По отверстию в черепе ученые установили,
что епископ был убит из арбалета,
(Из газет)
Епископ был убит из арбалета,
Мы все давно предчувствовали это.
Когда он шел, молитвенник держа,
Седой и стройный, в огненной сутане,
Мы ясно понимали, прихожане,
Что он идет по лезвию ножа.
Мы ни на миг о том не забывали,
Когда ему мы руки целовали,
Ловили край одежды, а потом
Судачили, в крутой затылок глядя:
«Он с королем норвежским не поладил –
Теперь ему конец…»
Но дело в том,
Что мы его любили, так любили!
Вчера я плакал на его могиле,
Была долина скорбная тиха,
И шмель гудел, как будто плакал тоже,
И в слезах твердил: «Великий Боже!
Он снял с меня проклятый груз греха,
Благословил распутного и злого,
Вернул мне мир прикосновеньем слова,
Он дал мне радость на остаток лет».
Открыл чулан и бросился на ложе…
…………………
И на стене качнулся арбалет.
Седые камни-бобыли
Лежат, затылки греют…
Полжизни мы с тобой прошли,
А море не стареет.
Здесь соль и горечь, как у нас,
И взлеты, и паденья,
Но сладко видеть каждый раз
Нам чудо возрожденья.
И море белую волну
Несет к камням прибрежным,
И смахивает седину
Движением небрежным.
Мой запрокинутый висок
Обжег твое колено:
Пускай в песок, пускай в песок
Стекают соль и пена.
О, как он впитывает боль,
И тяжесть лет, и горе…
Мы снова школьники с тобой:
Чему нас учит море?
Акробаты, акробаты —
Острый почерк мастерства!..
. . . . . . . . . . . . . .
Мы неловки, мы горбаты,
Наши руки, как трава,
Наши ноги, как из ваты,
Наши души трусоваты
И забраться по канату
Нас заставишь — черта с два!
Но нисколько не печалясь,
Мы садимся за труды
И блаженствуем, качаясь
От звезды и до звезды.
Но зато в моей тетради
Или в книжке, на виду,
Не держите, бога ради,
Я и сам не упаду!
Друзья уезжают в далёкие страны,
Я тоже пакую свои чемоданы:
Я дом упакую, я площадь вложу…
Потом затоскую, но вам не скажу.
Я вам не скажу, что припрятал ограду
И нежность к Фонтанке и Летнему саду.
Пускай полежат они в тёмном тепле,
Не зная, что бродят со мной по земле.
Что можно, с собой захвачу я в изгнанье,
И этим я Божье смягчу наказанье,
И где-то в Париже, у слёз на краю
Увижу Дворцовую площадь мою…
К нам из Штутгарта звонят.
(Белый град стучит по крыше.)
Я волнуюсь — я не слышу…
Кто к нам едет? Как я рад!
А вчера звонил Париж,
Я опять друзей увижу.
Как примчатся «из Парижу»,
Ты пирог соорудишь.
Кто еще звонил? Мадрид?
Вся земля к нам едет в гости.
Всех устроим на ночь! Бросьте!
Кто об этом говорит?
Лишь Москва и Ленинград —
Два пожарища, два Рая,
Слез прощальных не стирая,
Как убитые молчат.
Милый друг, обрывается нить.
Вот и не о чем нам говорить,
Лишь глядим друг на друга в печали.
Жалок дружбы последний улов…
Не находим ни мыслей, ни слов —
Даже души у нас замолчали.
Но лежит (хоть надежда слаба)
Где-то там золотая труба,
И Архангел к ней губы приложит.
И тогда мы сойдёмся опять,
На земле или нет — не понять,
И узнаем друг друга. Быть может…
Стою смешной и полуголый,
Почти не прячась, под сосной.
А дождик редкий и весёлый —
Российский дождик ледяной…
Иглоукалыванье это
Весьма полезно для поэта,
Особенно когда поэт
(Смотри — он здесь ещё, он рядом!)
Запоминает грустным взглядом
Всё то, что видит напослед.
Он смотрит долго, неотрывно
На этот холм, простой и дивный,
На кипень белую берёз,
И на досчатый дом, который
Зовёт его, раздвинув шторы,
Оcипнув от внезапных слёз.
Мы оставим за спинами города гром
И Неву шерстяного оттенка,
И на станции Токсово выйдем втроём —
Я и Боря, и Лёша Бутенко.
Нам постылая юность, как ворот, тесна,
Мы бы сразу же в зрелость шагнули.
Ещё только весна, ещё доля красна,
Ещё дремлют две пули, две пули.
И по краешку дней ходят трое парней —
Очень близких, но это детали…
Как мне быть, чтобы сделалась память длинней,
Чтобы люди хоть раз прочитали,
Что вот жили и не затерялись во мгле
(Просто жили — на что нам оценка?)
На прекрасной, опасной, несчастной земле
Я и Боря, и Лёша Бутенко.
Был соперник счастливый
У меня до войны.
На него ты глядела
Глазами жены.
Ты ладонь его грела
В мороз у щеки,
И сжимался я весь
От обидной тоски.
Он убит.
Он зарыт.
Он пропал на войне.
Никогда не войдет он
К тебе и ко мне.
И не он твои волосы ворошит,
И сидит у стола,
И газетой шуршит,
И обнять тебя может
И ночью, и днем…
Он убит.
Он зарыт.
Я жалею о нем.
Никогда не войдет он
К тебе и ко мне…
Почему же я слышу
Шаги в тишине?
В окна — горькая мгла,
В двери — ветра порыв,
И ушанка легла,
Мою шапку прикрыв.
Он сидит у стены,
У стола моего,
И глазами жены
Ты глядишь на него.
Эшелон составлен не по форме
И набит осколками семей.
Я лежу на стоптанной платформе,
На носилках памяти моей.
Сняли… Просьб и стонов не послушали:
«Помираешь — тут не до возни».
Мама, вся от голода опухшая,
Мается: «Сынок… Не довезли…»
И берут носилки два солдата.
В горле уголь — колок и горяч.
Им, и тем, кто виден мне, кто рядом,
Я твержу: «Привет из Ленинграда!»
Шепотом, срывающимся в плач.
Я держусь, хоть в мерное движенье
Входит боль, как всполохи огня.
Я горжусь, что с горьким уваженьем
Эти люди смотрят на меня.
Сторонись, проносят ленинградца.
Ленинградца… Одного из них…
Только надо очень постараться,
Чтобы слез но видели моих.
Где шорох сбитых пулями ветвей,
Где смерть над каждым на дыбы вставала,
Кукушка нам, по доброте своей,
Еще по двадцать лет накуковала.
Они прошли, и вот мы снова тут,
Совсем седые — видно и кукушке.
Но мы смеемся: «Серенькая, слушай,
Добавь но двадцать — не сочти за труд».
Беру я вещи в руки осторожно.
Звенит в ушах, и боязно вздохнуть.
Вот рядом стул — его подвинуть можно,
Но осторожно — только б не толкнуть.
Вот пепельница, вот твоя перчатка.
Бери смелей — но бойся чепухи!
Но лучше осторожно… Как взрывчатка,
Во всем, во всем заложены стихи.
Куда маршируют солдаты-дома?
В строю им не больно-то сладко.
То лето горит, то белеет зима,
А им не нарушить порядка.
Ты слышишь сапог их обрушенный гром?
С рожденья — бессменно, бессонно —
Они маршируют на месте одном
Поротно и побатальонно.
Двужильные! Служба — крутись не крутись.
То зябко, то жарко солдатам.
За гшвом бы сбегать, с девчонкой пройтись…
Да нет. Дисциплина. Куда там!
А я прохожу — перезвон, кутерьма,
Деревьев текучее пламя.
И грустно равняясь, вздыхают дома,
Меня провожая глазами.
А мы разжигали
Костры эти тоже —
На рыжих коней
Они были похожи.
Веселые, жаркие,
С гривой торчащей…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
Хрустят они сучьями,
Фыркают грозно:
«Садитесь, садитесь,
Покуда не поздно!»
Скрипение седел
И повод свистящий…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
Хотят они неба
Ноздрями касаться,
Зовут они, просят
И глазом косятся.
Хорошие кони
И пыл настоящий…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
На них не уедешь,
На них не умчишься…
Что ж ходишь ты, рыжий,
И глазом косишься?
Сидим под сосною,
И фыркают кони
В сквозные и жаркие
Наши ладони.
Просвечена до донышка
И взвешена до камушка…
«Ау, ау, Аленушка!»
«Иду, иду, Иванушка!»
Спешишь дорогой, брошенной
Наивной синей лентою,
К нам, в наши души сложные,
Насквозь интеллигентные.
Пойми, куда ты просишься?
Зачем в табачном омуте
Ты сквознячком проносишься
По модерновой комнате?
На миг улыбкой тронувши
Суровый рот у краешка…
«Ау, ау, Аленушка!»
«Иду, иду, Иванушка!»