть, конечно,
те же безумие и страх
в знании того,
что часть тебя
заводилась, как часы
и никогда не заведётся вновь,
однажды остановившись.
но сейчас под твоей рубашкой тикает,
и ты мешаешь ложкой бобы:
одна любовь умерла, другая — уехала,
третья любовь…
ох! любовей много, как бобов
да, попробуй, подсчитай их сейчас
грустно, грустно
твои чувства варятся над огнём,
оседая.