Перевод Э. Линецкой
Я радость бытия принес тебе в подарок!
Как золотистый шелк, был день сегодня ярок,
И ветер весело кружил над головою.
Блестят мои ступни, омытые травою,
Ладони бархатны — к ним ластились цветы,
Глаза блестят от слез душевной полноты, —
Я их сдержать не мог, ликующий влюбленный
В огромный сад земли, весною обновленный.
Сверкающей рукой простор мне подал знак,
И я пошел к нему, все убыстряя шаг,
Я устремился вдаль — куда, не знаю сам,
И эхо робкое звенело в такт шагам.
Я в дар тебе принес равнин очарованье:
Не медли, залпом пей, наполни им дыханье!
Я гладил бережно тимьян, и у меня
Струится в жилах блеск и терпкий запах дня.
Перевод Ф.Мендельсона
Над золотом глади озерной,
Где белые лилии спят,
Усталые цапли скользят,
В воде отражаются черной.
Их крыльев широк размах,
Медлительны их движенья;
Плывут они в небесах,
Гребут в воде отраженья.
Но рыбак туповатый и важный
На них расставляет сети,
Не видя, что птицы эти
Гребут в высоте отважно,
Что в мокрые сети скуки
Птицы не попадают.
Напрасно он в тине их ищет,
Птицы все выше взмывают,
И мчатся, как призраки, мимо,
Безумны и неуловимы!
Перевод В. Шора
Вдоль по дорогам, меж дюн и болот,
Рыщет и свищет
Тот, кто дурные советы дает.
Ездит в двуколке зеленого цвета,
Ездит по хляби, где тонет сапог,
И сумасшедшая ждет его где-то
На перекрестках размокших дорог.
Делая дело свое втихомолку,
Он оставляет ей лошадь, двуколку…
Лошадь пасется, а ливень молотит
Ржавую воду в соседнем болоте…
Тучи висят, как сырые лохмотья.
В каждой деревне, как вечер придет,
Ждут, что появится бог весть откуда
Тот, кто дурные советы дает.
С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим
Ходит, он, бродит по фермам пропащим,
Где поселилась лихая беда,
Где безысходна нужда.
Стукнет в ворота неведомый кто-то…
Кто это — друг или враг?
Он тут как тут, когда бледный хозяин
Смотрит в тоске, нищетою измаян,
На помертвелый очаг.
Стерто лицо, и одежда — дрянцо…
Он достает из кармана
Баночки, банки, флаконы и склянки
С ядами, зельями, с пакостью разной.
Гаденький, сморщенный и безобразный,
Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь:
Скользкой повадкой он очень похож
На шарлатана.
Тихо гнусавит свои заклинанья,
Словно читает святое писанье.
Шепотом сладким, назойливо страстным,
Он подстрекает к поступкам опасным.
Тех, чья земля — лишь коряги да кочки,
Он соблазняет поодиночке;
Хочет втереться в доверье, проныра,
К людям, которым, когда им не спится,
Мнится, что пялит пустые глазницы
Смерть из просторов зловещего мира.
Если заложен твой дом или продан,
Крысами и нищетою изглодан,
Лампа погасла и выхода нет, —
Он подает тебе мудрый совет:
Дескать, не худо бы броситься с ходу
В омут, в стоячую, липкую воду;
Выбрав местечко, где топь глубока,
Плюхнуться на своего двойника!
А стариков, чья бессильная плоть
Вяло висит на скелете,
Словно лоскут, что терзают и рвут
Ветры в течение десятилетий,
Не устает он шпынять и колоть:
Тех — сыновьями, а тех — дочерьми,
Что оставляют отца за дверьми,
Как ты их в детстве ни холь, ни корми…
Девушек он уговаривать мастер
К пропасти сделать последний шажок.
В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог,
Он распаляет порочные страсти.
Ум ее бедный он держит в плену,
Яд обещаний вливая ей в ухо.
Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха
В ней задушили и мать и жену,
Чтобы была она только товаром,
Мертвая — словно на старом погосте
Камни да кости.
Он присоветовал ростовщикам
Соки сосать из несчастного края,
Все разъедая, как опухоль злая,
Все прибирая к рукам.
Он им советы дает по дешевке,
Учит их гнусной паучьей сноровке
Стискивать жертву, попавшую в сеть;
Им, превращающим в золото хлам,
Льстит он, твердя, что самим королям
Власти подобной вовек не иметь.
Он хоть кого доведет до греха.
Часто случается под воскресенье —
Пламя охватит селенье:
Красного кто-то пустил петуха!
Сжечь все дотла! Когда колокола
Спят и, бесстрастна, нема и глуха,
Смотрит лишь ночь на людские дела,
Он выбирает гумно иль сарай:
Здесь поджигай!
Ставит он метки, проворный и юркий,
На штукатурке.
Всех окропляет и ядом и желчью,
В души вселяет он ненависть волчью.
Мерзко хихикая: «Всем насолю!»
Он отвращение к жизни внушает
И на свиданье прийти приглашает
К старой осине: «Припас я петлю…
Дерном я холмик потом устелю…»
Так он блуждает по жалким и голым
Призрачным селам;
По деревням, где встречают дрожа
Дни платежа;
Проклятый всеми и всеми хулимый,
Но неизбывный и неистребимый —
С клячей, с двуколкой, с безумною нищей,
Что его ждет там, где по голенище
В хляби сапог утопает, где хлесткий
Ветер беснуется на перекрестке.
Перевод Н. Рыковой
Он глыбой бронзовой стоит в молчанье гордом.
Упрямы челюсти и выпячен живот,
Кулак такой, что с ног противника собьет,
А страх и ненависть на лбу застыли твердом.
На площади — дворцы холодные; она,
Как воля жесткая его, прямоугольна.
Высматривает он угрюмо, недовольно,
Не брезжит ли зарей грядущая весна?
Понадобился он для рокового дела,
Случайный ставленник каких-то темных сил,
И в сумрачном вчера успешно задушил
То завтра, что уже сверкало и звенело.
Был гнев его для всех единственный закон
В те дни; ему тогда бряцали на кимвалах,
И успокаивал трусливых и усталых
Порядок мертвенный, который строил он.
Как мастер, опытный в искусстве подавленья,
Он тигром нападал и крался, как шакал,
А если он высот порою достигал, —
То были мрачные высоты преступленья.
Сумев закон, престол, мошну свою спасти,
Он заговоры стал придумывать, чтоб ложной
Опасностью пугать, чтоб ныне было можно
У вольной жизни лечь преградой на пути.
И вот на площади, над серой мостовою
Он, властный, и крутой, и злобствующий, встал,
И защищать готов протянутой рукою
На денежный сундук похожий пьедестал.
Перевод Г. Шенгели
В столовой, где сквозь дым ряды окороков,
Колбасы бурые, и медные селедки,
И гроздья рябчиков, и гроздья индюков,
И жирных каплунов чудовищные четки,
Алея, с черного свисают потолка,
А на столе, дымясь, лежат жаркого горы
И кровь и сок текут из каждого куска,—
Сгрудились, чавкая и грохоча, обжоры.
Дюссар, и Бракенбург, и Тенирс, и Крассбек,
И сам пьянчуга Стен сошлись крикливым клиром,
Жилеты расстегнув, сияя глянцем век;
Рты хохотом полны, полны желудки жиром.
Подруги их, кругля свою тугую грудь
Под снежной белизной холщового корсажа,
Вина им тонкого спешат в стакан плеснуть, —
И золотых лучей в вине змеится пряжа,
На животы кастрюль огня кидая вязь.
Царицы-женщины на всех пирах блистали,
Где их любовники, ругнуться не боясь,
Как сброд на сходбищах в былые дни, гуляли.
С висками потными, с тяжелым языком,
Икотой жирною сопровождая песни,
Мужчины ссорились и тяжким кулаком
Старались недруга ударить полновесней.
А женщины, цветя румянцем на щеках,
Напевы звонкие с глотками чередуя,
Плясали бешено, — стекло тряслось в пазах, —
Телами грузными сшибались, поцелуя
Дарили влажный жар, как предвещанье ласк,
И падали в поту, полны изнеможенья.
Из оловянных блюд, что издавали лязг,
Когда их ставили, клубились испаренья;
Подливка жирная дымилась, и в соку
Кусками плавало чуть розовое сало,
Будя в наевшихся голодную тоску.
На кухне второпях струя воды смывала
Остатки пиршества с опустошенных блюд.
Соль искрится. Блестят тарелки расписные.
Набиты поставцы и кладовые. Ждут, —
Касаясь котелков, где булькают жаркие, —
Цедилки, дуршлаги, шпигалки, ендовы,
Кувшины, ситечки, баклаги, сковородки.
Два глиняных божка, две пьяных головы,
Показывая пуп, к стаканам клонят глотки, —
И всюду, на любом рельефе, здесь и там,—
На петлях и крюках, на бронзовой оковке
Комодов, на пестах, на кубках, по стенам,
Сквозь дыры мелкие на черпаке шумовки,—
Везде — смягчением и суетой луча
Мерцают искорки, дробятся капли света,
Которым зев печи, — где, жарясь и скворча,
Тройная цепь цыплят на алый вертел вздета, —
Обрызгивает пир, веселый и хмельной,
Кермессы царственной тяжелое убранство.
Днем, ночью, от зари и до зари другой,
Они, те мастера, живут во власти пьянства.
И шутка жирная вполне уместна там,
И пенится она, тяжка и непристойна,
Корсаж распахнутый подставив всем глазам,
Тряся от хохота шарами груди дойной.
Вот Тенирс, как колпак, корзину нацепил,
Колотит Бракенбург по крышке оловянной-
Другие по котлам стучат что стало сил,
А прочие кричат и пляшут неустанно
Меж тех, кто спит уже с ногами на скамье.
Кто старше — до еды всех молодых жаднее,
Всех крепче головой и яростней в питье.
Одни остатки пьют, вытягивая шеи,
Носы их лоснятся, блуждая в недрах блюд;
Другие с хохотом в рожки и дудки дуют,
Когда порой смычки и струны устают, —
И звуки хриплые по комнате бушуют.
Блюют в углах. Уже гурьба грудных детей
Ревет, прося еды, исходит криком жадным,
И матери, блестя росою меж грудей,
Их кормят, бережно прижав к соскам громадным.
По горло сыты все — от малых до больших;
Пес обжирается направо, кот — налево…
Неистовство страстей, бесстыдных и нагих,
Разгул безумный тел, пир живота и зева!
И здесь же мастера, пьянчуги, едоки,
Насквозь правдивые и чуждые жеманства,
Крепили весело фламандские станки,
Творя Прекрасное от пьянства и до пьянства.
Перевод Г. Шенгели
Когда вошел в Сикстинскую капеллу
Буонарроти, он
Остановился вдруг, как бы насторожен;
Измерил взглядом выгиб свода,
Шагами — расстояние от входа
До алтаря;
Счел силу золотых лучей,
Что в окна бросила закатная заря;
Подумал, как ему взнуздать коней —
Безумных жеребцов труда и созиданья;
Потом ушел до темноты в Кампанью,
И линии долин и очертанья гор
Игрою контуров его пьянили взор;
Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых
Деревьях, бурею сгибаемых в дугу,
Натугу мощных спин и мышцы торсов голых
И рук, что в небеса подъяты на бегу;
И перед ним предстал весь облик человечий —
Покой, движение, желанья, мысли, речи —
В телесных образах стремительных вещей.
Шел в город ночью он в безмолвии полей,
То гордостью, то вновь смятением объятый:
Ибо видения, что встали перед ним,
Текли и реяли — неуловимый дым, —
Бессильные принять недвижный облик статуй.
На следующий день тугая гроздь досад
В нем лопнула, как под звериной лапой
Вдруг лопается виноград;
И он пошел браниться с папой;
Зачем ему,
Ваятелю, расписывать велели
Известку грубую в капелле,
Что вся погружена во тьму?
Она построена нелепо:
В ярчайший день она темнее склепа!
Какой же прок в том может быть,
Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?
Где для подмостков он достанет лес достойный;
До купола почти как до небес?
Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:
«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».
И вышел Анджело и удалился в Рим,
На папу, на весь мир досадою томим,
И чудилось ему, что тень карнизов скрыла
Несчетных недругов, что, чуя торжество,
Глумятся в тишине над сумеречной силой
И над величием художества его;
И бешено неслись в его угрюмой думе
Движенья и прыжки, исполнены безумий.
Когда он вечером прилег, чтобы уснуть, —
Огнем горячечным его пылала грудь;
Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —
Стрела, которая еще трепещет в ране.
Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,
Внимал он горестям и жалобам родни;
Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,
Опустошительным, стремительным и ярым.
Но чем сильнее он страдал,
Чем больше горечи он в сердце накоплял,
Чем больше ввысь росла препятствий разных
груда,
Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,
Которым должен был зажечься труд его, —
Тем жарче плавился в его душе смятенной
Металл творенья исступленный,
Чей он носил в себе и страх и торжество.
Был майский день, колокола звонили,
Когда в капеллу Анджело вошел, —
И мозг его весь покорен был силе.
Он замыслы свои в пучки и связки сплел!
Тела точеные сплетеньем масс и линий
Пред ним отчетливо обрисовались ныне.
В капелле высились огромные леса, —
И он бы мог по ним взойти на небеса.
Лучи прозрачные под сводами скользили,
Смыкая линии в волнах искристой пыли.
Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням,
Минуя по три в раз, насторожен и прям.
Из-под ресниц его взвивался новый пламень;
Он щупал пальцами и нежно гладил камень,
Что красотой одеть и славою теперь
Он должен был. Потом спустился снова
И наложил тяжелых два засова
На дверь.
И там он заперся на месяцы, на годы,
Свирепо жаждая замкнуть
От глаз людских своей работы путь;
С зарею он входил под роковые своды,
Ногою твердою пересилив порог;
Он, как поденщик, выполнял урок;
Безмолвный, яростный, с лицом оцепенелым,
Весь день он занят был своим бессмертным делом.
Уже
Двенадцать парусов он ликами покрыл!
Семь прорицателей и пять сивилл
Вникали в тексты книг, где, как на рубеже,
Пред ними будущее встало,
Как бы литое из металла.
Вдоль острого карниза вихри тел
Стремились и летели за предел;
Их золотые спины гибкой лентой
Опутали антаблементы;
Нагие дети ввысь приподняли фронтон;
Гирлянды здесь и там вились вокруг колонн;
Клубился медный змий в своей пещере серной;
Юдифь алела вся от крови Олоферна;
Скалою Голиаф простер безглавый стан,
И в пытке корчился Аман.
Уверенно, без исправлений,
Без отдыха, и день за днем,
Смыкался полный круг властительных свершений.
На своде голубом
Сверкнуло Бытие.
Там бог воинственный вонзал свое копье
В хаос, клубившийся над миром;
Диск солнца, диск луны, одетые эфиром,
Свои места в просторе голубом
Двойным отметили клеймом;
Егова реял над текучей бездной,
Носимый ветром, блеск вдыхая звездный;
Твердь, море, горы — все казалось там живым
И силой, строгою и мерной, налитым;
Перед создателем восторженная Ева
Стояла, руки вздев, колена преклонив,
И змий, став женщиной, вдоль рокового древа
Вился, лукавствуя и грудь полуприкрыв;
И чувствовал Адам большую руку божью,
Персты его наполнившую дрожью,
Влекущую его к возвышенным делам;
И Каин с Авелем сжигали жертвы там;
И в винограднике под гроздью золотою
Валился наземь Ной, упившийся вином;
И траурный потоп простерся над землею
Огромным водяным крылом.
Гигантский этот труд, что он один свершил,
Его пыланием Еговы пепелил;
Его могучий ум свершений вынес бремя;
Он бросил на плафон невиданное племя
Существ, бушующих и мощных, как пожар.
Как молния, блистал его жестокий дар;
Он Данта братом стал или Савонаролы.
Уста, что создал он, льют не его глаголы;
Зрят не его судьбу глаза, что он зажег;
Но в каждом теле там, в огне любого лика —
И гром и отзвуки его души великой.
Он создал целый мир, такой, какой он смог,
И те, кто чтит душой благоговейно, строго
Великолепие латинских гордых дел, —
В капелле царственной, едва войдя в придел,
Его могучий жест увидят в жесте бога.
Был свежий день: лишь осень началась,
Когда художник понял ясно,
Что кончен труд его, великий и прекрасный,
И что работа удалась.
Хвалы вокруг него раскинулись приливом,
Великолепным и бурливым.
Но папа все свой суд произнести не мог;
Его молчанье было как ожог,
И мастер вновь в себя замкнулся,
В свое мучение старинное вернулся,
И гнев и гордость с их тоской
И подозрений диких рой
Помчали в бешеном полете
Циклон трагический в душе Буонарроти.
Перевод Э. Линецкой
Я покидаю сна густую сень,
Тебя оставив неохотно
Под сводами листвы, бесшумной и дремотной,
Куда не проскользнет веселый день.
Пришла пора цвести и мальвам и пионам,
Но я иду, не глядя на цветы,
Мечтая о стихах прозрачной чистоты
С кристальным, ясным звоном.
Потом внезапно я бегу домой
С таким волненьем и такой тоской,
Что мысль моя, желанием гонима,
Опередив меня, летит неудержимо,
Меж тяжких веток сна прокладывая путь,
Чтоб разбудить тебя и вновь к себе вернуть.
Когда я наконец вхожу в наш дом уютный,
Где дремлет тишина и сумрак смутный,
То нежно, горячо целуя грудь твою,
Я словно песню в честь зари пою.
Перевод Н. Рыковой
Здесь бочки в сумраке подвальной тишины
Вдоль каждой выстроились низенькой стены.
Умельцы, что суда резьбою украшали,
Имперские гербы на них повырезали.
В их сонных животах бродила мысль о тех,
Кто пьет, уверенный, что крепко пить — не грех.
Орлы, когтящие священный шар державы,
По ним раскинули большие крылья славы.
Отверстья окружал затейливый венец.
В их твердом дереве, тяжелом как свинец
Примешивался дуб к старинной сикоморе.
С огнем столетних вин таилось в каждой поре
Все, прежде бывшее и солнцем, и цветком,
И сладкой ягодой, и теплым ветерком,
И воскресавшее среди веселий рдяных
В разгуле вечеров неистовых и пьяных.
Чтоб, доброго вина вдохнув густой букет,
Узнать блаженства вкус и цвет,
Бездумно я зашел под низкий свод подвала.
А там, по затененным уголкам,
На полках скопище стеклянное стояло —
Стаканы дедовские и бокалы;
Ухмылкам рож лепных под потолком
Поклоном отвечал горбатый гном
В своем остроконечном колпачке;
Дубовый фавн плясал на рундуке…
Сквозь дверь открытую увидел я вдали
Постройки порта, доки, корабли
И гору, где страда кипела,
Где новый урожай созрел для винодела.
Работа летняя, горячая, в поту
Веселья страдного, в лиловом тяжком зное,
Объединила тех, кто трудится в порту,
И тех, кто нам вино готовит молодое,
Перебираясь от куста к кусту,
Где между листьев пурпурные кисти, —
В шуршащую и золотую густоту
Пышнейших лоз они по плечи погружались.
Пучками света гроздья мне казались.
Всему, чем этот рейнский край богат,
Дает и жизнь и счастье виноград.
Ему во славу зелена гора,
И парни веселы, и радует жара,
И по реке суда плывут в ночные дали,
Чтоб гроздья звездные над ними полыхали.
У двери погреба, где свет мешался с тенью,
Впивал мой ненасытный рот
Всю мощь и торжество, что обретает тот,
Кто благодатному поддастся опьяненью.
Расширилась душа — легко, свободно, пьяно!
Я пил из небывалого стакана,
А он был выточен, огромный, — из огня.
Какой-то чудный хмель насквозь пронзил меня.
И вот — ушла из мышц последняя усталость,
Когда по лиловеющим холмам,
По тянущимся вдаль густым лесам
Все существо мое волною растекалось,
Чтоб этот мир — реки могучее движенье
И замки над рекой в рубцах от войн и гроз —
Обрел во мне свое преображенье
И в мысль и в плоть мою необратимо врос.
Так я любил его — прекрасный, зримый, вещный,
Со мною слившийся, и был так жадно рад,
Что вдруг почувствовал, как сердце бьется
в лад
Приливам и отливам жизни вечной;
Вот мышцы рук своих, суставы пальцев сжатых
Узнал я в лозах узловатых,
А глыба воли твердой и крутой
Взнеслась — и сделалась горой.
И в этом бытии, что все объединило,
Мои пять чувств зажглись такою силой,
Так много стали знать и мочь,
Как будто кровь моя его впитала мощь.
Я попросту зашел под низкий свод подвала,
Чтоб из веселого граненого бокала
Хмельного пламени испить,
Что в старых винах чутко спит.
Но опьянение в меня вселило бога:
Расплавив мир в огне души моей,
Оно открыло мне, как плоско и убого
О счастье мыслил я в обычной смене дней.
Перевод В. Брюсова
Тот полноводный ток — то ал, то бел — несет
В руках из мощных волн шар солнца или лед;
Тот — в темных берегах сад некий образует,
Где спорят свет и мрак, где лунный свет колдует;
Тот — режет без конца пустынные пески,
Чтоб в море броситься с лобзанием тоски;
Тот, — чьи сверкания проходят сквозь туманы,
Внезапным светом осиянный,
Валгаллой кажется из злата и стекла,
Где гномы стерегут богатства без числа;
Тот — словно славы плащ простерт в Турени старой…
Их имена? Урал, Нил, Одер, Рейн, Луара.
Дела богов, слова героев, путь царей —
Вы освятили их всей пышностью своей,
И вашей гордостью их побережья славны;
Там взносит к облакам свой шпиль дворец державный;
Там все воинственно: жестокие венцы
Отражены в воде, — высоких стен зубцы,
Подобных савану; там башни, цитадели…
Но есть еще одна река:
Хотя кровавые века
Над ней, как над другими, тяготели, —
Она иным горда,
Вобрав в могучие извивы,
О Фландрия, твои большие города,
Тот край, где собран твой народ трудолюбивый.
То мирно-нежная, то возбуждая страх,
Эско, ты бледный вал в зеленых берегах,
Дорога солнца ты и ветра, цирк суровый,
Где вихрей жеребцы встать на дыбы готовы,
Где белая зима спит на недвижных льдах,
Где лето золотом сверкает в зеркалах,
Что нервною рукой ты разбиваешь вечно!
Как я тебя любил в дни юности беспечной!
Особенно, когда так запрещали мне
С веслом иль парусом носиться по волне
Иль меж баржей бродить, недвижных и безгласных!
О, сколько помыслов прекрасных
Тогда сжигало детский ум, —
Не ты ль внушала мне восторги этих дум?
Глубокий горизонт, восторг вольнолюбивый,
И время, и его часов размерный ход
(Твои приливы и отливы) —
Все это я познал в величье строгих вод.
Мой взор мог собирать в роскошные букеты
Особо розовые светы
На пышности твоих полей;
Был рыжий твой туман, твои глухие тени
Убежищем моих мучений, —
Тех, к славе будущей готовивших, скорбей!
Ты телу мощь дала, душе дала горенье,
Движенье волн твоих — размер моим стихам;
Твои огни, валы, и ветры, и теченья
Проникли в кровь, прошли по жилам и костям.
Я закален тобой, как сталь — могучим горном;
Я — это ты, назвав тебя,
Дрожу в волненье страстном я,
И грудь моя полна восторгом непритворным.
Эско, Эско!
Прекрасная и дикая Эско!
Ты юности моей неистовой пожары
Смирила властной чарой,
И в день,
Когда и надо мной наляжет смерти тень,
В твоей земле, на этих берегах
Уснет мой прах,
Чтоб все же чувствовать тебя и в смертных снах!
Сурово ясную твою я знаю славу:
Во дни, когда
Волчица римская свои клыки по праву
Вонзала в мир, надменна и горда, —
Она, придя к тебе в поляны,
Нашла лишь дождь да снег, лишь ветер да туманы;
Здесь вольный, искренний народ
Ее, на лодках стоя, встретил
И знаком доблести отметил,
В ее бедре оставив гибкий дрот.
Но долго был твой рок скрыт в некой дымке серой:
Гент, Брюгге, Ипр царили до Анвера,
Но вот твой город встал, и моряков твоих
Он славу разгласил до крайних стран земных!
О мощная река! На набережных стройных
Банкирские дома, дворцов торговых ряд,
И флаги всех земель, повторены, дрожат,
С гербами пышными, в твоих зыбях спокойных.
Какой чудесный бой твои колокола
Там, в воздухе, ведут с высокой колокольни,
Своей Марии песнь поют над жизнью дольней, —
Стройна, как мачта, песнь и, как свеча, светла!
Наполнены пшеном и золотистым хлебом,
Как закрома богатств, тяжелые суда;
Из устья твоего, под солнцем и под небом,
Они плывут кормить чужие города.
Твой нежно-синий лен, зеленый конопляник
Превращены в твоих селеньях в паруса;
И льнет на всех морях к ним ветер, верный данник.
На всех морях им нипочем гроза!
Ты учишь мужеству; твои сыны, быть может,
Неспешны, но сильны, угрюмы, но верны;
Матрос иль земледел, но каждый — сын волны,
И затруднение в них только силы множит.
Растет, растет твой труд! Он золото в чану
Гигантском месит, где оно вседневно бродит;
Венеция сдалась, и целый мир возводит
Глаза к твоим весам, взнесенным в вышину!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эско, Эско!
Ты светлый жест,
Что родиной моей свершен
В великом споре,
Чтоб к бесконечности пробиться через море!
Со всех сторон,
Из дальних и из ближних мест,
Все реки Фландрии и все ее каналы
Бегут к тебе, как к сердцу кровь течет.
Тобою силен твой настойчивый народ,
Упорный, яростный, вовеки не усталый,
Что на пиру мирском быть жаждет в свой черед!
Твой тихий, мощный ход, твой берег, в злак одетый, —
Его упорности живучий образ! Ты
В безмолвных заводях его таишь мечты,
Его печали, замыслы, обеты!
В твоих чертах свои мы узнаем черты!
В днях грозных, в ярких днях, в днях беспредельных теней
В Эско зимой, в Эско весной, в Эско осенней
Все изменения свои мы признаем;
В дни бедствий нас крепишь, хранишь нас в дни победы
Мы веруем, как веровали деды,
Что должно лишь тебя любить,
Чтоб каждый раз, несчастья побеждая,
Страна разбитая, стенящая, больная
Могла опять восстать с желаньем жить и жить!
Перевод М. Донского
Блистательный тиран, чьей власти нет границ,
В чертоге, где, даря двусмысленный совет,
На пурпурную тень ложится солнца свет,
Как золото корон на пурпур багряниц,
Пирует, слушая восторженные клики,
И видит, как толпа ликует в исступленье
Лишь при одном его безмолвном появленье.
Им царства сметены, им свергнуты владыки,
Он когти обрубил народу, и когда
Пред ним, единственным, поверглись все во прах,
В пресыщенной душе он ощущает страх:
Увы, он одинок, отныне — навсегда.
Невольно он в раба преображает друга,
Любовь сжигает он своею жаркой славой,
Как бешеный вулкан, неукротимой лавой
Испепеляющий живую зелень луга.
Достигнутая им безлюдна высота,
И тщетно хочет он найти там божество.
Молчит усталое желание его,
И гордость алчная давно уже сыта.
Он отрицает сам себя. Злорадно плавит
Он слиток золотой своей огромной власти
На сумрачном огне жестокой, жгучей страсти
К ниспровержению того, что люди славят.
Однако ото всех он ужас прячет свой;
Он нем, как цитадель, где ночи напролет
Лишь эху собственных шагов внимает тот,
Чей плещется штандарт на башне угловой.
Священен он для всех. И кажется порою
Что лучезарная божественная сила
Его наполнила собой и окружила
Непостижимостью, как дерево — корою.
Но знает лишь небес всевидящая твердь,
Что часто по лесам блуждает он один,
По топким берегам обманчивых трясин,
Где плесень царствует и где таится смерть.
В болотах, где живут гонимые растенья,
В зловонных логовах, в местах, где боязливо
Цветут чертополох, терновник и крапива,
Он жизнь опальную ласкает в упоенье.
Он полон нежности и состраданья к ним,
Колючим, замкнутым, озлобленным цветам;
Они принадлежат ему, и только там
Он познает любовь и верит, что любим.
С пылающей душой спешит он к ним склониться,
К их сумеречным снам, к печали их вечерней;
Он обнимает их, не убоясь их терний,
И жжет его шипов живая власяница.
И только потому за праздничным столом
В сверкающем дворце, где пурпурная тень
И золото лучей скрестились в этот день,
Сидит он с поднятым, сияющим челом,
Что отдает себя он поцелуям алым,
Что тайно ото всех, в него вперивших взгляды,
Он может мучиться, любить, просить пощады,
Подставив грудь свою вонзающимся жалам.
Перевод Б. Томашевского
Служанки белый хлеб готовят к воскресенью,
Все лучшее у них — мука и молоко…
Их локти голые в стремительном движенье,
И каплет пот в квашню — работать нелегко.
От спешки их тела как будто бы дымятся,
Вздымается волной в тугом корсаже грудь…
И теста рыхлый ком их кулаки стремятся
В упругие, как грудь, шары хлебов свернуть,
В пекарне углей блеск, багровый и угарный…
Служанки, на доске шары сложив попарно,
Швыряют в пасть печей плоть мягкую хлебов.
А языки огня, стараясь ввысь пробиться,
Как свора страшная огромных рыжих псов,
Рычат и рвутся к ним, чтоб в щеки злобно впиться.
Перевод В. Давиденковой
Туман, как ватный ком, ложится
На всю округу. Он плотней
Вдоль окон, около дверей,
А над рекой — клубится.
Река медлительно впотьмах
Уносит трупов груз зловонный,
Луна — мертвец, похороненный
В каких-то дальних облаках.
И лишь на лодках, над пучиной,
В неверном свете фонарей,
Видны склоненных рыбарей
Дугою согнутые спины.
Еще с заката рыбаки,
Бог знает что ловя упорно,
В немую глубину реки
Свой невод погрузили черный.
А там, во мраке дна речного,
Людских скорбей и бед клубки
На жертву броситься готовы…
Их молча ловят рыбаки
И верят в правоту простых своих стараний,
В полночной темноте, в злокозненном тумане.
Как молот, бьет полночный звон,
Угрюмый голос похорон,
Срываясь с отдаленных башен;
Осенней ночью глух и страшен
Полночный звон.
Черны над речкой рыбаки…
Одета плоть их в странные лохмотья…
Со шляп убогих за воротники,
За каплей капля, весь туман окружный
Стекает дружно.
Деревни, онемев, стоят;
Закоченел лачужек ряд;
Немы орешника кусты,
С которых ветер снял листы.
Глуха, нема лесная тьма;
Ни звука, словно мир до края
Зола наполнила сырая.
И каждый, хоть нужна подмога,
Своим лишь делом занят строго,
Без помощи друзей, без слов,
И свой у каждого улов.
И первый тащит из воды
Рыбешку мелкую нужды;
Второй, беспечный, чужд заботам,
Болезней тину тянет переметом.
Тот вытряхнул из влажной снасти
Ему грозящее несчастье,
Тот видит в глубине сетей
Остатки совести своей.
Река, встречая дамб отпор,
Кипя, творя водовороты,
Течет, течет… — с которых пор? —
Туда, за горизонт заботы.
Как в черной коже, берега лежат,
Во мраке источая яд…
Туман, как вата клочковат,
Окутал хижин ближний ряд.
Ничто не дрогнет над ловцами,
И фонарей недвижных пламя
Пятнает, словно кровью ран,
Белесый войлочный туман.
И смерть и тишь гнетут свинцово
Ловцов безумия ночного.
Туманной мглой они от всех отъяты,
Бок о бок, но друг другу не видны…
И руки их истомлены,
И труд несет им лишь утраты.
О, если бы один позвал другого:
Быть может, утешеньем было б слово!
Но каждый с согнутой спиной,
Окоченев, сидит немой,
И возле каждого светильня искрой малой
Недвижно над водою встала.
Как сгустки тьмы они сидят,
И никогда их тусклый взгляд
Не поднимался за туманы,
Где небосвод горит, как жар,
И, полные магнитных чар,
Идут созвездий караваны.
Мученье черное — улов
У этих черных рыбаков.
Им нет, потерянным, числа;
Окутав, их сгубила мгла,
И звон ночной, осенний, похоронный
Льет ливнем над судьбой их монотонной.
Перевод Всеволода Рождественского
В то время как вдали, сверкая парусами,
Проходят стаи кораблей
И волны, пеною своей
Подобные орлам с блестящими крылами,
Встают, грозны и высоки, —
Счастливый путь вам, моряки!
Гордясь, горит заря, прекрасен день, как слава,
А этот берег — как порог,
Откуда Гордость бег начнет
От мыса к мысу вдаль, легко и величаво.
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!
Вам надо выбрать порт, куда летят мечтанья.
Без колебания вперед,
К народу, что давно вас ждет,
Чья воля, как мечи, исполнена сверканья!
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!
Простор чудесных волн пред вами лег сейчас,
И вал, катясь за валом следом,
Уже возносит вас к победам
По лестнице, где все — и пена и топаз.
Валы грозны и высоки.
Счастливый путь вам, моряки!
Среди вспененных волн — плывущие короны.
Но где властитель, где чело,
Куда бы золото легло
Венком сияющим, победой озаренным?
Валы грозны и высоки,
Счастливый путь вам, моряки!
Перевод Е. Полонской
Вдали,
Где тис растет, где мертвецы легли,
Там роет издавна могильщик ямы
Безмолвно и упрямо.
Вокруг него десяток дряхлых ив
Горюет да еще цветы печали;
Их низко ветра гнет порыв,
Их дождь и буря укачали.
Там ямы с кочками всю землю поделили.
Могила лепится к могиле.
Зимой на камнях иней серебрится.
Июнь приходит, почву накалив,
И слушает, дыханье затаив,
Как смерть в могилах тихо копошится.
Там с незапамятных времен
Могильщик зарывает тупо
Своих погибших чувств немые трупы.
Путями скорбными в его приют
Гробы дощатые везут,
Везут к нему с утра, весь день, —
Из городков, из деревень,
Затерянных в полях без края, без границы, —
И люди в трауре вослед
Спешат, пока не меркнет свет, —
А с утренней зарей все снова повторится.
К могильщику со всех сторон
Несется похоронный звон.
Давно ль? И сам не помнит он,
В гробах — тела его погибших грез.
Вот жадные желанья в черный вечер
И скорбь бог весть о ком. Вот капли слез, —
Кровавым их дождем льняной покров отмечен.
Воспоминания по траурным путям
Бредут, ослепшие, сквозь годы, издалека,
Чтоб страх ему вернуть, гнетущий и жестокий.
Вот гордость — торс ее расколот пополам.
Вот героизм его, не нужный никому.
Вот мужество, чей стан согнулся от усилий.
Вот бодрость жалкая — глазницами во тьму
Она уставилась, — а в них скопленье гнили.
Могильщик смотрит, как в его приют
Со всех сторон гробы везут.
Вот мысли ясные — они еще в движенье.
Но их уже постигло разложенье.
Вот первая любовь его весны,
Но кроткие черты теперь искажены.
Вот клятвы гордые перед самим собою,
Но он их зачеркнул своей рукою.
Вот воля острая, как молнии кинжал,—
Ее упавшую, в пыли он растоптал.
Могильщик под унылый звон
Готовит место похорон.
Давно ль? И сам не знает он.
Вот сон, пришедший в яркий миг забвенья,—
Он волю дал ему в глухую ночь прозренья,
Одел в крылатые и яркие одежды,
Сорвав их на лету у огненной надежды.
Послал его парить там, в выси недоступной,
Гонясь за золотой победой неприступной,
И сон, поднявшись ввысь, от неба оттолкнулся,
Но тайны неподвижной не коснулся.
Тяжелым заступом, безмолвно и упрямо,
Могильщик, худ и утомлен,
За ямой роет яму.
Вот муки совести, и с ними мысль о тех,
Кто виноват, кому не отпустил он грех.
Вот тихие мольбы, безмолвные рыданья
В глазах людей, — он их оставил без вниманья.
Вот надругательства над тем, кто духом слаб,
Кто перед ним стоял, склонившись точно раб.
Насмешка едкая, взгляд, полный мрачной скуки,
Когда к нему с мольбой протягивали руки.
Могильщик, страстью опален,
Скрывая боль, под мерный звон
В сухой земле большие ямы
Все роет, молча и упрямо.
Вот страх перед лицом самоуничтоженья,
Когда отходит смерть, но жить велит мгновенье.
Вот преступление — его он тоже знал, —
Тайком дотронулся и трепет испытал.
Вот воля жесткая, свирепое решенье
Жить тем, что самому внушает отвращенье.
А вот сомнение и безграничный страх,
Безумье в мраморных, безжизненных зрачках.
Тоска томит, в ушах звенит,
Несется звон со всех сторон…
Объятый ужасом, упрямо
Могильщик роет ямы.
Он видит прошлые и нынешние дни.
Его грядущее похитили они.
Они руками гибкими зажали
Живое сердце в нем и кровь его сосали,
Они уже изъели плоть живую
Его грядущего, глумясь и торжествуя,
Испуганным глазам показывая труп,
Желанья, что едва слетело с губ.
Все громче, громче слышит он
Тяжелый колокольный звон
Там, в северной бескрайней стороне.
О, если бы колоколов тех ложных
На день один прервался звон тревожный!
О, если бы в душевной глубине
Гробы не громоздились, как во сне!
Но люди, с горестной молитвой и слезами,
К нему гробы приносят за гробами
И, постояв перед горой с тремя крестами,
Вновь продолжают путь упрямый:
Везут гробы, несут на спинах,
Вдоль пашен, вдоль столбов и вдоль заборов
длинных, —
И громы труб звучат в неведомых равнинах.
Могильщик стар и одинок,
Он видит бесконечный их поток,
Ему одно осталось — примириться
И прятать смерть свою в могилы по частицам.
Рукою слабою втыкая в холм потом —
Давно ли он забыл о том —
Две перекладины крестом.
Перевод В. Дмитриева
Вот лодочник, веселый малый,
Налег на руль плечом…
Увидят все каналы
Его плавучий дом.
До блеска вымытая лодка
Скользит, красотка,
По глади вод, легка, чиста.
Не слышно даже плеска…
Зеленый ют и красные борта,
Белеет занавеска.
На палубе лохань с бельем стоит,
Над нею в клетке чиж свистит.
Собака на прохожих лает.
Обратно эхо отсылает
Ее смешную злость… А за рулем —
Сам лодочник, веселый малый.
Его плавучий дом
Увидят все каналы,
Что Фландрию прорезали насквозь.
Связав Голландию с Брабантом цепью длинной.
Он помнит Льерр, Малин и Гент старинный,
В Дордрехте и в Турнэ ему бывать пришлось,
И снова со своей шаланды
Лиловые он видит ланды.
Он возит грузы, что порой
Над ютом высятся горой:
Корзины яблок краснобоких,
Горох, бобы, капусту, рожь…
Подчас на палубе найдешь
И финики из стран далеких.
Он знает каждый холмик
В стране, где вьются Шельда, Лис,
И Диль, и обе Неты;
В дороге им все песенки пропеты
Под перезвон колоколов —
Все песни сел, полей, лесов
И городов.
В далеком Брюгге мост Зеркал
Ему сверкал;
Мосты Ткачей и Мясников,
Мост Деревянных башмаков,
Мост Крепостной и мост Рыданий,
Мост Францисканцев, мост Прощаний,
Лохмотьев мост и мост Сирот —
Он знает их наперечет.
Нагнувши голову под древней аркой
В Антверпене, и в Монсе, и в Кондэ,
Он со своею легкой баркой
Проскальзывал везде.
Он парус поднимал на Дандре, Дюрме, Леке,
Из края в край несли задумчивые реки
Его суденышко, качая на воде.
Пейзаж вокруг него — в движенье,
Бегут, мелькая, отраженья,
Дробясь в волнах.
И, с трубкою в зубах,
Медлительный, спокойный, загорелый,
Пропитанный и ветром и дождем,
Тяжелым правит он рулем
Своей шаланды белой.
И день и ночь плывет она,
И в сердце входит тишина.