Это в переулке били женщину трое,
От грубой любви и скверной жизни некрасивую, как сова.
Один всё норовил в горло, в горло ногою,
И кашлял плохие привокзальные слова.
А мимо шёл настройщик роялей,
Робкий, как ландыш, обитатель земли,
С глазами, которые негодовали и боялись,
С руками, что чесались, но бить не могли.
Ночами он плакал в холодной постели,
Беспомощный рот ядовито косил
И руки царапал, которые хотели
Настроить весь мир, но не имели сил.
Он шёл и увидел взъярённых уродов,
Тело под ними, растерзанный мех,
Лицо – как бывает у женщины при родах,
И женские пальцы, жующие снег.
Он видел: ногою ударили. Палкой,
Услышал стон и сиплую «…мать!».
И до таких слёз стало женщину жалко,
Что сердце велело ему заорать.
«Мерзавцы!» — крикнул он им, холодея.
И ещё: «Опомнитесь! Я не дам!
Вскормившую вас вы бьёте, злодеи,
Вы бьёте – детей родившую вам!»
Тут сволочи женщину на руки взяли,
Снег с неё счистили, и унесли.
А всё потому, что они увидали
Милиционера, идущего вдали.
А настройщик подумал: так вот она сила
Неотразимого слова-огня,
Которая совесть в сердцах воскресила.
И эта сила – в груди у меня.
Не зря я мечтал о таинственном даре,
Не зря я копил эту ярость и пыл…
Он снял свою шапку и оземь ударил,
И с этого дня головы не покрыл.
И бросил он всё, что имел дорогого,
Пошёл по дорогам и по городам,
Чтоб людям нести своё честное слово,
Чтоб звать и грозить, и приказывать нам.
Но больше ни разу никто не послушал
Пламенных слов истребителя зла,
И уж били настройщика – «в бога» и «в душу…», —
Чтоб он не лазил в чужие дела.
А он был пронизан негнущейся верой –
Пожизненной страстью великих вояк,
Пока на одной полустанции серой
Не выдохнул душу за други своя.
У грязной стены, на открытом морозе,
Под крупною надписью: «КИПЯТОК» —
Он умер, чудак, в неудобной позе,
Рук не разжав и не вытянув ног.
Последнюю рюмку вина в этом доме
Я за него поднимаю от имени всех.
За памятник настройщику.
Но не там, где он помер,
А там, где он шапку бросил на снег.
Я свой путь почти прошёл
За друзьями следом.
Старым быть нехорошо,
Хорошо быть дедом.
Молод был, летел вперёд
К битвам и победам…
Старым быть, какой там мёд,
Хорошо быть дедом.
У меня хороший внук,
С ним я очень дружен.
Первый внук – мне первый друг,
И ему я нужен.
Тут осколок, там ожог,
Крепкий сон неведом…
Старым быть нехорошо,
Хорошо быть дедом.
Дед и внук идут вперёд
Твёрдыми шагами.
Ну а кто кого ведёт?
Догадайтесь сами.
Песня из кинофильма «Осторожно, Василек!» (режиссер Эдуард Гаврилов)
Я свой путь почти прошел
За друзьями следом
старым быть -нехорошо
Хорошо быть дедом
Молод был летел вперед
К битвам и победам
старыть быть совсем не мед
Хорошо быть дедом…
Припев:
Если небо бугриться тучами
Будьте рядом с друзьями лучшими
Будьте рядом с друзьями лучшими
Мне мой внук самый лучший друг
С ним за речку шагаю снова я
Старость это зима суровая
Старость это зима суровая
А весной моей будет внук…
Тут осколок там ожог
Крепкий сон неведом
Старым быть-нехорошо
Хорошо быть дедом,..
Не сменяюсь я судьбой
С молодым соседом…
потому что молодой
Быть не может дедом!
Припев.
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберег, что любил — потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
И носило меня, как осенний листок.
Я менял имена, я менял города.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахнут цветы, не светила луна.
И окурки я за борт бросал в океан,
Проклинал красоту островов и морей
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Зачеркнуть бы всю жизнь да с начала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей.
Да вот только узнает ли родина-мать
Одного из пропащих своих сыновей?
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберег, что любил — потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
Еврей-священник — видели такое?
Нет, не раввин, а православный поп,
Алабинский викарий, под Москвою,
Одна из видных на селе особ.
Под бархатной скуфейкой, в чёрной рясе
Еврея можно видеть каждый день:
Апостольски он шествует по грязи
Всех четырёх окрестных деревень.
Работы много, и встаёт он рано,
Едва споют в колхозе петухи.
Венчает, крестит он, и прихожанам
Со вздохом отпускает их грехи.
Слегка картавя, служит он обедню,
Кадило держит бледною рукой.
Усопших провожая в путь последний,
На кладбище поёт за упокой…
Он кончил институт в пятидесятом —
Диплом отгрохал выше всех похвал.
Тогда нашлась работа всем ребятам —
А он один пороги обивал.
Он был еврей — мишень для шутки грубой,
Ходившей в те неважные года,
Считался инвалидом пятой группы,
Писал в графе «Национальность»: «Да».
Столетний дед — находка для музея,
Пергаментный и ветхий, как талмуд,
Сказал: «Смотри на этого еврея,
Никак его на службу не возьмут.
Еврей, скажите мне, где синагога?
Свинину жрущий и насквозь трефной,
Не знающий ни языка, ни Бога…
Да при царе ты был бы первый гой».
«А что? Креститься мог бы я, к примеру,
И полноправным бы родился вновь.
Так царь меня преследовал — за веру,
А вы — биологически, за кровь».
Итак, с десятым вежливым отказом
Из министерских выскочив дверей,
Всевышней благости исполнен, сразу
В святой Загорск направился еврей.
Крещённый без бюрократизма, быстро,
Он встал омытым от мирских обид,
Евреем он остался для министра,
Но русским счёл его митрополит.
Студенту, закалённому зубриле,
Премудрость семинарская — пустяк.
Святым отцам на радость, без усилий
Он по два курса в год глотал шутя.
Опять диплом, опять распределенье…
Но зря еврея оторопь берёт:
На этот раз без всяких ущемлений
Он самый лучший получил приход.
В большой церковной кружке денег много.
Рэб батюшка, блаженствуй и жирей.
Что, чёрт возьми, опять не слава Богу?
Нет, по-людски не может жить еврей!
Ну пил бы водку, жрал курей и уток,
Построил дачу и купил бы ЗИЛ, —
Так нет: святой районный, кроме шуток
Он пастырем себя вообразил.
И вот стоит он, тощ и бескорыстен,
И громом льётся из худой груди
На прихожан поток забытых истин,
Таких, как «не убий», «не укради».
Мы пальцами показывать не будем,
Но многие ли помнят в наши дни:
Кто проповедь прочесть желает людям,
Тот жрать не должен слаще, чем они.
Еврей мораль читает на амвоне,
Из душ заблудших выметая сор…
Падение преступности в районе —
Себе в заслугу ставит прокурор.
Туфли-лодочки, желанная обнова,
Долго голову кружить бы вы могли,
Так куда ж вы после бала выпускного,
В сине-море синеглазку унесли.
Синеглазка, не в таких еще годах ты,
Чтобы выбежав за школьный за порог,
Заступить на ту пожизненную вахту,
Расставаний, ожиданий и тревог.
Служба в море боевая так сурова,
Что до трапа не проводишь моряка.
Не прощаясь, до рассвета штормового,
Корабли уходят в море без гудка.
Синеглазка лучше всех плясала в школе,
Но пока любимый в море далеко,
Будут, лодочки пылится на приколе,
Между шкафом и старинным сундуком.
Не дает тебе уснуть пальба прибоя,
Моряку должно быть трудно в эту ночь,
И болит твое сердечко молодое,
Долететь бы, защитить бы и помочь.
Синеглазка, нестрашны ему авралы,
Лишь бы ты его любила и ждала,
Никакой другой судьбы не пожелала,
Никакой другой руки не приняла.
«Человеку жить дано не очень –
Лет с полсотни, — рази это жись?
Только рот открыл, кричат: «Короче!»
Чуть поднялся, говорят: «Ложись!»
Сталбыть, выполнение задачи,
Если таковая есть у вас, —
Нечего откладывать – иначе
Неприятно будет в смертный час».
Помню – будто сказаны сегодня
Эти капитановы слова.
Сорок первый, лес восточней Сходни,
Немец рядом, за спиной – Москва.
«Расскажите мне о вашей цели, —
Попросил я, — если не секрет.
Чтобы вы достичь её успели –
Сколько вам понадобится лет?»
«Скромную я цель себе поставил,
Без утайки каждому скажу.
Я ведь пячусь – от погранзаставы,
И вернуться должен к рубежу».
До границы было – ох немало,
А война косила нас, как рожь.
Надо было быть большим нахалом,
Чтобы утверждать, что доживёшь.
Он же шёл, бессмертный и бесстрашный,
Год за годом и за боем бой.
Под своей зелёною фуражкой,
Под своей счастливою звездой.
В двадцати верстах была граница,
Он почти что видел цель свою.
Надо ж было этому случиться –
Главное, не в схватке, не в бою.
А на тихом марше, — вдруг пропела
Пуля одинокая. И вот
Даже слова молвить не успел он,
Лишь взглянул. Мы поняли его.
Побросали мы свои пожитки,
Желтого гороха порошки,
Концентрата каменные плитки,
Вещевые тощие мешки.
Надо же начальника заставы
К месту службы с честью проводить.
И четыре кавалера «Славы»
Понесли носилки впереди.
До границы, думаю, едва ли
Раз коснулся капитан земли:
Тех, кто падал, сразу подменяли.
Мины рвались – мы его несли.
Было ли чужим понятно что-то,
Но не устоял пред нами враг –
Когда молча шла в атаку рота
С мёртвым капитаном на руках.
Мы дошли, обычные солдаты,
Злые, почерневшие в дыму.
Малые сапёрные лопаты
Вырыли укрытие ему.
Памятником лучшим на могиле –
Самым вечным, верным и родным –
Пограничный столб мы водрузили
С буквами советскими над ним.
И чтоб память воина нетленно
В нас жила, когда года пройдут,
Лейтенант скомандовал: «С колена,
В сторону противника – салют!»
Я маленький леший, зовут меня Лешей,
Хоть за уши вешай – я весь нехороший.
Я маленький леший, дырява рубаха,
Грязнуля, невежа, хвастун и неряха.
И конный, и пеший, и старцы, и дети
Боятся, чтоб леший в лесу их не встретил.
А маленький леший пошутит, бывает:
Немножко зарежет, чуть-чуть растерзает.
В ущельях не стало спокойной минутки:
Подвохи, скандалы, дурацкие шутки.
Птенцам подаю я дурные примеры,
И необходимы серьезные меры.
Упрямый, как пень, я, дождусь я, повеса,
Что лопнет терпенье у целого леса!
Хрупкая мишень, добыча случая –
В непроглядном взрывчатом аду
Рядовой надеялся на лучшее
И ещё пожить имел в виду.
Скрёб из котелка он пшёнку горькую,
В лужице мочил он сухари,
Рвал газетку, засыпал махоркою,
А война давала прикурить.
И тогда, прикрыв пилоткой темечко,
Шёл он в драку, грозный и глухой.
Автомат лущил патроны-семечки
И плевался медной шелухой.
Отсыпался раненый-контуженый,
Чуть очнулся – в полк ему пора.
«Нас, — шутил, — двенадцать штук на дюжину.
Кто мы сеть? Славяне, пехтура».
Не таскал в засаленном кармане он
Никакой трофейки золотой,
И не стал он лично мстить Германии,
Только всё пытал: «Когда домой?»
…Принимал от баб свои владения,
С головешек поднимал колхоз.
Где-то пили за его терпение,
Он не пил – как раз возил навоз.
Пояснял старухе в дни печальные:
«Главное, детишки-то растут!»
А над ним менялися начальники –
Он же оставался на посту.
День и ночь мотался словно маятник:
Севу, жатве – всё отдай сполна.
А пиджак – негнущийся, как памятник –
В сундуке скрывает ордена.
У меня знакомых в море много —
Прямо ими я не нахвалюсь, —
В том числе миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.
Я и не бываю одиноким,
А ведь это в жизни крупный плюс:
У меня миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.
Не перебивая всю дорогу —
Разве что я сам остановлюсь, —
Слушают миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.
Их просить не надо о подмоге.
Никого я в драке не боюсь:
За меня миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.
Вот и получается в итоге,
Что устроил всех такой союз:
Счастливы миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск!
Просто крылья устали,
А в долине война…
Ты отстанешь от стаи,
Улетай же одна.
И не плачь, я в порядке,
Прикоснулся к огню…
Улетай без оглядки,
Я потом догоню.
Звезды нас обманули,
Дым нам небо закрыл.
Эта подлая пуля
Тяжелей моих крыл.
Как смеркается, Боже,
Свет последнего дня…
Мне уже не поможешь,
Улетай без меня.
До креста долетели,
Ты — туда, я — сюда.
Что имеем — поделим,
И прощай навсегда.
Каждый долю вторую
Примет в общей судьбе:
Обе смерти — беру я,
Обе жизни — тебе.
Ждать конца тут не надо.
Нет, пока я живу —
Мой полет и отраду
Уноси в синеву.
Слышишь — выстрелы ближе?
Видишь — вспышки огня?
Я тебя ненавижу.
Улетай без меня.
Тащу корявые корни.
Упорны они, непокорны.
Они угнетают руки
Подобно ржавым оковам.
Костями скрипят с натуги
И пахнут окопом.
А что мне до вашей боли?
Вы немы? Ну и молчите.
Я нанимался, что ли,
От немоты лечить их?
Годами учить их речи
Разборчивой, человечьей?
И без корней бы прожил.
Брошу их. Не брошу.
Мне они не чужие,
Я соком корней пропитан,
Во мне отзываются живо
Безмолвные их обиды.
Как нежно лжёт отраженье
Клёна в зеркальной луже:
Что может быть совершенней?
А правда выглядит хуже.
Правда – в подземных клёнах,
Заживо погребённых.
Там без весны, без лета,
Без заката и без рассвета
Корни – бойцы простые –
Сражаются беззаветно.
А ордена золотые
Осень навесит веткам.
Ветер сметёт их в копны,
А то – унесёт с собою…
А голые рудокопы
Так и умрут в забое,
Камень сдавив отчаянно,
Смерти не замечая.
Здесь, под ногами, близко
Герой погребён без славы.
Служит ему обелиском
Только пенёк трухлявый.
Над пнём пустота голубая,
Под ним – зазеркалье болотца,
Где борется корень, не зная,
Что не за кого бороться.
Добыв осторожной киркою
Очищу его и отмою.
Спасу от тлена – от плена
Безвестности и забвенья –
Плечи корней и колена –
Мужество и напряженье.
Тащу корявые корни.
И верю, что пусть не скоро –
В забытом своём забое
Дождусь за работу платы:
Услышав и над собою
Спасительный звон лопаты.
Там, где берег оспою разрыт
На пути к немецкой обороне,
Он одним снарядом был убит,
И другим снарядом – похоронен.
И сомкнулась мёрзлая земля,
Комьями солдата заваля.
Пала похоронка в руки прямо
Женщине на станции Азов,
Голосом сынка сказала: «Мама!» —
Мама встала и пошла на зов.
На контрольных пунктах, на заставах
Предъявляла мать свои глаза.
Замедляли скорый бег составы,
Жали шофера на тормоза.
Мальчик – это вся её отрада,
Мать – ведь в смерть не верует она.
Думает, что сыну что-то надо –
Может быть, могилка не ровна.
Вот стоит перед майором мать,
И майор не знает, что сказать.
«Проводите к сыну!» — «Но, мамаша,
Вам сейчас нельзя туда пройти:
За рекой земля ещё не наша».
«Ну сынок, ну миленький, пусти!»
«Нет». – «Ты тоже чей-нибудь сынишка.
Если бы твоя была должна
Так просить?..» Не то сказала. Слишком.
Горе говорило. Не она.
«Ладно, — говорит он, — отдыхайте.
Капитан, собрать сюда людей!»
Тесно стало вдруг в подземной хате,
Много здесь стояло сыновей.
«Мы два раза шли здесь в наступленье –
И два раза возвращались вспять.
Разрешили нам до пополненья
Берега пока не штурмовать.
Но вот это – Лебедева мать,
И она не может больше ждать».
…Не спала она, и всё слыхала –
Как сначала рядом рвался бой,
А потом всё дальше грохотало
И затихло где-то за горой.
Утром над могилой сына стоя,
Услыхала: трижды грянул залп.
Поклонилось знамя боевое,
И майор снял шапку и сказал:
«То, что мы отдали за полгода,
Мы берём обратно третий год.
Тяжкий камень на сердце народа.
Скоро ли? Народ победы ждёт.
Мать пришла сюда, на поле боя,
Чтобы поддержать нас на пути.
Тех, кто пал, желает успокоить,
Тех, кто жив, торопится спасти.
Родина – зовётся эта мать,
И она не может больше ждать!»
Скажем, лопнула лента кино… И пронзительный гул.
Ни борьбы, ни любви, ни врага, ни товарища нет.
Чуть успеешь заметить – оборванный край промелькнул,
В застонавший экран обнажённый пульсирует свет.
Вот на Одере было – похоже. А то – и похуже.
Небо лопнуло вдруг, и вокруг завинтилось, свистя.
А земля охватила, сжимая всё туже и туже,
Беззащитное тело, простое земное дитя.
Я не то что рукой – шевельнуть даже мыслью не мог:
Что любил, где боролся, и чья это мука глухая?
В тёплом чреве земли я лежал, словно смятый комок
Неосознанной жизни, ещё без инстинкта дыханья.
Повитухи-сапёры лопатой её рассекли.
Ради сына она примирилась и с этою болью.
И тогда напряглись исстраданные мышцы земли –
Сверхпонятным усильем меня подтолкнули на волю.
В муках жёны рожают, спросите любую из них,
Но как больно рождаться – не помнит никто из живых.
Воздух в лёгкие хлынул, обрушился свет на глаза.
Ещё мягкие кости страдали при всяком движенье,
Но вершок за вершком я куда-то уже уползал,
Прежде слова почуяв важнейшую страсть – достиженье.
Шевелили губами солдаты беззвучно вокруг,
Удивительный мир был безмолвен, как прорубь, сначала.
Мчались стрелы «катюш», как зарницы, забывшие звук,
Пушка вспрыгивала, посылая снаряд, но молчала.
И глухого меня притащили в немой медсанбат.
Спал как помер, не помнил, не знал и не думал,
А очнулся под утро и чую – всем телом я рад:
Слышу. Слышите, слышу! Проснулся от шума.
Поцелуи и выстрелы, смех и космический свист
Метеоров и бомб. И как жилка стучится в висок:
Слышу – ветра движение, дуба трепещущий лист,
Пустословие птиц и морзянки скупой голосок.
Слышу: там, на переднем, контратакуют враги.
Незнакомый, но мой, с заиканием слышится клич:
«Сани-и-та-а-ар! Ма-аи сап-поги!..»
Дай мне мужества, мама, я должен пойти и достичь.
Сбивая привычной толпы теченье,
Высокий над уровнем шляп и спин,
У аптеки на площади Возвращения
В чёрной полумаске стоит гражданин.
Но где же в бархате щели-глазки,
Лукавый маскарадный разрез косой?
По насмерть зажмуренной чёрной маске
Скользит сумбур пестроты земной.
Проходит снаружи, не задевая,
Свет фар, салютные искры трамвая
И блеск слюдяной
Земли ледяной.
А под маской – то, что он увидал
В последний свой зрячий миг:
Кабины вдруг замерцавший металл,
Серого дыма язык,
Земля, поставленная ребром,
И тонкий бич огня под крылом.
Когда он вернулся… Но что рассказ –
Что объяснит он вам?
А ну зажмурьтесь хотя б на час –
Ступайте-ка в путь без глаз.
Когда б без света вы жить смогли
Хоть час на своём веку,
Натыкаясь на каждую вещь земли.
На сочувствие, на тоску, —
Представьте: это не шутка, не сон –
Вы век так прожить должны…
О чём вы подумали? Так и он
Думал, вернувшись с войны.
Как жить? Как люди живут без глаз,
В самом себе, как в тюрьме, заточась,
Без окон в простор зелёный?
Расписаться за пенсию в месяц раз
При поддержке руки почтальона,
Запомнить где койка, кухня, вода,
Да плакать под радио иногда…
Приди, любовь, если ты жива!
Пришла. Но как над живой могилой –
Он слышит – мучительно клея слова
Гримасничает голос милой.
«Уйди, не надо, — сказал он ей, —
Жалость не сделаешь лаской».
Дверь – хлоп. И вдруг стало втрое темней
Под бархатной полумаской.
Он сидел до полуночи не шевелясь.
А в городе за стеной
Ликовала огней звёздная вязь
Сказкою расписной.
Сверкают – театр, проспект, вокзал,
Алмазинки пляшут в инее,
И блистают у молодости глаза –
Зелёные, карие, синие…
Морозу окно распахнул слепой,
И крикнул в ночь: «Не возьмёшь, погоди ты!..»
А поздний прохожий на мостовой
Нашёл пистолет разбитый.
Недели шли ощупью. Но с тех пор
Держал он данное ночью слово.
В сто двадцать секунд сложнейший прибор
Собирают мудрые пальцы слепого.
По прибору, который слепой соберёт,
Зрячий водит машину в слепой полёт.
И когда через месяц опять каблучки
Любимую в дом занесли несмело,
С ней было поступлено по-мужски,
И больше она уйти не сумела.
И теперь, утомясь в теплоте ночной,
Она шепчет о нём: «Ненаглядный мой!»
Упорством день изнутри освещён –
И отступает несчастье слепое.
Сегодня курсантам читает он
Лекцию «Стиль воздушного боя».
И теперь не заметить вам, как жестоко
Прошла война по его судьбе.
Только вместо «Беречь как зеницу ока»
Говорит он – «Беречь, как волю к борьбе».
Лицо его пристально и сурово,
Равнодушно к ласке огней и теней.
Осмотрели зоркие уши слепого
Улицу, площадь, машины на ней.
Пред ними ревели, рычали, трубили
И взвивали шинами снежный прах.
Мчался чёрный ледоход автомобилей
В десятиэтажных берегах.
Я беру его под руку «Разреши?»
Он чуть улыбается в воротник:
«Спасибо, не стоит, сам привык…» —
И один уходит в поток машин.
На миг немею я от смущенья:
Зачем ты отнял руку? Постой!
Через грозную улицу Возвращенья
Переведи ты меня, слепой!