Обветрено лицо, а кофта голуба, —
Такой тебя глаза мои запечатлели.
Там, в детстве, где земля раскрыта, как судьба,
Я видела тебя на пахоте в апреле.
Пил в грязном кабаке нечистое вино,
Тот самый, от кого и родила ты сына.
Несла ты тяжкий груз, но падало зерно
Из бедных рук твоих спокойно и невинно.
А летом жала хлеб для сына, вся светясь,
И вновь я от тебя не отрывала глаз,
Расширенных от слез восторга и от воли…
Все целовала б грязь я на ногах твоих!
Иду я, отвратясь от модниц городских, —
И тенью и стихом, — вслед за тобою в поле.
Перевод И.Лиснянской
И больше никогда — ни ночью, полной
дрожанья звезд, ни на рассвете алом,
ни вечером сгорающим, усталым?
Ни на тропинке, ни в лесу, ни в поле,
ни у ручья, когда он тихо плещет
и как чешуйки, в лунном свете блещет?
Ни под распущенной косою леса,
где я звала его, где ожидала;
ни в гроте, где мне эхо отвечало?
О нет! Где б ни было, но встретить снова —
в небесной заводи, в котле кипящих гроз,
под кротким месяцем, в свинцовой мути слез!
И вместе быть весною и зимою,
чтоб руки были воздуха нежнее
вокруг его залитой кровью шеи!
Перевод О. Савича
1
В стене бетонной ложе ледяное
не для тебя, и я исправлю это:
ты будешь ждать свидания со мною
среди травы, и шелеста, и света.
Я уложу тебя в иной постели,
мое дитя, продрогшее в темнице,
и станет пухом, мягче колыбели,
тебе земля, в которой сладко спится.
С пыльцою роз смешаю комья глины,
покуда лунный столп вверху дымится,
и, впредь не зная ревности и страха,
вернусь к тебе, счастливой и безвинной:
ведь как моим соперницам не биться —
моя и только эта горстка праха!
2
Но будет день с такой ломотой в теле,
что мне душа шепнет на полпути:
как розовые тропы надоели,
как не к лицу с веселыми идти!
Еще одна захлопнется темница,
ударит заступ, глина упадет…
И нам придет пора наговориться
взахлеб и вволю, вечность напролет!
Наедине с тобой в глухой пустыне
открою, отчего, не кончив круга,
в расцвете сил ты лег в земную твердь.
И станет явным тайное доныне:
нас небо сотворило друг для друга
и, уходя к другой, ты выбрал смерть.
3
Злые руки к тебе протянулись в тот горестный миг,
и застыли в печали созвездья, когда ради муки
ты покинул навек беломраморных лилий цветник.
Для чего ты отдал свое сердце в недобрые руки?..
И взмолилась я: «Смилуйся, Господи, гибнет мой друг
на неверной стезе. Провожатый не знает дороги.
Или вырви его из коварных губительных рук,
или в сон погрузи, подводящий земные итоги.
Ни окликнуть его, ни его удержать не могу —
черный ветер морей прямо в бурю уносит челнок.
Не вернешь его мне — пусть достанется мертвой воде!»
Тонет розовый челн, беззащитно кренясь на бегу…
Разве тот не любил, кто и жалость в себе превозмог?
Ты, Всевышний, меня оправдаешь на Страшном Суде!
Перевод Н. Ванханен
Я мечтаю о вазе из глины обычной с округлым боком,
Будет прах твой хранить возле глаз моих, станет моею щекою
Ее круглая стенка в жилище моем одиноком,
И тогда наши души найдут хоть подобье покоя.
Не хочу ни златого сосуда с медовым отливом,
Ни языческой чувственной амфоры. В глиняной вазе
Пусть укроется прах твой, я ссыплю его молчаливо
В эту вазу, как будто в подол этой юбки из бязи.
Глину я соберу у реки и замес несомненно,
Хоть и невольно, наполню своею сердечною дрожью,
Мимо женщины с луга пройдут с грузом мокрого сена —
Не поймут, что леплю я супругу последнее ложе.
Пусть прах твой заберет, сколько сможет, из глаз моих свету.
Уместится в ладонях моих горстка праха и сразу
Нитью плача бесшумно стечет в усыпальницу эту,
И потом поцелуем немыслимым я запечатаю вазу.
Перевод И.Лиснянской
О как твой взгляд меня преображает! —
Лицо сияет, как в росе травинки.
Меня тростник высокий не узнает,
Когда к реке спущусь я по тропинке.
Стыжусь себя: остры мои колени,
Надломлен голос, рот сведен тоскою.
Пришел ты — и себя я на мгновенье
Почувствовала жалкой и нагою.
Не встретил бы и камня ты сегодня
Бесцветнее, чем женщина вот эта,
Которую заметил ты и поднял,
Увидев взгляд ее, лишенный света.
Нет, я о счастье — никому ни слова,
Нет, не поймут идущие по лугу,
Что так разгладило мой лоб суровый
И что за дрожь пронизывает руку.
Трава росу ночную пьет стыдливо,
Целуй! Смотри, — не отрываясь, нежно!
А я наутро буду так красива,
Что удивлю собой тростник прибрежный.
Перевод И.Лиснянской
Он прошел с другою
на глазах моих.
Мирная дорога,
легкий ветер тих.
А он прошел с другою
на глазах моих!
Любит он другую,
а земля в цвету.
Тихо умирает
песня на лету.
И любит он другую,
а земля в цвету!
Обнял он другую,
ластилась волна,
по волне скользила
белая луна.
А жизнь мою отвергла
моря глубина!
Хочет он с другою
вечность открывать,
будет небо тихим
(любит Бог молчать).
А хочет он с другою
вечность открывать!
Перевод О.Савича
1
Сына, сына, сына! В минуты счастья земного
сына, чтоб был твой и мой, я хотела;
даже в снах повторяла твое каждое слово,
и росло надо мной сияние без предела.
Сына просила! Так дерево в крайнем волненье
весной поднимает к небу зеленые почки.
Сына с глазами, в которых растет изумленье,
сына в счастливой и сотканной Богом сорочке!
Руки его, как гирлянды, вокруг моей шеи;
река моей жизни с ним рядом, как с пышным лугом;
душа моя — аромат и прохлада аллеи,
чтоб скала на пути и та была ему другом.
Когда в толпе, с любимым об руку, мы встречали
будущих матерей, мы глаз с их лица не сводили;
и без слов мы столько вопросов им задавали!
А глаза ребенка в толпе, как солнце, слепили.
По ночам не спала от счастья, что сна чудесней,
но огонь сладострастья не спускался к постели.
Чтоб он родился, как птица, с волшебною песней,
себя берегла я и силы копила в теле.
Я думала: чтобы купать его, солнца мало;
над коленями плакала: для него костлявы;
от грядущего дара сердце во мне дрожало,
и сами лились слезы скромности, а не славы.
Нечистой разлучницы-смерти я не боялась:
его глаза тебя в небытие не пускали;
в предрассветную дрожь или в немую усталость
вошла бы под этим взглядом без всякой печали.
2
Мне тридцать лет. И на висках застывает
преждевременный пепел смерти. В ночах бессонных,
как вечный тягучий дождь, сердце мое заливает
злая горечь медленных слез, холодных, соленых.
Огнем отливает сосна, хоть солнца не знала.
Все думаю я, чем бы стал ребенок, рожденный
такою матерью, — я в жизни слишком устала, —
сын с сердцем моим — сердцем женщины побежденной.
И с сердцем твоим — цветущим плодом ядовитым,
с твоими губами, — ты б снова лгать их заставил.
Никогда любовью моей он не был бы сытым:
только потому что он — твой, меня б он оставил.
В каких же цветущих садах и проточных водах
он отмыл бы весной свою кровь от моей боли?
Я печальной была под солнцем и в хороводах,
и на раны его я бы насыпала соли.
А если бы вдруг губами, сведенными злобой,
он сказал мне то, что родителям я сказала:
«Вы живете в печали, — так зачем же вы оба
родили меня, чтоб такой же, как вы, я стала?»
Есть печальная радость в том, что спишь беспробудно
в земляной постели твоей, и мне не придется
сына качать, и сама засну без мысли трудной,
без угрызений, как на дне немого колодца.
Потому что я, обезумев, век не смыкала б,
все слыша сквозь смерть, вставала бы ночью украдкой
на колени истлевшие, костями стучала б,
если б в жизни трясла его моя лихорадка.
Отдыха божьего я не узнала б в могиле,
в невинной плоти пытали б меня изуверы,
вечно, вечно бы вены мои кровоточили
над потомством моим с глазами горя и веры.
Блаженная я, как последняя в книге страница;
блаженно чрево, в котором мой род умирает.
Лицо моей матери в мире не повторится,
и в ветре голос ее больше не прорыдает.
Лес, ставший пеплом, сто раз обновится,
рожая, и сто раз деревья падут и наново встанут.
Я паду, чтоб больше не встать во дни урожая,
со мной все родные на дно долгой ночи канут.
И вот как будто плачу я долг целого рода,
как улей, гудит и стонет моя грудь от горя.
Живу в каждом часе всей жизнью и всей природой,
а горечь течет и уходит, как реки в море.
Мои мертвецы глядят на закат опаленный
с безумной тоскою и слепнут со мною вместе.
Губы мои запеклись в мольбе исступленной:
прежде чем замолчу, прошу пощады для песни.
Я сеяла не для себя, не затем учила,
чтоб в последний час склонилась любовь надо мною,
когда из тела уйдут и дыханье и сила,
и легкий саван я трону тяжелой рукою.
Я чужих детей воспитала; песня мне ближе
брата была; лишь к тебе поднимала я очи,
Отче Наш, иже еси на небеси! Прими же
нищую голову, если умру этой ночью!
Перевод О.Савича
Терновник ранящий да и ранимый
в безумной судороге ворошит пески,
он врос в скалу — пустыни дух гонимый —
и корчится от боли и тоски.
И если дуб прекрасен, как Юпитер,
нарцисс красив, как миртовый венец,
то он творился, как вулкан, как ветер
в подземной кузне и как Бог-кузнец.
Он сотворен без тополиных кружев,
трепещущих тончайшим серебром,
чтобы прохожий шел, не обнаружив
его тоски и не скорбел о нем.
Его цветок — как вопля взрыв внезапный,
(так Иов стих слагал, вопя стихом),
пронзителен цветка болезный запах,
как будто прокаженного псалом.
Терновник наполняет знойный воздух
дыханьем терпким. Бедный, никогда
в своих объятьях цепких, в цепких космах
он не держал ни одного гнезда.
Он мне сказал, что мы единотерпцы, —
и я ничья здесь, да и он ничей,
и что шипы его вросли мне в сердце
в одну из самых горестных ночей.
И — я терновник обняла с любовью
(так обняла бы Иова Агарь):
мы связаны не нежностью, а болью,
а это — больше, дольше, верь мне, верь!
Перевод И.Лиснянской
Достался трон вчерашней побирушке,
так диво ли, что я от страха вою,
что всюду мне мерещатся ловушки:
— Ты не ушел? Ты здесь еще? Со мною?
Встречать бы счастье радостным доверьем
и отвечать на взгляд беспечным взглядом,
но и во сне, привычная к потерям,
твержу: — Ты не ушел? Ты здесь? Ты рядом?
Перевод Н.Ванханен
Я как фонтан, иссохший от рыданий.
Ведь он, и мертвый, слышит в шуме дня
Свой гул, и голос в каменной гортани
Еще дрожит, как песнь внутри меня.
Еще не все потеряно! Я верю, —
Судьба не напророчила беду, —
Лишь голос обрету — верну потерю,
Лишь руку протяну — тебя найду.
Я как фонтан, лишенный дара слова.
В саду другой поет среди ветвей,
А он, от жажды обезумев, снова
С надеждой слышит песнь в душе своей.
Журчащий веер чудится бедняге,
А голос уж погас, — не стало сил.
Он грезит, что алмазной полон влаги,
А Бог его уже опустошил.
Перевод И. Лиснянской
Открылась посреди пути земного
Мне истина, как чашечка цветка:
Жизнь — это сладость хлеба золотого,
Любовь — долга, а злоба — коротка.
Заменим стих язвительный и вздорный
Стихом веселым, радующим слух.
Божественны фиалки… Ветер горный
В долину к нам несет медовый дух.
Не только тот, кто молится, мне дорог, —
Теперь и тот мне дорог, кто поет.
Тяжка и жажда, и дорога в гору,
Но ирис нежный — все-таки влечет.
У нас глаза в слезах, но вот речонка
Блеснет, — и улыбаемся опять.
Залюбовавшись жаворонком звонким,
Забудем вдруг, как трудно умирать.
Спокойна плоть моя, — ушло смятенье,
Пришла любовь, — и нет былых тревог.
И материнский взор — мне в утешенье,
И тихий сон мне уготовит Бог.
Перевод И. Лиснянской
Зажжем огни в горах и на вершинах!
Глухая ночь спустилась, дровосеки!
Она не выпустит светил на небо.
Зажжем огни, поднимем свету веки!
Сосуд с горящей кровью пролил ветер
на западе, — коварная примета!
И если мы вокруг костра не встанем,
нас одурманит ужас до рассвета.
Похож далекий грохот водопадов
на скачку бешеных коней неутомимых
по гребню гор, а шум другой, ответный,
встает в сердцах, предчувствием томимых.
Ведь говорят, что лес сосновый ночью
с себя оцепененье отряхает;
по странному и тайному сигналу
он по горам медлительно шагает.
На снежную глазурь во тьме ложится
извилистый рисунок: на погосте
огромной ночи бледною мережкой
мерцает лед, как вымытые кости.
Невидимая снежная лавина
к долине беззащитной подползает;
вампиров крылья равнодушный воздух
над пастухом уснувшим разрезают.
Ведь говорят, что на опасных гребнях
ближайших гор есть хищник небывалый,
невиданный: как древоточец, ночью
грызет он гору, чтоб создать обвалы.
Мне в сердце проникает острый холод
вершины близкой. Думаю: быть может,
сюда, оставив город нечестивый,
приходят мертвецы, чей день не дожит.
Они ушли в ущелья и овраги,
не знающие, что такое зори.
Когда ночное варево густеет,
они на гору рушатся, как море…
Валите сосны и ломайте ветки,
и пусть огни бегут с горы, как реки;
вокруг костра тесней кольцо сожмите,
так холодно, так страшно, дровосеки!
Перевод О.Савича
Если нет на коленях в подоле у женщины сына,
чтобы в недра ее детский запах проник и тепло,
то вся жизнь провисает в руках ее, как паутина, —
легковесная с виду, а душу гнетет тяжело.
Видит в лилии сходство с височком младенца: «невинный
ангелок, не пробьешь ты головкою даже стекло,
а тем более лоно с алмазной его сердцевиной,
о тебе я молилась, мой ангел, да не повезло».
И не будет восторг ее в детских глазенках повторен
никогда. Так на что ей мотыга, коль в почве нет зерен? —
и иссякнет огонь ее глаз, как огонь сентября.
Слышит ветер она в кипарисах с удвоенной дрожью,
а столкнется с беременной нищей, чье лоно похоже
на тучнеющий хлеб перед жатвой, — стыдится себя.
Перевод И.Лиснянской
Тюлевые точки,
легкий хоровод,
унесите душу
в синий небосвод,
далеко от дома,
где страдаю я,
и от стен, в которых
умираю я.
Ненароком к морю
с вами уплыву,
чтоб напев прибоя
слушать наяву,
и волну сестрою
в песне назову.
Мастерицы лепки,
вылепите мне
облик тот, что время
плавит на огне.
Без него стареет
сердце и во сне.
Странницы, оставьте
на судьбе моей
след воздушно-влажный
свежести морей.
Иссушила губы жажда
стольких дней!
Перевод О. Савича
— Звезда, я тоскую!
Скажи, ты встречала
другую такую?
— Я с нею тоскую.
— Мне стало грустнее.
А та? А другая?
Что сделалось с нею?
— Ей много труднее.
— Гляжу со слезами,
как век я векую.
А та, за морями?
— Умылась слезами.
В печали горючей молю:
— Дорогая,
откликнись, не мучай,
кто эта другая?!
И капля дрожит на небесной реснице:
— Неужто и ты
не признала сестрицы?
Перевод Н.Ванханен