Картина: «Ландшафт с тонущим Икаром»
Художник Брейгель мудр и стар.
В нем есть спокойствие и сила.
В тот миг, когда тонул Икар,
Он все описывал, как было.
Вот чей-то почерневший кров.
Бредет слепец, наверно нищий.
И стережет пастух коров,
Облокотясь на кнутовище.
Лошадка еле-тянет плуг,
И пахарь стар, как будто вечен.
И горизонта полукруг
Скалистым берегом намечен.
Рыбак чему-то втайне рад,
И что-то женщину печалит.
Стоит на якоре фрегат
И, кажется, сейчас отчалит.
Порозовели облака,
Неясно, поздно или рано.
А здесь Икарова рука
Еще видна из океана.
Эти голые стволы
То лиловы, то белы,
То пунцовы, то черны
И с лица, и со спины
Здесь давно пожухли травы,
Все пороша замела
И так царственно корявы
Эти голые тела.
Здесь мир увиден так, как понят,
А понят ясно и светло.
Как ветры, распластались кони
Под солнцем, врезанным в седло.
И дрессировщик сыт и красен
И десять рук вокруг летят
И десять львов от страха спятили
И съежились почти в котят.
Все города здесь принаряжены
Как флаги, подняли дымы.
И все дороги здесь оранжевы,
И бродят мирные слоны.
Но дети повзрослеют рано,
И им вдолбит усердный педагог,
Что дрессировщики не великаны
И вовсе нет оранжевых дорог.
Они поверят. Это очень просто —
Мир, как фонарь волшебный, погасить,
И будет конь положенного роста,
И не посмеет солнце прокатить.
Г. Козинцеву
Нетерпенье мое вдалеке,
Точно рябь на забытой реке.
То зеленый, то желтый мазок,
А потом все песок да песок
Сколько лет все песок и былье,
Все иду, не считаю потерь.
И сплошное терпенье мое
Уж полнеба, закрыло теперь.
Благо солнце глаза не слепит
И скорей подлеца разглядишь,
Пока наше кочевье скрипит.
Нарушая вселенскую тишь.
Нам бы только в потерянный рай
Отыскать позабытый маршрут,
Ты на дудочке нам подыграй,
Под солдата остриженный шут.
Лидии Григорьевны Гампер
Я была снисходительна к Вам,
К Вашим тихим скрипучим словам,
И кивала в ответ головой,
Не вникая в их смысл роковой.
А когда от палящего дня
Ваша тень заслонила меня,
Я очнулась, но поздно, увы, —
Стали ласковым деревом Вы.
И гляжу я без слов и без сил,
Все гляжу и гляжу до сих пор,
Как морщинок знакомый узор
На древесном стволе проступил.
Герои-солдаты, герои-солдатки,
Вы насмерть стояли у Средней Рогатки.
У Средней Рогатки. Ни шагу назад.
Вам в спину морозно дышал Ленинград.
Морозно, могильно и непобежденно.
Он каждому здесь доверял поименно.
О, светлая память, седая печаль!
О, женские руки, варившие сталь!
И детское плечико — тоже подмога.
Как смотрит минувшее — гордо и строго.
Герои, врага обратившие вспять.
Склонитесь, знамена, и взвейтесь опять.
Склонитесь и взвейтесь над городом славы,
С Московской заставы до Невской заставы,
Багровым пунктиром кольцо описав.
Сердца ленинградцев — особенный сплав.
Мы правы, мы живы, и солнце в зените,
И павшие — рядом в суровом граните.
Я из окон больницы гляжу на завод
О, какой отвлеченною жизнью живет
Мой железобетонно-стеклянный сосед,
Так привычно собой заслоняющий свет.
В ранних сумерках вдоль анфилады палат
Я парю запахнувшись в больничный халат
Запах дыма вдыхаю сквозь хлорку и бром,
Убаюкав конкретную боль под ребром
Мой сосед, он не груб и не ласков ко мне,
Просто мы дополняем друг друга вполне
Он- железный хребет, я — минутный каприз.
Но без голубя мертв заоконный карниз.
Ты понял вдруг —
любовь и слава
приходят только на заре
А вечер слева, вечер справа
и энный год в календаре.
И хоть кляни теперь, хоть кайся,
а выпала тебе перина,
и зависть душная, как астма,
и непролазная, как глина,
когда отвесные дожди
так тяжелы, как отступленье.
А небо? неба подожди,
попробуй, наберись терпенья.
Любовь — талант.
Судьба — талант.
Не вышло из тебя-поэта.
Поручик, милый лейтенант,
ты выпей и забудь про это.
Запрем-ка двери
и закроем ставни.
И пусть деревья бродят
на ветру.
На эту ночь
он жизнь поставит
и проиграется к утру.
Вечер памяти
В Доме писателя.
А на сцене
Все старые-старые
На подбор,
Будто дерево к дереву
Где-нибудь
В золотом заповеднике.
В их очках
Отразились юпитеры,
Блещут Марсы
В их рифмах отточенных.
В Доме писателя
Место памяти —
В сердце, в предсердии
Я не летний твой гость,
Мне всё буря да непогодь снится
Я спускаюсь к тебе
со своей обитаемой кручи,
Лишь когда над тобой
Засвистят перелетные птицы
Задымятся осенние тучи,
Ты поддашься дождям,
заскрежещешь камнями
Накренишься, да так
Никогда и не выйдешь из крена.
Точно белые птицы
слетают на черное море,
Так на тяжкой воде
Закипает холодная пена.
Я к тебе прихожу,
я вникаю в твои непогоды.
Я не знаю, тебе ли
И вправду безоблачно было.
То ли морем идут,
То ли небом идут пароходы,
Все смешалось давно
и в едином круженье эастыло.
Я все ждала, и ты чего-то ждал.
И столько смуты было между нами.
И нас все лето бор сопровождал,
Как справедливый хор в античной драме.
Невидимого неба теплый свет
Он отражал осиновым подлеском
И говорил: все суета сует
В сравненьи с этим желтоватым блеском.
Потом его нечаянно гасил,
Вдруг обнажив холодную изнанку,
И подтверждал неистощимость сил
Брусничника чугунною чеканкой.
Он чуток был и в то же время глух
От красных сводов до опавшей хвои,
И вечности, прогретый хвойный дух
Нам безмятежно предвещал плохое.
Ты веселый олень, ты несешься по звонким камням,
Перелетная птица, случайно попавшая к нам.
Ты ведь помнишь, какими мы были с тобою друзьям
Как любила с горы я бежать за тобой по пятам
Но уехать пришлось, и разлуке не видно конца.
Сколько лет я уже над тобой не склоняла лица
И сладчайшей воды не пила ледяными горстями
Сколько лет не рвала на твоих берегах чебреца.
Я росла, как фиалка, в тени твоих трав и дерев,
Я ложилась на склон, кулаками лицо подперев,
И с тобой говорила, мне помнится, только стихами
И ответом всегда мне бывал твой гортанный напев.
Мой единственный друг, мой до камушка чистый родник!
Ты как первая страсть и как, первый учитель возник.
Вот я в мыслях к тебе припадаю сухими губами.
Ты надежда моя, моя песня, мой горестный крик.
Как ты омыт, как ты приподнят
На серой медленной волне.
Твои мосты летят, как сходни.
Два сфинкса дремлют на корме.
А мы в каютах, как в квартирах.
Мы чаек возле окон кормим.
Читаем яркий ‘Атлас мира’,
Шестое наше чувство — море.
Я сегодня не скоро усну.
Я стихами тебя помяну.
И обиду свою оброню,
Протянувши ладони к огню.
Ляжет в рифму родная рука,
И под нею прогнется строка.
После губы твои очерчу
И потом до утра замолчу.
И начнет розоветь не спеша
Надо мною родная душа.
Я вгоняла содержанье,
Точно зверя, в форму клетки.
Вот он, грустный мой зверинец —
Смерть естественного чуда,
И воскресная забава,
И души моей погибель.