Ода
Где алтарей не соружают
Святой к отечеству любви?
<нрзб> где не почитают
Питать святой сей жар в крови?
Друзья! меня вы уличите
И тот народ мне укажите,
Который бы ее не знал,
Оставивши страну родную
И удалясь во всем в чужую,
10 Тоски в себе не ощущал?
Нет, нет, везде равно пылает
В сердцах святой любви сей жар:
Ее хотя не понимает,
Но равно чувствует дикарь —
Необразованный индеец,
Как и ученый европеец.
Всегда и всюду ей был храм:
И в отдаленнейшие веки
От чиста сердца человеки
20 Несли ей жертву, как богам.
Хвалится Греция сынами,
Пылавшими любовью к ней,
А Рим такими же мужами
Встарь славен к чести был своей.
Нас уверяют: Термопиллы,
Осада Рима, — что любили
Отчизну всей тогда душой.
Там храбрый Леонид спартанин,
Здесь изгнанный Камилл римлянин —
30 Отчизне жертвуют собой.
Но римских, греческих героев
В любви к отечеству прямой
Средь мира русские, средь боев,
Затмили давнею порой.
Владимир, Минин и Пожарской,
Великий Петр и Задунайской
И нынешних герои лет,
Великие умом, очами,
Между великими мужами,
40 Каких производил сей свет.
Суворов чистою любовью
К своей отчизне век пылал,
И, жертвуя именьем, кровью,
Ее врагов он поражал:
Его поляки трепетали,
Французы с турками дрожали.
Повсюду завсегда с тобой
Любовь к Отчизне, россиянин!
А с не<ю>, с ней велик гражданин,
50 Ужасный для врагов герой.
Гордынею вновь полн, решился
Галл росса покорить себе, —
Но вдруг Кутузов появился —
И галлов замысел — не бе!
Так русские всегда любили
И так Отечество хранили
От всяких бед и от врага.
Тот здравого ума лишился,
Кто росса покорить решился, —
60 Он ломит гордому рога!..
Народ, отчизну обожающ,
К царю, к религии святой
Всем сердцем, всей душой пылающ,
Средь бурь всегда стоит горой,
Никем, ничем не раз(разимой)
Покойною и горделивой.
Тому являет днесь пример
Держава славная Россия, —
Ее врага попранна выя,
70 Погибнет, гибнет изувер.
Хвала, отечества спаситель!
Хвала, хвала, отчизны сын!
Злодейских замыслов рушитель,
России верный гражданин,
И бич и ужас всех французов! —
Скончался телом ты, Кутузов,
Но будешь вечно жив, герой,
И в будущие веки славен,
И не дерзнет уж враг злонравен
80 России нарушать покой!..
Баллада
«Нет, не мне владеть тобой,
Ангел сердца милый;
Ты должна вкушать покой,
А я век унылый,
Лия токи слез, влачить
И, страдая вечно,
Яд и горести испить
Муки злой, сердечной.
Тебе мил не я, иной;
Страсть — да истребится,
И в душе моей покой
Впредь — да водворится;
Пусть из памяти моей
Образ твой прелестный,
Красота души твоей,
Сердцу глас известный, —
Истребится навсегда
И изгладит время, —
Нет, не буду никогда
Я для милой бремя.
Там далёко, за Днепром,
В Литве, на чужбине,
Кончу в бое я с врагом
Дни свои в кручине».
Так несчастный Миловид
Молвил пред Людмилой;
Дева робкая дрожит
И, свой взор унылый
В землю потупив, речет
Юноше с слезами:
«Ах, останься, всё пройдет,
Будешь счастлив с нами.
Не могу тебя любить,
Чтоб иметь супругом,
Но клянуся вечно быть
Тебе верным другом».
— «Ах! что в дружбе — коль любовь
В сердце уж пылает
И, волнуя пылку кровь,
Страсти возмущает?
Нет, Людмила, нет, не мне
Счастьем наслаждаться;
Мой удел — в чужой стране
Мучиться, терзаться».
И еще унылый взгляд
Бросив на Людмилу,
Он покинул отчий град,
Чтоб обресть могилу.
1
Прими, прими, святый Евгений,
Дань благодарную певца,
И слово пламенных хвалений,
И слезы, катящи с лица.
Отныне день твой до могилы
Пребудет свят душе моей:
В сей день твой соимянник милый
Освобожден был от цепей.
21 января 1826
2
Мне тошно здесь, как на чужбине.
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст крыле мне голубине,
Да полечу и почию.
Весь мир как смрадная могила!
Душа из тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон:
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши.
Между январем и маем 1826
3
О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сердцу сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Ты прав: Христос спаситель нам один,
И мир, и истина, и благо наше;
Блажен, в ком дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.
Прямой мудрец: он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И, как Петра, ведет его Христос
По треволнению мирскому.
Душою чист и сердцем прав,
Перед кончиною подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Узрит он край обетованный.
——
Для цели мы высокой созданы:
Спасителю, сей истине верховной,
Мы подчинять от всей души должны
И мир вещественный и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей,
Но он к бессмертию стезя прямая;
И благовествуя, мой друг, речет о ней
Сама нам истина святая:
«[И плоть и кровь преграды вам поставит,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать,
Но тщетный страх не должен вас тревожить.]
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять
И этим зла вам причинить не может. —
Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник)
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник».
Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но плотью увлекаюсь долу.
1
[Любя свободу, правду, честь
И ими тайно вдохновленный,
Я не выменивал за лесть
Их благосклонности надменной]
2
Свободой, правдой вдохновенный,
От знатных сохранил я честь
И не выменивал за лесть
Их благодарности надменной.
[Меня пленяли наши деды;
Там, где Дон волной ленивой
Там, где горы меловые]
Вольный перевод с франц<узского>
Луна! любовников чувствительнейший друг!
Пролей свой бледный свет на сей зеленый луг!
Услыши голос мой, исполненный стенанья,
Узри потоки слез и томны воздыханья!
Приемля лиру я незвонкую, печальну,
Хочу воспета песнь унылу, погребальну!
Хочу, чтобы то всё, что дышит и живет,
Познало бы о том, что дух мой днесь гнетет!
Что сердце бедное страдать столь заставляет,
Что слезы из очей ручьями извлекает!
Близь берега сего, где видны кипарисы,
Почиет с миром прах любезныя Кларисы!
Здесь иволги поют печальны песни в день,
А в ночь сова кричит, на старый седши пень!
На камне, что сокрыл любви моей предмет,
С репейником, я зрю, крапива уж растет!
Дни кончила она в летах красы цветущей;
Лик с розой сходен был, на поле вновь растущей,
Улыбка нежная всех сердце заражала;
Она счастливила словами и пленяла!..
…И дружество ее, творя меня блаженным,
Любезным стало мне и самым драгоценным.
Но ах! тебя уж нет! и хладная могила
Навеки образ твой дражайший поглотила!..
Навеки?.. А я жив!.. Я жив! Я существую!
И в жизни мучуся, и плачу, и тоскую!
И только смерть одну отрадой вижу я!
Приди, желанная! С охотой жду тебя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мою любезную теперь я воспевая
И милую душу ее воспоминая,
Чувствительность из глаз слез токи исторгает,
И лира, орошась, нескладный звук пускает!
ПЕСНЬ 1
Шуми, греми, незвучна лира
Еще неопытна певца,
Да возглашу в пределы мира
Кончину _пирогов_ творца.
Да возвещу я плач ужасный
Трех _тафелей_, всех _поваров_.
Друзья! Уж Кулаков несчастный
Не суетится средь _котлов_.
Уж глас его не раздается
10 В обоих кухнях здесь,
От оного уж не мятется
Собор его команды весь.
Уже в горохе пременился
Доселе вкус приятный нам,
Картофель густоты лишился
И льется с мисок по столам.
И ах! Наперсника лишенный,
Восплакал, возрыдал _Бобров_,
Такой потерей огорченный,
20 Он перебил всех _поваров_.
Но Аполлон велеречивый
И Клио с громкою трубой,
Поведайте: масло-любивый
Так кончил дни герой:
Среди котлов на очаге
Возвышен, восседал _Бобров_,
Внизу с чумичкою в руке
Стоял смиренно _Кулаков_.
Стоял… власы его вздымались,
30 Стоял… вздыхал, не говоря,
Его лишь взоры устремлялись
На кухню славного царя.
Напрасно тщился пес _Боброва_,
Ласкаяся, его развеселить,
Напрасно повара Косого
Тулаев притащил смешить.
_Бобров, Бобров_ замысло<ва>тый!
Успеха даже не имел,
И _Кулаков_ в свои палаты
40 С тоскою мрачною отшел.
Лишь только с лестницы спустился,
Как вдруг бездыханный он пал.
«Аминь! Он жизни сей лишился», —
Тут шедший повар закричал.
Царя чертог тут взволновался,
Когда достиг к нему звук слов;
Се вопль повсюду промчался —
И с плачем пробежал _Бобров_,
Следом ему пес колченогой,
50 Хромая, к телу прилетел,
_Бобров_ вопил: «О боги! боги!»
А пес, визжавши, весь вспотел.
«Почто меня ты оставляешь, —
Несчастный продолжал _Бобров_, —
Мою ты жизнь отравляешь,
Не буду есть я пирогов!
Восстань, очнись! О, мой любезный,
Восстань, прошу тебя, восстань!
Почто велишь мне лить ток слезный —
60 Восстань, я простираю длань».
Осталось втуне то моленье,
Труп хладный воплям не внимал,
Скончался тот, о провиденье!
Кто хворост маслом поливал.
Скончался тот, кого страшились
Сапожня, кухня, погреба;
Скончался тот, кому дивились
Чаны на кухне вне себя.
Тс… тс… Пегас, скачи потише
70 И против воли не неси,
А как взлететь захочешь выше,
То у других ты попроси,
А я устал, да и довольно
Теперь бумаги измарал,
Но нет, всё несет невольно,
Чтоб погребенье описать.
Быть так, я для тебя склонюся
И погребенье пропою,
Ретивый, только я боюся,
80 Что сломит голову мою.
ПЕСНЬ 2
О Аполлон! Подай мне лиру,
Подай Кастальских кубок вод,
Да воспою достойну миру
В Смоленск я погребальный ход.
Впреди предшествовал _Тулаев_,
За ним шел _Зайцев, Савинов_,
С рябою харею _Миняев_,
Потом _Затычкин_ и _Смирнов_.
Их гласы п_о_всюду сливались,
90 Трясли всё зданье по странам,
Глубоко в сердце отзывались
И смех и плач являли нам.
_Тулаев_ с _Зайцевым_ ревели,
_Савинов_ тенором тянул,
_Смирнов, Миняев_ тихо пели,
_Затычкин_ что есть мочи дул.
А Силин, с ними съединяся,
По-козьи, кажется, кричал,
Тут пес лизал его, льстяся,
100 И трели с визгом подпущал.
За ними зрелась колесница,
Везомая тремя коньми,
Попон на коих, как тряпица,
Разорван влекся по земли.
Коней, занятых из-под чана,
Имея факелы в руках,
Вели два наши великана,
Как можно делав меньше шаг.
За колесницею ж родные
110 И тьма в слезах знакомых шли,
Вблизи ж и соус и жаркие,
Как будто ордена, несли.
На гробе же пирог за шпагу
С чумичкою большой лежал,
Что Кулаков имел отвагу
На чадной кухне быть являл.
Потом шел Краснопевиев бледный
С супругой бледною своей,
Неся котел луженый, медный,
120 Как бы усопшего трофей.
Но, муза, пой, я зрю _Боброва_:
Власы растрепаны на нем,
Лице искажено сурово,
И слезы катятся ручьем.
Он рвется, плачет, умирает
И жалостный являет вид,
Едва очнется — упадает,
Не может вовсе говорить.
Но наконец уста открылись,
130 И прямо, Кулаков, к тебе
Слова высоко устремились, —
Я стану продолжать себе;
Но вот и к кухне подъезжают
В кафтанах новых повара,
В кастрюли громко ударяют,
Провозгласив трикрат — «Ура!».
С такой процессией прекрасной
В Смоленской тело провезли
И в мрак сырой могилы страшной
140 Героя кухни погребли.
Прости, священна тень героя,
Долг мудрый слабому прощать.
Прости, что, лиру я настроя,
Мог слабо тень твою бряцать.
Я знаю, точно недостоин
Вещать о всех делах твоих,
Я не пиит, а только воин,
В устах моих нескладен стих.
А ты! О мудрый, знаменитый!
150 Царь кухни, мрачных по
гребов,
Топленым жиром весь политый,
Единственный герой _Бобров_.
Не озлобися на поэта,
Тебя который воспевал,
И знай, у каждого кадета
Невежей я бессмертен стал.
Прочтя сии строки, потомки
Вспомянут, мудрый, о тебе,
Твои дела прославят громки,
160 В<о>спомнят также обо мне.
Любимец и любитель муз
Предназначенью не изменит.
Когда вечерние лучи златого Феба
Потухнут, догорев, и юная луна
В пучине голубой безоблачного неба
В ночи появится уныла и бледна, —
Люблю, уединясь, во мраке рощи дальной,
При шепоте дерев, в мечтаниях бродить
И чувства пылкие в душе своей печальной
Воспоминанием протекшего будить.
[Ах! некогда и я восторгам предавался,
И я блаженствовал, и я отраду пил,
И я, и я мечтам с беспечностью вверялся]
Здесь о превратности мне всё напоминает:
Ряды рассеянных могил в стене глухой…
Коль пред тобой стою,
В восторге утопаю,
Твое дыханье пью;
В разлуке же вздыхаю,
Томлюсь, грущу, тоскую
И в скорби утешенья
Нигде не нахожу.
Печали врач, забав любитель,
Остряк, поэт и баснослов,
Поборник правды и ревнитель,
Товарищ юности, Фролов!
Прошу, прерви свое молчанье
И хоть одной своей строкой
Утишь душевное страданье
И сердце друга успокой.
Увы! кто знает, друг мой милый,
10 Что ожидает завтра нас!
Быть может, хлад и мрак могилы, —
Ничтожности ужасный час!
Быть может, ярою судьбою
Уж над моей теперь главой
Смерть хладною своей рукою
Махает острою косой!
Почто ж, мой друг, нам тратить время
И чуждыми для дружбы жить,
Почто печалей вьючить бремя
20 И чашу зол в днях юных пить!
Почто, — когда имеем средства
Свое мы горе услаждать
И из печали и из бедства
С уроком пользу извлекать?
Взгляну ль, мой друг, на мир сей бедный,
И что ж, коль стану примечать?
Меж тысячью едва приметно
Счастливцев двух, а много — пять!
Кто ж винен в сем? Увы! мы сами,
30 О, точно так, никто иной;
С закрытыми идя очами,
Не трудно в яму пасть ногой.
. . . . . . . . . . . . . . . .
И в самом деле, друг бесценный,
Всё в нашей воле состоит.
Пусть лютый рок и разъяренный
Мне скорой гибелью грозит…
Но я коль тверд, коль презираю
Ударов тяжесть всю его,
40 Коль в оборону поставляю
Терпение против всего,
Тогда меня и рок устанет
Всё с прежней ненавистью гнать,
И скоро час и мой настанет,
Мой друг! от горя отдыхать.
Пойдем, Фролов, мы сей стезею —
Вожатый дружба наш, — пойдем!
Но вместе чур! рука с рукою!
Авось до счастья добредем!
50 Авось, авось все съединимся —
Боярский, Норов, я и ты,
Авось отрадой насладимся,
Забыв все мира суеты.
Напрасно думаешь, что там
Светильник дружбы угасает,
Где жертвенник любви пылает;
Напротив, друг мой! фимиам,
Тем сердцем дружбе приносимый,
В котором огнь неугасимый
Любви горит уж навсегда, —
Не перестанет никогда
С сугубой ревностью куриться;
10 Любовью всё животворится.
И из чего, скажи, ты взял,
Что твой сопутник с колыбели
Любить друзей уж перестал?
Иль в нем все чувства онемели
И он, как лед, холоден стал?
Мой друг! так думаешь напрасно;
Всё тот же я, как прежде был,
И ничему не изменил;
Люблю невольно, что прекрасно;
20 И если раз уж заключил
С кем дружества союз я вечный,
Кого люблю чистосердечно,
К тому, к тому уж сохраню
Любовь и дружество, конечно,
И никогда не изменю.
А потому и будь покоен,
Коль дорожишь ты мною так;
Тебя, мой друг, полюбит всяк,
Ты дружбы каждого достоин.
30 Что ж я молчал — тому виной
Не дружбы нежной охлажденье,
Как уличаем я тобой;
Но, так сказать, себя забвенье
Любви в счастливом упоенье.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Так, друг мой, так, и я стал жрец
У алтаря Киприды милой;
И что бы ни было… счастливый
Или несчастный мне конец,
40 Я не престану неизменно
Отныне жертву приносить
Своей богине повседневно.
Ах! можно ль, друг, и не любить?
Любовь есть цель всего созданья!
Но пусть по-твоему — мечтанье,
Мгновенный призрак, легкий сон;
Пусть сон… я буду им доволен,
Я буду счастлив, хоть неволен,
Лишь только б продолжился он!
50 . . . . . . . . . . . . . . .
Да и когда же предаваться
Мечтам, мой друг, как не теперь, —
Лишь только в юности, поверь,
Мы ими можем наслаждаться;
А юность, друг, стрелы быстрей
За каждым вслед летит мгновеньем!
Летит — и мчатся вместе с ней
Мечты, утехи с наслажденьем.
За ними старость прибредет,
60 А вместе с нею и кручины,
Чело покроют всё морщины,
Унынье дряхлость наведет,
Настанут, друг мой, дни угрюмы,
Встревожат сердце мрачны думы,
Любовь и места не найдет.
Итак, доколь еще есть время,
Живи в веселье и люби;
Не почитай любовь за бремя
И даром время не губи.
(Элегия из Проперция)
К чему тебе убирать чело твое иноземными прикрасами
И прикрывать легкими складками флера цеосского?
Увлажнять власы твои благовониями восточными
И жертвовать, не стыдясь, роскоши стран полуденных,
И, выставляя украшения покупные,
Не ослеплять нас единственно твоими собственными красами!
Ах! не приноси постыдных жертв роскоши.
Поверь мне, любовь, любовь ненавидит искусство…
Взгляни, Цибелла украшает себя единствен<но>
собств<енным> своим блеском.
Как повязка небрежно наброшена на руке ее!
Древо на скале бесплодной произрастает в вящей красе,
И волна более прельщает нас в своем естественном стремлении.
Тишина не украшает лона своего, как единств, сокров. морей,
И не искусство наставляет концертам певцов пернатых.
Когда Кастор-Поллукс преисполнился нежного исступления.
Похитил Фебу и сестру ее Гелаиру,
Когда прекрасный Аполлон негде оспаривал сердце
Нимфы Марпессы у ее победителя,
Когда Пелопс достигал свою легкую любовницу,
Остановив стремление ее вверх <нрзб.> кругом,
То <нрзб.> его красота показывала соперникам его цвета,
В которые Апеллес омачивал свои кисти.
Ни злато, ни сафиры не составляли его оружий,
Одна чистая стыдливость составляла все его краски.
И ты, Цинтия, если хочешь всегда нравиться очам моим,
То украшай себя всей естественною прелестью любви.
[Смотри] когда твоя соединенная красота
Вздыхает нежно на лютне Аонии,
Пение, которое, будучи то высокое, то замысловатое,
Самой Палладе служит поучением и привлекает Венеру.
Ты, которая всегда будешь благословенна мной,
Беги роскоши, обижающей красу, которой глупая
гордость завидует.
Как солнце ни блестит и как оно ни светит,
Но _пятна_ Астроном
И в нем, —
Коль телескоп хорош, — приметит.
——
Кто б ни был ты: служитель алтарей,
Иль раб во вретище, иль властелин в порфире,
Друг человечества, или злодей,
Герой, которого трепещут в мире, —
Ах! и тебя сей жребий не м<инует>.
Ах! Когда то совершится,
То, чем льстит надежды глас?
Долго ль сердце будет биться
В ожиданьи каждый час?
Скоро ль, скоро ль перестанет
Оно рваться из меня?
Скоро ль время то настанет,
Когда будешь ты моя?