Я каюсь худыми плечами осин,
холодного неба безумною клятвой –
подать на поминки страстей и засим…
откланяться вам окровавленной шляпой.
Я каюсь гусиным пером на грязи
всех ваших доносов с эпиграфом – сдался!
И жалобы зябки, как те караси
в холодной воде умирающих стансов.
И полную волю однажды вкусив,
я каюсь вечерней зарей перед утренней,
опять разбирают глаза на Руси,
как избы, и метят, чтоб не перепутали.
Какая печаль была прежде всего –
та в землю уйдет, на нее после ляжет
и зимнее утро, и рюмка Клико,
и девочка эта, что плачет и пляшет!
Я положу сердце под голову.
Проходимцы-татары споют об угаре.
Черноглазые тучи шатаются голыми,
женихов между прочим, темнея, угадывают.
А мосты от гулянок и весен поскрипывают,
бочки в погребе рьяно для пьянок потрескивают.
Как мечтал я украдкою быть со скрипкою,
вместе с белой ромашкой, своей невестою.
То ли ангел плачет по тонкой талии
несмышленой девочки, но порочной?
Опьянели вместе мы и так далее,
на губах был крестик мой и прочее, прочее…
Ну а ты с ума сошла, ты с ума сошла,
ты кричала в крик и тому подобное,
ну а после к озеру ты босиком пошла,
как та знаменитая Сикстинская Мадонна.
Я увидел, вздрогнул – что я увидел?!
Что же натворил я – экая бестолочь.
Мимо – табуны печальных событий,
до крови избитые все мои невесты.
Ты смущалась, плавала – шумная, шалая,
и грозила пальчиком – будешь как шелковый!
Скоро я покроюсь всемирною славою,
ты – волной покроешься, траурным шепотом.
Пусть обнимет меня полотенце худое.
На красивых ногтях я поставлю две даты.
До свидания, сердце мое золотое!
До свидания, ангел мой, счастьем крылатый!
Я — одноногая река.
И мне сама судьба велела
Качать зеленые века
Паршивый парусник Верлена.
Я — мот. Я — ряба. Я — поклон,
который ветх, как песня гуся.
На мне нашивочки погон.
На мне ошибочки всех гуслей.
В продрогшем ивняке — ау!
Среди публичных ног ракиты.
Мы у судьбы не ко двору,
Когда рождаются рахиты.
Судьба немыта и пошла.
Среди эпох, больных и юрких,
Ей надо что-нибудь пожрать
И подержать на мутной юбке.
Ей надо что-нибудь извлечь,
И я готов на это дело —
Сахаре в доменную печь
Несу отравленное тело!
Я хотел бы шататься по свету…
Я хотел бы шататься, как замок – одною ногою в пруду,
Я хотел бы зазнаться, как стекло, погубивши слюду,
И кадык свой хрустальный подарить на хребет твоей люстры,
Освещая местами, как гуляет фарфорово блюдце.
Я ходил бы по следу там, где бьются коленные чашечки,
Где в обиде колокола – разоренные гнезда молитвы,
Где мой голос хранят, как хранят похудевшие ласточки –
Жемчуг детских речей на могильные плиты.
Страшный зуд.
Страшный Суд
на меня наточит зуб –
на носилочках несут,
розы алые колдуют,
я на кладбище в лесу…
(я в чистилище, в Аду ли?)
Я подстрижен наголо,
ну, а ты, родная ива,
как всегда, наоборот –
косы падают красиво.
Сколько зим и сколько лет
целовал твои я руки,
как взаправдашний поэт,
от тоски и от разлуки.
Бился лбом по площадям,
вился словно плющ к любимой,
знал – любовь не пощадят,
как не пощадят рябины.
Страшный сон…
Страшный звон,
в тёмных батьках небосклон.
Я тебе не брат, а сын,
грозно трогают весы,
точат горькую косу,
я на кладбище в лесу.
Слышишь, на борзых шумят?
Видишь, на коленях Бах?
Страшный Суд,
как страшный взгляд,
поднимает даже прах
праведников и святых,
проституток и поэтов –
мимо всяких запятых
к белым, словно соль, ответам!…
Турецкие серьги бровей
нависли над синим колодцем
там, где частоколом колотятся
ресницы любимой моей.
А красные лодочки губ
какой уже год перевёрнуты —
там спят все мои перевёртыши
и жаркая страть к очагу.
Таинственный танец тоски,
все бабы пропали бесследно.
И нежность встаёт на мыски —
на цыпочки сердца бессмертного!
Там, где кареты разбили нос,
Там, где с валетом пропили вист,
Где облака с табунами коз
Тычутся под ноги мордой вниз,
Там, где горячий источник зла,
Сорные залежи мрачных гор,
Дикой тропинкою совесть шла
И озиралась, как беглый вор.
Там, где орёл молодой непрост
И золотиться голодный клюв.
Встал я под пулю во весь свой рост,
А оказалось — что просто сплю.
Руно золотое,
А ты – молодая,
Ушла за водою,
И я зарыдаю.
За родом и рядом
Ошибок моих
Разбиты снарядом
Твой муж и жених.
Душа моя плачет,
А сердце пророчит.
Лишь смерть обозначит,
Что прошлое хочет.
Ты будешь со мною,
Проста и мудра,
Живою водою
Умывшись с утра!..
Опять уходят за вином…
Смеются красные рубахи…
О, серые глаза рыбалки,
Опять уходят за вином.
Ты — груша с головы до пят,
Ты в грусти, а раздеться где нам?
Все одуванчики не спят,
Но мало мне тепла и тела!
Заиндевевший монастырь
От звонницы меня отучит.
Целую ручки, мы просты…
Целую ручки!
В надежде на зеленый кров
Скоблю подвыпившее устье.
Мой телефон не пустит кровью…
Ах, пусть он…
Я до поры и до пера,
Я — камень!
О незамужние вчера
Слов карих.
Посвящение В. Высоцкому
России колокол упал,
Разбился насмерть.
Смерть прибрала тебя к рукам,
Да как-то — наспех…
Не водка и не бляди, нет,
Не Влади-выдра…
Тебя сгубили мы, Поэт,
Жиды и быдло…
Я от репейников, от Репиных.
А мне б качаться на пари
зеленым Гришкою Отрепьевым
над красною Москвою лип.
Вокруг меня кипят боярышники.
О, Господи, они бояре же!
Любимые! А где корона?
На голове одни вороны.
Да ветер, сукин сын, как свистнет —
— «Смотри, честной народ, он в листьях!
Народ! Он пахнет чесноком,
плетень вокруг как частокол.
Ноябрь, пора опасть бы, братец,
бояре вон и те без платьев.
А ты, пройдоха, лучше что ли?
Вот погоди, мы наградим!»
И прут с иконою святою,
да и с кастетом на груди.
Распутница! Бахвальство. Смута.
И вот уж добрались до главного —
решили — в небе вместо уток
мои антихристовы грамоты.
Решили, хватит вору петь.
Смущать немых и безголосых,
когда и поле без колосьев,
и колокол идет на смерть.
Пора рубить, мы и стращали
и градом били, вроде, вдоволь.
А он без дома и без доли
в своей любви не истощает.
Зевак на казнь пришло навалом.
Плетень сломали, грядки вытоптав.
Глазея, как зеленым паром,
цвели глаза мои невыпитые.
Хозяину не по душе
такой разлад, скандал на даче.
Он должен жить ероша шерсть,
без неудобств и без подачек.
Топор. И вот он, чернь ту теша,
во всем им угодить усердствуя,
с руки откормленной и тесной
как хряснет по припеву сердца.
Под корень, и не удивляться.
У слов льет кровь по переносице.
И даже слухи не толпятся,
за песнями убитых носятся.
Нет судей в этом страшном времени,
и по Москве в бряцанье Лир
ждут топоры октябрь Отрепьевых
чтоб справить свой кровавый Пир!!!
Это небо голубое
Я привёз за столько вёрст.
Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс.
Той тропинкою от дома
Мы бродили по холмам
И не знали, что Содома
И Гоморры тени там.
Вислоухий, кареглазый,
Ненаглядный друг-драчун,
Я теперь твои проказы,
Плача век, не оплачу.
В ледяной тоске зазноба
Тихих песен не споёт,
И теперь, теперь мы оба
Бьёмся рыбами об лёд.
Не спохватился домашний
Круг, он умер, и давно.
Разговор позавчерашний
Смотрит месяцем в окно.
Закидали снегом белым
Мне лазурные глаза.
Стал я смелым, стал я смелым,
Как огонь на небесах.
И пускай жена горбата,
Обеспечена шитьём,
За могильною лопатой
Дышит вечно житьё.
Дышит в спину и в загривок,
Побирается впотьмах,
Шепчет траурный отрывок,
Заговаривает — прах!
Бормотаньем по России,
Кукованьем по лесам
Мои музы голосили,
Причитали в чудесах.
На руках меня изнашивать
И в сердцах меня озвучивать
Не мешаю правдой страшною —
Вам желаю долю лучшую.
Ленты все в крови окрашены.
Кителя — в чулан заброшены.
Дай вам Бог свой век для каждого,
А в любви — всего хорошего.
Чернозём! Дождём упиться!
А душа? Она одна…
Что ей сделают убийцы?
Мелко плавают и дна
Не достанут, захлебнутся,
Захотят да захрипят.
Не такие петли рвутся,
Вальтеры в ломбард сдаются,
И отказывает яд.
Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс,
Только солнце золотое,
Только небо голубое,
В сердце я своём унёс!..
Рассвет как дойная коровушка.
Спасительница, молока!
А бабка – ты куда, соловушка?
Вот, мол, луга, вот, мол, Ока.
И Август в животах затонов,
и деревенское – зато
у нас, у батюшки за домом
малинник, барыни затон.
Отца за страшную запруду
Забили на террасе до смерти.
Не помогли моленья чуду,
и тихо умер он на ро?ссвете.
Потом, потухшими глазами.
Попом, и крестик хилый, ржавый.
Но жрут малину в наказанье
кому не лень, и даже жабы.
Пропали ягодки, пропали.
Тропинки к ним забило илом.
Влезая зелени в купальник,
Цвела вода над сладким миром.
А ночью плач – Аленушкой.
Ни свет, ни дом ему не мил –
Малина! Мачеха! Гуленушка!
Всплыви и грех с меня сними.
Но тихо. Как глоток поверья,
где соль начала всех Начал.
Всё хлюпала вода за дверью,
Как будто бы тот кнут с плеча.
И, хлопнув, недоумевала:
ах, почему ее оставили,
и тех израненных ославили,
которых недоубивала?!
Я – Б о л ь. А боли не забудут.
Я – Б о й, за пролитых и праведных,
но не хочу лепить запруды,
как делали когда-то прадеды.
Я так теку, как при потопе.
Про тактику волны забыв.
Мещанство. Господи! – Ваше Преподобие,
я не хочу чтоб кто-то снова разбился о Быт.
Я не хочу катить себя к губам твоим,
чтоб ты как чуть: А Ленька где-нибудь в Твери
Творит.
И звезды в нем, потом Казань.
Но все вверх дном пусть будут днем –
глаза, глаза, глаза.
Той бабы вон, которая полощет
неверность мужа у морщинок рта.
Той бабы вор, которая как площадь
плывет в небытие собой горда.
Я с ней плыву, стоянкой не мани меня,
нас не заткнут, нас не запрут.
И мимо губы, губы как малинники,
к которым не добраться без запруд.
Я так теку. Вас заградили? Что вы?!!!
Не может быть, ведь были рядом, рядом.
Но бродит застоявшееся Слово
у мысли под зеленой ряской яда.
…И дальше. Обожди. Теперь послушай –
как творчество в болотах совершается.
Как мысли безобразными лягушками
Поют о комарином содержании.
Не надо!
Не хочу тебя!
И речки, уходят речки, всё забрав с собой.
В защиту топи долго тянет речи – сумбурный и несобранный собор.
И бабка покрестясь, уходит к дому.
Ей этой ночью спать вдвоем с Окой.
Внук прошлый раз с запрудою подола
разлил на Август чье-то молоко!!!
Пора сушу бросать,
пора душу спасать,
за такие глаза
пусть летит в небеса.
А ты девку не тронь,
а ты солнце не мучь,
вот вам — меч,
вот вам — конь,
вот вам — лук,
вот вам — луч!
Собаки лают — к просьбам,
Волчицы воют — к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.
Пожарник пляшет — к чуду,
Любовник плачет — к чаду,
А я с тобой — не буду,
А мне с тобой — не надо!
Рожь колосится — к бабам,
Ложь говорится — к делу,
Нож не выносит шпалы
— Кровь двойником к их телу.
Ах, это только новость…
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку — ну вас!