Гол лежанки серый камень,
Пол исхожен пауками…
Здравствуй, друг мой –
Старый сад!
Перелет – перенесенье:
Я вхожу в пустые сени,
В стог подгнивший,
В стон осенний,
В тыщу лет тому назад…
Я здесь жил – душа томилась.
Неба чернь в ушат вломилась.
Зачерпну, попью, забуду
День и час: куда спешить!
Я здесь жил, живу
И буду
Долго, долго буду жить.
Ничего не помню, но былому верен —
Каждой боли прожитого дня.
Нищенским свирепым откровеньем
Одарила родина меня.
Хлеб? Что хлеб!.. Мне белый свет подарен.
Кем? Не знаю. Взял и не гадал.
Нищий никому не благодарен:
Что подали, это Бог подал.
Господи! По жизненному полю,
Как по вечной паперти, иду.
Всех люблю и никого не помню.
Все приемлю — небеса и землю,
Все люблю и ничего не жду.
Пекли зарю две утренних мадонны.
—Стривай! — одна сказала,
—Погоди! — ей в унисон промолвила другая.
А даль чиста,
А жизнь была без края,
А сердце — а-ах! —
И родилось в груди.
«Стривай»…
Два языка сплелись в моей судьбе.
«Ты погоди»…
Один все глуше, отдаленней.
И редко-редко я теперь долоні —
Ладони детства протяну к тебе.
Но в гиблый час,
Когда все зори мимо рук
И ничего мне от судьбы не надо,
—Рух, — говорю я.
То не птица Рух,
То рух — движенье
И рухнула преграда,
И я балакаю!..
Каких ознобов блок!
Дивлюсь на тебе… —
И поют зарницы.
Стопталась жизнь,
Но дух мой не оглох.
Все, все пройдет, а это сохранится.
«Стрывай» — и «погоди»…
Свитанок» и « рассвет»…
«Кохаю щиро» — и «люблю безмерно»…
Уйти от одного — как телу жить без нервов,
Забыть другое — как не жить совсем.
Дорогой дедушка,
Забери ты меня отсюда!..
Догорает в реке
Голубая зарница…
Что, казалось бы, родина,
Если дом твой повсюду.
Но так тянет в остывший очаг
Золотым угольком зарониться!
Не зажечь тот огонь,
Что согрел тебя в давние годы:
Он ушел не из жизни,
Он ушел из земли,
Из природы.
И остался лишь в снах
Да в желании вдруг возвратиться
В те небывшие дни,
Где о прошлом еще не грустится.
То ль японка, то ли ее пчелы покусали.
Лик припух. Но этот лик — душа…
Что она там делала на крохотном вокзале,
Кроткими ресницами шурша?
Может быть, ждала кого:
Сейчас вот скрипнут двери…
Но летели мимо поезда,
С деловитым, злым высокомерьем
Прокричав на стрелках: “Навсегда!”
Тыщу лет прошло с тех пор.
Ах, побывать в Японии!..
Впрочем, нет. Что поиски? Тщета.
Я люблю в ней то , что детским стоном помнил:
Обреченность, чистость, доброта.
Обреченность — чудо дальней дали,
Дальше коей только небо без планет.
Что она там делала на крохотном вокзале
Одинокая, случайная, как свет?..
Бывало, говорю себе:
— Осенний воздух густ?
Да нет, обычен. Просто холодает.
Бывало, говорю себе:
— Земля не обладает
Ни божьей памятью живой,
Ни органами чувств.
И глупо это — на краю села
Остановиться вдруг
И с грустью умиленной
Колодец, вербу окликать
Иль спрашивать у клена:
Ну как живешь, старик,
И как твои дела?
Вот так, бывало, говорю себе,
И в сердце заползает мгла
Тягучая, как смертная смола.
И так я в целом свете одинок,
Так переполнен тьмой,
Какой-то древней, не моей тоскою,
Как будто сам я этот клен,
Колодец, верба над рекою.
И вот стою, шепчу:
— Не торопись, постой, поговори со мною,
Счастливый, младший брат мой – человек живой!..
Держись за боль. Все остальное рухнет.
А остальное что? Все боль или тщета.
Но вдруг сквозь тлен, сквозь суету и рухлядь
Такая сила, страсть и красота!
О, ближний, кто ты? И откуда свет,
Что из тебя иль сквозь тебя струится?
Ты сон, мираж души?
И слышится в ответ:
— Я то, что есть в любом, кто края не боится.
— А как же с болью быть? —
И слышится в ответ:
— Одна есть боль на этом свете оголтелом.
И эта боль есть Бог.
Душа болеет телом.
А значит, жизнь — болезнь.
А значит, смерти нет.
Когда я сердцем волен
И не коплю утрат,
Мне грустно — я доволен,
Мне весело — я рад.
Река колышет звезды —
Тончайшая слюда.
Деревья, крыши, воздух, —
Все это навсегда!
Ах, даль чиста, как в детстве.
И ветер в три струи.
И так легко одеться
Лишь в мускулы свои.
И я кричу на вырост
Двум вербам на юру:
— Вы вечны. Бог не выдаст! —
И знаю, что не вру.
Так знаю, словно веткой
Пророс в судьбе иной.
Но это очень редко
Случается со мной…
Когда наелись гости и уснули,
Я запер дом, забрался на чердак.
И долго там сидел на колченогом стуле,
Неторопливый, вдумчивый дурак.
Я вспоминал судьбу свою большую,
Коней сапатых, серую козу.
Я вспоминал, кому свояк я
И кому я шурин.
И то смеялся, то ронял слезу.
И так мне было хорошо,
И так я был доволен,
Так что-то пыльной памятью постиг,
Что громко застонал
И зубы сжал до боли,
Чтоб не вскричать:
— Запомни этот миг!
Был я тихий, как эстонец.
И сказал мне Млечный Путь:
— Что, поэт, умолк и стонешь.
Пой, зови куда-нибудь. —
И ответил я:
— Коллега,
Чур, лежачего не бьют!
Там, где время околело,
Только деньги и поют. —
Был бы, скажем, я богат,
Размахнулся бы дугою —
На восход одной ногою,
А другою на закат.
Разомкнул бы все гробы:
Мчитесь, реки быстрые.
И Неглинка из трубы
Обнялась бы с Истрою.
Всех бы звал объединиться
И кричал бы вслед лучу:
— Ночи нету, рушь границы,
Бей посуду. Я плачу. —
Но вот в том и чижик-пыжик,
Что все это не всерьез.
Побрататься или выжить —
Вот как ставится вопрос.
И я слышу над собою
Каждый день и каждый час:
— Будет много мордобоя,
Очень много мордобоя,
А потом уж братство рас. —
…Тучка белая плывет,
Жучка черная бежит.
Жизнь идет, но жизни нету, —
Камнем смерть на ней лежит.
И хриплю я, как под лавой
Захлебнувшийся в крови:
— Вместе с домом и державой
Раньше срока, Боже правый,
В царство света, Боже правый,
Грех скости и позови!
Я не привержен людям
И не подвешен к звезде.
Где-то меня не любят,
А это значит — везде.
Качаюсь на собственной совести,
Как висельник на ветру.
И нету печальней повести,
Чем повесть о том, что умру.
Ах, что же там, что там на третье?..
Кончается жизни обед.
И хочется жить на свете,
Так хочется жить на свете,
Что силы на жизнь уже нет.
Чего мне не хватает?
Малости. Конфет.
Блеснет удача и обманет дико.
Вот ждал письма. Пришел пустой конверт.
Услышал зов с небес. А это пьяный диктор…
И кто-то все твердит:
— Живи и будь скромней! —
А я пословицу и ту, бывало, не нарушу.
На переправах не менял коней,
В колодцы не плевал,
Не тряс чужую грушу.
Где же награда, где дары?
И я кричу:
— Не проноси Ты мимо легкую удачу.
Не пляшет кровь без детских праздников.
Конфет, конфет хочу!
Пускай хоть леденцов. Но даровых. —
И плачу.
Убежала свинья
Или блохи кусаются –
Это все про меня.
Но меня не касается.
Кто-то хлещет коня,
Кто-то в теплое просится.
Это все про меня.
Но ко мне не относится.
Оскудение дня,
Угасание тела, –
Все прошло сквозь меня.
Но меня не задело.
Но тогда что же жизнь?
Неужели вот эта
Полувера-тоска
Да любовь без ответа?!
…В сером небе седом
Кто-то старый и сильный
Постучался в мой дом.
Но его не впустили…
Он проходил легко и снизу
За те последние столбы,
Где не любовь рождает близость,
А содрогания судьбы.
Все говорили:
– Он летает!
А он полетов не искал.
Он просто болью темной тайны
На землю небо опускал.
И в миг, когда оно касалось
Глубинной крови бытия,
Мир содрогался.
И казалось –
Любая жизнь есть Бог и Я.
Мир содрогался.
И казалось,
Что сквозь обугленный рассвет
Летят к нам воля,
Вечность,
Жалость,
Вся вера, что не нам досталась.
И вся любовь, которой нет.
По прозванию Костик,
По профессии бармен
Лед «ломает», как кости,
Подпевая ударным.
И, конечно, не видит,
И, конечно, не знает,
Что на этих ударных
Постник с Бармой играют.
Что за столиком дальним,
Под рогами оленя, —
Два Шекспира и Дарвин.
И подходит к ним Ленин.
Что под зеркалом Гете,
А под пальмою Гейне, –
Оба машут руками,
Приглашая Эйнштейна.
Что, хватаясь за сердце,
Выбегает из ниши
С Парацельсом и Герценом
Поскандаливший Ницше.
И выводят беднягу
Под веселые крики.
Но и тот, кто выводит,
Тоже кто-то великий.
…Золотая работа
В ком-то видеть кого-то!
Жаль, что вы не бывали
В этом зале красивом.
Где он?
Где-то в Баварии.
А быть может, в России.
А быть может, нигде он,
А быть может, повсюду…
Словом, вы приходите.
Жду. Я завтра там буду.