Среди всех
невозможных профессий
я одну
до конца не пойму:
подниматься
в простор поднебесий
и срываться
в бездонную тьму.
Лёгкость чувствуя
в праздничном теле, —
то вдруг в пропасть,
а то в облака!..
Скольких шаткие эти качели
замотали вконец
за века!
Скольких в небо взлетевших
не стало,
скольких нет,
угодивших в провал,
не дождавшихся
ни пьедестала
ни оваций
и ни похвал!..
Не пойму: почему же украдкой,
не предвидя ужасный конец,
с крепко стиснутой в пальцах
тетрадкой
вновь стучит
в мои двери
юнец?
Мне грозный ангел лиры не вручал,
рукоположен не был я в пророки,
я робок был, и из других начал
моей подспудной музыки истоки.
Больной лежал я в поле на войне
под тяжестью сугробного покрова.
Рыдание, пришедшее ко мне —
вот первый повод к появленью слова.
И не внимал я голосу творца,
но чувствую, что оставляет сила —
кровь отошла нежданно от лица
и к сердцу на мгновенье подступила.
И жалобы моей полночный крик
средь тишины, заполнившей траншею,
был беззащитен, но и был велик
одною лишь истошностью своею.
И был тогда, признаюсь, ни при чём,
когда больной дышал я еле-еле,
тот страшный ангел с огненным мечом,
десницей указующий на цели.
В поездах есть что-то отчаянное…
Я стоял одиноко на обледенелом перроне,
Затерянном среди степей Башкирии.
Что может быть фантастичней и безутешней,
Чем свет электрического фонаря,
Качающегося на ночном полустанке?
Мимо меня изредка проносились составы.
Они обдавали меня дребезжанием
И угольной пылью.
И всякий раз я придерживал пилотку,
Словно здороваясь
Кривое, голое дерево, росшее у платформы,
Вытягивалось вслед за ними…
Я ждал, что какой-нибудь эшелон
Всё же наконец случайно остановится!
Вдалеке чернела глыба леса…
Я поднимал голову:
Надо мной было нещётное
Воинство звёзд.
Полки звёзд. Дивизии звёзд. Армии звёзд.
Они все двигались куда-то…
Час назад я отстал от эшелона, —
Бегал за кипятком.
Мне угрожал трибунал.
Я стоял, —
Снег вокруг моих ботинок подтаял,
А в алюминиевом чайнике,
Который я держал в руке,
Вода уже покрылась корочкой льда…
Я видел над глыбой леса,
Далеко-далеко, в стороне от других отставшую,
Одну маленькую звёздочку,
Я смотрел на неё.
И она смотрела на меня.
Моё мастерство, ты особого рода.
Ты мяч тот, что с силою послан в ворота.
Удар в лобовую, ты голая суть.
Ты — как там? — кратчайший меж точками путь.
Моё мастерств, ты особого рода.
Нет, ты не метафора, ты не острота…
Подайте мне смысл! — для чего мне слова?
Моё мастерство — избежать мастерства.
Жизнь — это конь, что рвётся из удил,
Что вертит крупом, скинуть наземь метя…
Жизнь может вдруг подмять — и я ходил
С рогатиной на жизнь, как на медведя.
Жизнь — это бойкий ботик посреди
Бездн и высот. Гребы же, бел от злости…
Тебе ответ? Так вот он: победи!
Как сказано в грузинском древнем тосте.
Нехитрый рай несложно сколотить.
Отгородить фанеркой небольшою.
Подкрасить, подсинить, подзолотить —
до самой смерти отдыхай душою!
…Мил, словно дом. Надёжен, словно дот!
Глух, как подвал. Живи, забот не зная.
Но дунет ветер — крыша упадёт,
и снова сверху темнота ночная…
Вот какое сейчас положенье:
я уже подошёл к рубежу.
Осмысляю своё пораженье
и какой-то итог подвожу.
Лишь один небольшой поворотец —
и как будто бы я подменён!..
Побеждённый стоит полководец
перед картой прошедших времён.
Жил он собранно, честно, непраздно,
и осмыслить есть что-то одно,
ведь прошла его жизнь не напрасно:
поражение было дано!
Я знаю жизнь. Её я изучал,
Сжав крепко зубы. Горькая отрада-
познать её! Начало всех начал-
Жестокий опыт. Нет дороже клада,
Чем знанье жизни. Прежде по складам
Её с трудом читал я, обалдело
Наморщив лоб. Сейчас я преподам —
Хотите? — курс её! Я знаю дело.
Я знаю жизнь. Но сыну моему,
Увы, не надо знания отцова.
Ему мой тяжкий опыт ни к чему.
Сжав зубы, сам он всё добудет снова.
С трудом дотянувши до подбородка
кашне, развеваемое сквозняком,
я ей кричал:
-Вернись, сумасбродка,
простудишься! —
и потрясал кулаком.
… Пророк, я слова свои тратил даром,
педант, я не смог свернуть с колеи.
Она разбивала одним ударом
все сложные построенья мои.
То будто все та же,
а то вдруг другая,
то очень сложна,
а то вдруг — примитив,
она то ловила меня,
убегая,
а то сопротивлялась мне,
уступив.
И чудо! Весь мир оказался по сути
простым совершенно.
Он был иной!
Не жегся огонь, и не вел к простуде
час, проведенный в воде ледяной…
Она неожиданно возникала
и, за руку взяв, кричала:
— Бежим? —
характер, изогнутый как лекало,
был абсолютно непостижим…
Она всех дразнила,
и кротость овечья
моя ей тогда казалась смешна.
Лишь вечному духу противоречья
была она, чуткая, подчинена.
… И сам я поверил в ее поверья,
что мир —
это легкая кутерьма,
в которую входят звезды, деревья,
книги и дым,
и она сама…
Вижу,
лишб только глаза закрою,
ставший сейчас
мне милее стократ
опасный обрыв,
три сосны над Окою,
душу надламывающий
закат.
А около
в простеньком платье
цыетастом,
в том, что куда-то
все время рвалась,
вижу ее,
облитую пространством,
с факелом
диких ее
волос.
Косноязычье мучило меня.
Была необходима сила бычья,
Скосив белки и шею наклоня,
Ворочать маховик косноязычья
Косноязычье — вовсе не порок!
Застигнутый полупонятным зовом,
Пусть корчится измученный пророк
В борении с рождающимся словом.
Смешенье междометий и слюны.
Побольше часа надобно — не сразу! —
Чтобы придя в движенье, шатуны
Вдруг выдавили на поверхность фразу.
Лишь пустяки легко выходят в свет!
Я с трепетом вниманью бормотанью.
Всё это вздор, покуда бездны нет
меж мыслью промелькнувшей и гортанью!
И если мысль действительно нова,
То надо говорить с азов учиться…
Ворочаются трудно жернова —
Но льётся тонкой струйкою мучица.
В силу разных вещей
По камням через жизнь провлекло…
Много дней и ночей
сотрясало меня ремесло.
Затеряется ль след?
Иль в душе сохранится он?.
Чьёй?.
…Стал я сдержан и сед
в силу разных вещей.
Когда раздроблена нога,
То, локти ободрав, из бою
Он уползает от врага,
Влача обрубок за собою.
… Боль всюду и всегда с людьми.
Но всё же ты иди по свету,
Лишь зубы поплотней сожми,
Когда уже терпенья нету!
Пред жизнью только трус дрожит —
Не надобно бояться боли.
Трагическая тень лежит
Под каждою травинкой в поле.
Дым в окно врывается
Хлопьями белесыми,
Поезд в ночь врезается
Острыми колесами.
Буфера качаются,
Звонко бьются блюдцами…
Милая, печальная,
Где ты? Не вернуться ли?
Ширь полей пустынная
В окнах, как приклеенная,
А дорога длинная
И одноколейная.
Как всё же странны многие собратья!..
По будням, да и в выходные дни,
сутулясь, как под тяжестью проклятья,
сидят за лампой в комнате они…
Но ничего ведь нет на свете проще:
рабочею рукой развеять муть!
И посреди затрепетавшей рощи
вдруг полной грудью медленно вздохнуть!
И посреди июльского покоя
вступить в заколосившуюся рожь…
И ласточка вдруг сообщит такое,
чего вовек за лампой не найдёшь…
Простите мне, стихи, что я кормился вами.
За вас, мои стихи, что я провыл нутром,
буханку рижского я брал в универсаме,
и соли полкило имел я за надлом.
Простите мне, стихи, но часто пачку чая
я за свою тоску приобретал.
Издательский кассир, меня не замечая,
презренный мне отсчитывал металл…
Простите мне, стихи. Хозяйственного мыла
я приобрёл и леденцов на вес
за вас, пришедшие мне из другого мира,
ниспосланные мне, так, ни за что, с небес.