Агнешка живёт в квартирке под самой крышей,
Стирает чулки в тазу, варит рыбу кошке,
Подолгу глядит в окно, и по будням пишет
Записки тому, кто живёт этажами выше,
Что крема для рук осталось совсем немножко.
Внутри у Агнешки летят и летят снежинки,
Она проплывает себя на блестящей льдине…
Агнешка не любит кино, не крутит пластинки,
А просто стирает чулки на ажурной резинке,
И трёт их, покуда вода в тазу не остынет.
Под окнами ездят машины и ходят люди,
Им дела нет до Агнешки — известно точно.
Но если она вдруг чулки постирать забудет,
Возьмёт и однажды их вовсе стирать не будет,
То страшно подумать, что с ней случится ночью.
А ночью чулки шуршат и в постель заползают,
И прячутся в складках, и вверх по груди струятся.
Агнешка бежит — целый таз воды набирает,
Агнешка не дура, Агнешка прекрасно знает,
Что мокрым чулкам уже на кровать не забраться.
Подожди, подожди, всё равно я теперь не усну,
Завтра утром война, мы уходим с тобой на войну,
Мы обнимемся крепко, мы станем с тобою снаряд,
Нас с тобою снесут до траншеи, и там зарядят…
Будут целиться долго — держи меня крепче, держи —
Посмотри, как тела не касаются больше души.
Мы с тобою снаряд, нас по первому снегу снесут,
До короткого «пли!» только пара недолгих минут.
Мы теперь никогда не уснём — завтра утром война,
Видишь, цель белым мелом на будущем нанесена.
Повезу тебя на саночках, на саночках —
Только змейки от полозьев на снегу.
Посмотри, как изменился город за ночь,
Я тебя ему оставить не могу.
Повезу тебя по горочкам, по горочкам,
И все пальцы о верёвочку сотру,
В этом воздухе рассветном столько горечи,
Что глаза мои слезятся на ветру…
Повезу тебя тихонечко, тихонечко,
Ни кровинки в запрокинутом лице,
Только музыка трамвайных колокольчиков,
Только гаснущий фонарик на крыльце,
Только снег метёт, и город словно сказочный —
То ли сверху небеса, то ли внизу.
Повезу тебя на саночках, на саночках,
Прямо к Богу на крылечко повезу.
Бобби, твой сын никогда не пойдёт на войну,
Ему не выдадут каску, флягу и патронташ,
Он не будет тащить на себе чужую вину,
И не выйдёт в расход, Бобби, или в тираж.
Во всяком случае, знаешь, он никого не убьёт,
И не пойдёт за это ни к ордену, ни в тюрьму.
А если кому-то снарядом башку оторвёт,
Так то не ему, Бобби, не бойся, то не ему.
Твой сын не встанет солдатом в какой-то строй,
Не схватит гранату, штык или автомат,
Он будет живой (живой ли?), он будет живой!
Ты, Бобби, выходит, будешь не виноват.
Просто твой сын уже возвратился с войны
(есть линия фронта, которой на карте нет),
Он проиграл её прямо в утробе твоей жены…
Толкай же коляску — у сына промокли штаны,
Толкай коляску, Бобби, пропустишь обед.
А бог нас покупает пачками, как валидол,
(ему нас без рецепта отпускают),
по одному выдавливает на ладонь
и под язык кладёт, и ждёт.
Не помогает…
И горела звёздочка в рукаве, и летел кулик высоко.
— Погоди-постой, — говорила, — молчи, не к тебе пришла.
Поливала мёртвой, живой водой, парным молоком,
А потом схватила
и по ту сторону унесла.
Если правда, что там ничего, ничегошеньки нет,
Если чуть разомкнул объятья – и остановлен счёт,
Припади к земле животом и цепляйся за этот свет.
Может, смерть тебя переступит
и не возьмёт.
Только видишь, какие прорехи теперь в небесах,
будто нам отправляться не порознь, а всей толпой…
И потом тебя будят затемно, словно в детский сад.
— Ну, пошли, — говорят.
И звёздочки ни одной.
Зачем мы пишем так,
как будто остаётся
всего-то и делов, что мучиться и ждать?
Ещё одна луна
легла на дно колодца.
И голос не дрожит, но слова не сказать.
Нас срежут, как грибы,
почти под самый корень,
неважно, где найдут (в песке, в листве, во ржи),
но там, где мы лежим вдвоём, как будто порознь,
один уже ушёл, но будто бы лежит.
И будто бы ещё не дёрнулся, не стратил,
и весь ещё тебе,
а сам уже ничей…
И улетает вплавь – из спальни, из кровати,
из всех твоих стихов, лукошек и сетей.
Не надо больше слов.
И ничего не надо.
Качаться в простынях с беспомощным лицом…
И боль на дне меня
лежит ручной гранатой.
Выдёргивай кольцо, выдёргивай кольцо…
Как-то их странно задумали наверху,
В их биографии втиснули всякую чепуху,
Перемешали с толпой, развели по углам,
По параллельным спискам, по разным снам.
С них бы писать сценарии мелодрам…
Город вылавливал их по чужим домам
И трамбовал в плацкарты, тащил в метро.
Время втекало струйками в их нутро,
Чтобы потом иссякнуть в один момент.
И ни одной надежды на хеппи-энд…
Им же никто друг друга не обещал,
Их даже этот город с трудом вмещал,
Вдавливая всем телом себе в бока,
Думал: ну пусть ещё поживут пока.
И подгонял такси: вон тех подбери.
И почему-то знал, что они внутри
На девяносто процентов из хрусталя…
Как же красиво они до утра болят.
А погладить по головушке –
не отрощена рука,
ты пойдёшь себе по городу,
и не хватится никто.
Ходят голуби по площади,
из небес ни ветерка.
Под мостом сидит юродивый,
немощь кутает в пальто.
На холме качнётся колокол,
третий ангел протрубит,
город пятится из сумерек,
как напуганный щенок.
Осень выест серединочку –
никого не полюби.
Выпал месяц из-под облака,
а подняться занемог.
Пёс в толпе находит робкого
и волочится за ним,
а над каждым обернувшимся
всходит белая звезда.
Покрошат просфоры белые
Спиридон и Никодим
и посыпят наши головы…
и наступят холода…
Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.
Всё в ней кричит – не надо его отпускать!
Но она как будто спокойна, или просто делает вид,
И не звонит.
Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,
Тщательно забывает запах её духов,
Он думает: «Господи-Боже, если твой приговор таков,
То я готов!»
Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.
Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.
И говорят друг другу: «Хватит, я долго не протяну!»
А сверху на них смотрят и думают:
— Ну-ну…
Свет мой, смотри, у моей души
прямо по краю расходятся швы,
видишь, прорехи стынут.
Это так страшно — проснуться живым,
тело баюкать, склоняясь над ним,
мучиться, что отнимут.
Свет мой, останься ещё чуть-чуть,
ветер отчаянно ломится в грудь,
сердце внутри полощет.
Глупое сердце сдали внаём,
как мы с тобой помещаемся в нём,
как мы там делим площадь?
Марфа Петровна из двадцать седьмой
снова в глазок наблюдает за мной –
память свою волнует.
Жил в её сердце когда-то давно
Митенька… но отселился в окно.
Площадь теперь пустует.
Тонкая лодочка в небе плывёт,
Митеньку долго везёт и везёт –
ни суеты, ни трагизма…
Марфе Петровне печально одной,
сядет и пишет артрозной рукой
длинные нежные письма.
Свет мой, такое безлюдье внутри,
хоть приходи и что хочешь бери,
не возвращай обратно.
Я пропишу тебя в сердце моём,
а как уеду, останешься в нём.
Будь там поаккуратней…
Какой мы мир не сотворили,
какой мы храм не возвели…
Так бережно свой сад растили,
а извели на костыли.
Стесали до трухи, до пыли,
до астмы, до опухших век…
И даже плот не сколотили,
хотя мечтали про ковчег.
О, Каталина, в объятьях моих зима.
Знаю, не веришь, не ведаешь, что потом
Сердце твоё затянется тонким льдом.
О, Каталина, зачем ты пришла сама?
Я многократно тебя протеку насквозь,
Выслежу каждый выдох, любой изгиб,
Выживу там, где другой бы давно погиб,
Я стану всем, что когда-либо не сбылось.
Но, Каталина, зачем тебе этот страх?
Время не возвращает свои долги.
Побереги себя, девочка, побереги –
Видишь, луна стекленеет в моих глазах –
Скоро рассвет, Каталина, беги, беги…
Я понимаю, сейчас об этом смешно,
и вот на каждом слове немею…
Я за тобой ныряла сдуру на самое дно,
а плавать совсем не умею.
Тебя выпутывала из смертельных сетей,
вымаливала и выкупала.
А то, что ты не хотел от меня детей,
я думала, что понимала.
Из всех слагаемых я выбирала тебя —
и одного, и в любом комплекте.
Моя нежилая память глядела, скорбя,
как я запечатываю конверты
с просроченной болью, с пергидрольной зимой,
с застиранным небом над крышей.
А мне хотелось всё заменить тобой…
И у меня не вышло.
И ничего не остаётся, кроме жить,
месить пространство, вычитать минуты,
и так прощаться с близкими, как будто
выходишь на площадку покурить.
И сочиняя мир из ничего,
и став от боли даже ниже ростом,
опять живёшь среди чужих и взрослых,
как посреди сиротства своего.
Но там внутри, на самой глубине,
за самой хрупкой тонкой перепонкой,
твоя любовь испуганным ребёнком
уже устала плакать обо мне.
И в этот сад, и в этот рай кромешный,
где так легко друг друга не узнать,
где никого – ни после нас, ни между –
я в сотый раз иду тебя искать.