Для народов первозданных
Слит был в радостном согласье
Со стихиями — туманный
Мир идей.
Выходила к ним из пены
Матерь радости и страсти,
Дева Анадиомена,
Свет людей.
Но на Кипре крутогорном
Раздвоилось это имя,
И Урания над миром
Вознеслась,
Небом звёздным величанна,
Олимпийцами хвалима,
Духу бодрому — охрана,
Щит и связь.
С этих пор, рука Прекрасной —
Тем героям, кто в исканьях,
В муках битв изнемогая
Духом креп…
Но в угрюмых мутно-красных
Развевающихся тканях,
В свите гроз сошла другая
В свой Эреб.
Всякий — раб или свободный —
В жертву дух за наслажденье
Афродите Всенародной
Приготовь!
И запенились амфоры,
Задымились всесожженья,
И спешили славить хоры
Хмель и кровь.
Над столицей мировою
Слышишь гул страстей народных?
Так звучал ‘эван-эвое’
В древний век.
Хмель и кровь потоком алым
Бьют из капищ темносводных,
Льют по руслам небывалым
Новых рек.
И, деяньем сверхразумным
Волю кормчих исполняя,
Благоденственна, кровава
И тепла,
Есть над каждым многошумным
Ульем наций, каждым краем
И над каждою державой
Эта мгла.
Пряди похоти и страсти
Из эфирной плоти нашей —
Это ты! Твоё участье
Каждый пил,
О, блюстительница рода!
О, зиждительница чаши —
Бурной плоти сверхнарода,
Полной сил!
Пред тобой — в своём бессмертье
Града стольного богиня
Только первая из первых
Дочерей…
И на каменных твердынях
Не твоё ли имя чертят
Переливчатые перлы
Фонарей?
Я умирал травой и птицей,
В степи, в лесу —
В великом прахе раствориться,
Лицом в росу.
И человеком — скиф, маори,
Дравид и галл,
В Гондване, Яве, Траванкоре
Я умирал.
Мне было душно, смертно, больно,
Но в вышине
Блистал он в радугах Ирольна,
Склонясь ко мне.
И с каждой смертью, встречей каждой
С его лучом,
Я слышал вновь: — Твори и страждай!
Тоскуй!.. — О чем,
О ком сумел бы тосковать я,
Как о тебе, —
Слиянье, тождестве, объятье
В одной судьбе?
Твори меня! Учи, не медли,
Рвать помоги
Узлы грехов, деяний петли,
Ночей круги.
Тебе сойти мной было надо
Вниз, в прах, на дно.
А кто ты — Атман, дух, монада —
Не все ль равно?
Я не отверг гонца метельного,
Не обогнул духовных круч я,
Глухой водой благополучья
Не разбавлял вина в ковше!
Дыханью шторма запредельного,
Напевам космоса — не ставил
Плотин запретов, норм и правил
Ни в жизни быстрой, ни в душе.
Узнал я грозные мгновения,
Крутую полночь в жизни сердца,
Когда чуть видимая дверца
Вдруг распахнется как врата,
И мир неслыханного Гения
Ворвется, плача и бушуя,
И станет прежний бог — ошую,
А одесную — полночь та.
Тайник, где бодрствуют праобразы
В глубиннейших слоях монады,
Где блещущие водопады
Кипят, невнятные уму, —
Вдруг разорвет стальные обручи,
Расторгнет древние засовы,
И мир бездонный, странный, новый
Предстанет зренью твоему.
В меня всей мощью многопенною,
Всей широтой бурлящей литвы
Он хлынул в ночь последней битвы
На смутном невском берегу.
Но многослойную вселенную,
Разверзшуюся над Россией,
С какой сравню иерархией?
В каких октавах сберегу?
Как рассучу на нити времени
Ткань целокупного виденья?
В многовековом становленьи
Какие отличу дела?
Как покажу средь адской темени
Взлет исполинских коромысел
В руке, не знавшей наших чисел,
Ни нашего добра и зла?
Нет, то — не фраза, не риторика,
Не схоластические догмы;
У неисхоженных дорог мы
Стоим в неповторимый век,
И скрытый труд метаисторика
Язык нащупывает новый,
Принять в русло свое готовый
Живые струи новых рек.
Рассудка плотного инерция
Еще толкает мысль по тропам,
Где медленно влекутся скопом
Кто лишь для прописей готов.
То, что ловлю в народном сердце я,
Теперь поймут лишь братья в Духе,
Но завтра лязгнет ключ разрухи
В заржавленном замке умов.
Речь нашей эры не изваяна
Для этих темных предварений;
Еще века, покуда гений
Свершит последний взмах резца.
Что ж: ограничиться окраиной?
Словесной зыби остеречься?
В смиренной низости отречься
От долга первого гонца?
Но давит душу тьма подпольная,
Гнетет невысказанный опыт,
В ушах гудит нездешний топот,
Не наш буран, не наша тишь…
Пусть не вмещают ритмы дольние
Тех сфер блистанье и величье:
Прости мое косноязычье
И отзвук правды в нем услышь.
Я был предуведомлен, что опасно
В ту ночь оставаться мне одному,
Что хочет ворваться в мирную паству
Весть о грядущем, шурша об дома…
Напрасно жена пыталась любовью
Обезопасить наш теплый мирок…
И стало мне видно: годы бесславья,
Как трупы, переступают порог.
…Я спотыкался о заскорузлые травы,
Торчавшие в топкой воде впереди.
Черна была ночь, но небо — багрово,
Как пурпур пришедшего Судии.
И, не дождавшись ни единого звука,
Я понял, что закрутилась тропа,
Что взвешена правда нашего века
И — брошена, — легкая, как скорлупа.
Всюду — края черепков чугунных.
По сторонам — трясины и мох.
Нет победителей. Нет побежденных.
Над красными лужами — чертополох.
Я крикнул — в изморось ночи бездомной
(Тишь, как вода, заливала слух),
И замолчал: все, кого я помнил,
Вычеркнуты из списка живых.
Я любил тебя горчайшею из дружб
за то,
Что никто ещё не понял наших душ —
никто.
Эти мутные ночные небеса,
ветра,
Диски желтых циферблатов в три часа
утра,
Нелюдимые капели, гуд перил,
мосты, —
Эту музыку апреля так любил
лишь ты.
Я признал тебя за то, что ты, родной,
как брат,
Понял чувственной любовью — роковой
наш град,
И за то, что его страстный и живой
гранит
Наших рук прикосновенье под пургой
хранит.
Я любил тебя за поздние огни
в домах,
За отметивший ночные наши дни
размах,
За наш иней по аллеям, где мы шли,
друзья,
И за то, что был лелеем ты Москвой,
как я, —
За угрюмые урочища в глухой
глуши,
И за молодость порочную хмельной
души…
Я вздрогнул: ночь? рассвет?.. Нет, это зимний день
Сочился в комнату — лишь треть дневного света.
Казалось: каждый луч обрублен, точно пень,
И в панцирь ледников вползает вновь планета.
Заброшенное вглубь чудовищных пространств,
Озябшим стебельком дрожало молча тело,
И солнце чахлое, как погруженный в транс
Сновидец адских бурь, бесчувственно желтело.
Сливалась с ночью ночь, и трезвый календарь
Мне говорил, что так мильоны лет продлится,
И зренье странное, неведомое встарь,
Я направлял вокруг, на зданья, вещи, лица.
Не лица — ~муть~ толклась, как доктора Моро
Созданья жуткие в сцепленьях нетопырьих,
И тлел на дне зрачков, колюче и хитро,
Рассудок крошечный — единый поводырь их.
И, силясь охранить последний проблеск ‘я’,
Заплакала над ним душа, как над младенцем,
Припомнив, как он рос… уют и свет жилья…
Возню ребеночка и топотню по сенцам.
Сквозил, как решето, всей жизни утлый кров
Структурой черепа… Ах, бедный, бедный Йорик!..
Да! видеть мир вот так — был первый из даров
На избранном пути: печален, трезв и горек.
Тоскуя по древне-забытому краю,
Где петли блужданий моих пролегли,
Я долго по Атласу Мира гадаю,
По стёртым чертам терпеливой земли.
В названиях рек, городов, плоскогорий
Невнятные отзвуки тайны ловлю —
Ту древнюю тайну блаженства и горя,
Что знал, но не знаю, – забыл, но люблю.
Но дремлют блаженные архипелаги,
И заросли кроют истоки времен,
Руины империй в бушующей влаге
Вкушают никем не тревожимый сон.
И только порой нарастает – не слово,
Но странный, знакомый, возлюбленный звук:
Как будто из смутных туманов былого
Ко мне простираются тысячи рук —
Счастливых, как молодость, гордых, как лавры,
Трепещущих, как рождаемый стих…
Я вспомнил, я знаю. Так били в литавры
На каждой заре у ворот городских.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это свершилось в начале пути…
Даймон! мрак освети!
Дай мне нащупать знаки-слова
Брезжущему едва!..
Глубинные шрастры,
их мощный слой
От нас отгорожен
бурлящей мглой,
Базальтом, магмой,
кругом оград —
Системой
нам чуждых
координат.
Там
иных материальностей ряд,
Там уицраоры бдят и творят,
Силой науки и ворожбы
Игвы сооружают кубы,
Ромбы, параллелепипеды стен,
Чей неподвижный и странный крен
То ли назад,
то ли вперед,
С нашими правилами
не совпадет.
Но над Россией
в те времена
Страна их безвидна была, темна;
Еще не коснулся скалистых игл
Родоначальник и пращур игв,
И даже раруггам
в тот жар и муть
Заказан был
воинственный путь.
Лишь излученьями ранних племен
Сумрак пустыни был озарен…
И в мир необитаемый тот
Вторгся владыка
смежных пустот.
Как узурпатор, хищен и горд,
Был уицраор монгольских орд;
Сжал он клещами бесовских свор
Корни Алтайских, Уральских гор.
Монголо-игвы
и табуны
Монголо-раруггов
в глубь страны
Вливались потоком морд и химер —
Перерожденцы далеких эр,
Все еще злую похожесть храня
На птеродактиля, —
не на коня.
Это свершилось, когда демиург
Слаб еще был, —
юн:
Взгляд его мерк от арктических пург
И от двоящихся лун.
Гибелью духа и плоти
стране
Враг степной угрожал;
В смертном, антоновом, лютом огне
Дух народа дрожал.
Только метались, в дыму пространств,
За нетопырем нетопырь…
Да вдохновитель кровавых ханств
Креп и рос,
как упырь:
С пламенной мордой, — шлем до небес, —
Не сердце,
а черный ком:
В буйстве и пляске
великий бес
Над выжженным материком.
Ринулся в край он Святой Руси, .
Рождавшейся в небеси,
И отступил из эфирных плит
Юный ее Синклит.
Только такой же, как он, тиран
Мог нанести ему тысячи ран
И, цитадель России создав,
Недруга задушить,
как удав.
Спокойна трезвенность моей прощальной схимы,
И страстный жар погас в умолкшем естестве…
Горит хрустальный день: багряный, жёлтый, синий,
Червонный крест горит в бездонной синеве.
И мягки рукава широкой белой рясы.
Я вышел на крыльцо. Над кельей — тишина…
Ласкаю пальцами лучистый венчик астры,
Расцветшей на гряде у моего окна.
Создал сначала для родины сын
Вал,
да острог,
да неструганый тын.
Всюду — лишь бор.
Ни меча, ни щита.
Пустоши.
Проголодь.
Нищета.
Гордость и гнев за страну чародей
Пестовал медленно в душах людей;
Камни ж укладывал на земь не он,
Но Александр, Калита, Симеон,
Дмитрий, Василий…
из роду в род
Крепость творили князья и народ.
Бут стал отесан, прочен и крут.
Этот безрадостный, крестный труд
Благословил Яросвет,
и сама
Церкви блистающая бахрома
Именем Божьим крепила устой,
Мерно качаясь над крепостью той.
Но укрепляй ты, проси не проси —
А на подземной изнанке Руси
Русские игвы
ползком, тишком
Вкрадывались
в разоряемый дом,
За огневые
от лав
берега
Медленно выживая врага,
И трепетало в зеркале лав,
Новыми капищами представ
И островерхий шатер шевеля,
Черное
искаженье
Кремля.
Эти года возвышеньем Москвы
С гордостью именуете вы.
Но он жирел, он ярился, он пух,
Он выходил из побед и разрух,
Тысячью жадных присосок везде
Соки впивая в любой борозде,
В городе каждом и в сердце любом
Под колокольный раскатистый бомм,
В поле, у боевого костра,
Под белозубые крики ура.
Натиск на голый Восток —
и у рва
Ляжет потоптанная
татарва;
Натиск на Запад — и буйной Литве
Сон непробудный
в кровавой траве;
Натиск на Север — и в синеву
Гордые ростры вспенят Неву;
Натиск на Юг…
потомкам доснись,
Айя-Софии венчанная высь!
Нет:
ни блистающих, как серафим,
Звездных очей или крыл
Нет у того, кто телом своим
Ширь России
покрыл.
У порождений ада — свой чин…
Есть исполинская вошь…
И с чудищами океанских пучин
Лик уицраора схож.
В гороподобной утробе его
Пучатся, как пузыри,
С алчностью всасывая естество,
Детища —
упыри.
Чуждо им первое слово: мать.
Им незнаком
смех.
Отчего царства наследником стать
Должен сильнейший всех.
Мнит себя каждый из них
царем
Будущим
всей земли…
Горе! расплата!
их грузный ярем
Мы столько веков несли!..
Натиск на желтый Восток —
Китай
Жертвою первой считай;
Натиск на Запад —
дрогнул устой
И шпили Праги златой.
Натиск на Юг —
победителю дан
Подступ солнечных стран:
Стяги свободы подъял чародей
В щупальцах
с ликом людей.
Натиск на север —
и самолет
Вьюжною трассой шлет,
Как по воздушным артериям
тромб,
Груз водородных бомб.
Вера? идея?..
Не все ли равно!
На потустороннее дно,
В ангелам недоступную глушь
Гонит он
сонмы душ.
Метафора? поэтический знак?
Нет! Бездомен и наг,
Строг уже для бубенцов и шутих
Этот скрежещущий стих.
Я видел подземное царство царя.
Что тюрьмы!
Что лагеря!
О, в страшное, страшное инобытие
Спускалось сердце мое.
И сердце мое, и совесть моя,
И разум мой
в те края
Сошли — и свидетельствуют теперь
О том,
кто этот Зверь.
Только мучитель. Только тиран.
Кат,
а не паладин.
Горше него для народов и стран
Только дьявол один.
Разве это — монашество?
О великой схиме
Как дерзаю поминать
Хоть единым словом?..
Ах, совсем другое! Другое вижу:
Вот на летней лужайке, у зелёного дома,
На дворец похожего или на школу,
Утренний воздух звенит от криков
Ребят загорелых.
Вот и келья моя: какая же это келья?
Красота и солнце в мягком её убранстве,
В книжных полках,
В ярких полотнах,
От которых вовек не отрекусь я,
В переливающихся аккордах рояля
И в портретах той, с кем я связан любовью
В жизни и смерти.
Да и вера моя — разве та вера,
Что в старинных догмах, окаменев, дремлет
Под суровым сводом мшистых соборов,
Мир отвергая?
С бдящими бодрствует Ангел. — Не спи:
Полночь раздвинет и слух твой, и зренье.
Вот зазвучал от вершин в отдаленье
Колокол на золоченой цепи.
Узник, ты волен! Исполнился час:
Это проходят в Саду Совершенных
Братья-водители тёмных и пленных,
Чтобы молиться о каждом из нас.
Каждый из них по земле проходил,
Ведал, как мы, истязанья и жажду, —
Это — святые, рожденные дважды
И вознесённые к Господу Сил.
Медленно в голубоватую тьму
Тают клубы озарённого дыма…
Белый собор в ледниках. Серафимы
С пеньем восходят и сходят к нему.
Кровь ли алеет в живом хрустале?
Рдеют дары ли на белом престоле?..
— Братья едины в светящейся воле —
Волю Пославшего длить на земле.
Каждый идёт — и бросает цветы
В дремлющий дол с голубого отрога,
И опускаются лилии Бога
В бдение наше, и в сон, и в мечты.
Как чутко ни сосредотачиваю
На смертном часе взор души —
Опять всё то же: вот, покачивая
Султаном, веют камыши,
И снова белый флигель — келейка
Сентябрьским солнцем залита,
Крыльцо, от смол пахучих клейкое,
И ты: такая ж — и не та.
Такими хрупко-невесомыми
Цветы становятся к зиме;
Так лес предсмертною истомою
Горит в червонной бахроме.
Пока не хлынет море вечности,
Пока над нами — бирюза,
Смотреть, смотреть до бесконечности
В ещё лазурные глаза.
Ещё раз нежностью чуть слышною
Склонись, согрей, благослови,
Неувядающею вишнею
Расцветшая в стране любви.
Нет, — то не тень раздумий книжных,
Не отблеск древности… О, нет!
Один и тот же сон недвижный
Томит мне душу столько лет.
Ансамбль, еще не превзойденный,
Из зданий, мощных, как Урал,
Сомкнувших в сини полуденной
Свой беломраморный хорал.
И белоснежным великаном
Меж них — всемирный Эверест:
Над облаками, над туманом
Его венцы и странный крест.
Он — кубок духа, гость эфира,
Он веры новой торжество:
Быть может, храмом Солнца Мира
Потомство будет звать его.
Но поцелую ль эти камни,
В слезах склонясь, как вся страна,
Иль только вещая тоска мне
Уделом горестным дана?
Но если дух страны подвигнут
На этот путь — где яд тоски?
Гимн беломраморный воздвигнут
В урочный срок
ученики!
Нет:
Втиснуть нельзя этот стон, этот крик
В ямб:
Над
Лицами спящих — негаснущий лик
Ламп,
Дрожь
Сонных видений, когда круговой
Бред
Пьешь,
Пьешь, задыхаясь, как жгучий настой
Бед.
Верь:
Лязгнут запоры… Сквозь рваный поток
Снов
Дверь
Настежь — ‘Фамилия?’ — краткий швырок
Слов, —
Сверк
Грозной реальности сквозь бредовой
Мрак,
Вверх
С шагом ведомых совпавший сухой
Шаг,
Стиск
Рук безоружных чужой груботой
Рук,
Визг
Петель — и — чинный, парадный, другой
Круг.
Здесь
Пышные лестницы; каждый их марш
Прям;
Здесь
Вдоль коридоров — шелка секретарш —
Дам;
Здесь
Буком и тисом украшен хитро
Лифт…
Здесь
Смолк бы Щедрин, уронил бы перо
Свифт.
Дым
Пряно-табачный… улыбочки… стол…
Труд…
Дыб
Сумрачной древности ты б не нашел
Тут:
Тишь…
Нет притаившихся в холоде ям
Крыс…
Лишь
Красные капли по всем ступеням
Вниз.
Гроб?
Печь? лазарет?.. — Миг — и начисто стерт
След,
Чтоб
Гладкий паркет заливал роковой
Свет.