Я о богатстве сроду не мечтал.
И капитал считаю вещью грязной.
Но говорят, я нынче мыслить стал
Методою мышленья — буржуазной.
Так говорят мне часто в наши дни
Те, у кого в душе и в мыслях ясно.
В Америке такие, как они,
За те ж грехи меня б считали красным.
Решительно теперь расколот век.
В нем основное — схватка двух формаций.
А я ни то, ни сё — я человек.
А человеку — некуда податься.
Повсюду ложь гнетет его, как дым,
Повсюду правда слишком беспартийна.
Таких, как я,- правительствам любым
Приятней видеть — в лагере противном.
Но все равно потом от всех страстей,
От всех наскоков логики плакатной
Останется тоска живых людей
По настоящей правде. Пусть — абстрактной.
Я Вас любил, как я умел один.
А Вы любили роковых мужчин.
Они всегда смотрели сверху вниз,
они внушать умели: «Подчинись!»
Они считали: по заслугам честь,
и Вам казалось: в этом что-то есть.
Да, что-то есть, что ясно не вполне…
Ведь Вам казалось — пали Вы в цене,
Вас удивлял мой восхищенный взгляд,
Вы знали: так на женщин не глядят.
Взгляд снизу вверх… на Вас!.. Да это бред!
Вы ж были для меня легки, как свет.
И это понимали Вы подчас.
Но Вам казалось, я похож на Вас,
поскольку от любви не защищен,
а это значит — мужества лишен.
И шли в объятья подлинных мужчин,
и снова оставался я один.
Век мужества! Дела пошли всерьез.
И трудно я свое сквозь жизнь пронес.
И вот я жив… Но словно нет в живых
мужчин бывалых Ваших роковых.
Их рок поблек, сегодня рок иной.
Все чаще Вы, грустя, гордитесь мной.
А впрочем, что же — суета, дела…
Виню Вас? нет. Но просто жизнь прошла.
Себя виню. Понятно мне давно,
что снизу вверх на Вас смотреть грешно.
О, этот взгляд! Он Вам и дал пропасть.
Я верю, как в маяк, в мужскую власть.
Но лишь найдет, и вновь — пусть это грех,
смотрю на Вас, как прежде — снизу верх.
И униженья сердцу в этом нет…
Я знаю — Вы и впрямь легки, как свет.
Я знаю, это так — я вновь богат…
Но снова память гасит этот взгляд.
И потухает взгляд, хоть, может, он
теперь Вам вовсе не был бы смешон.
Я пью за свою Россию,
С простыми людьми я пью.
Они ничего не знают
Про страшную жизнь мою.
Про то, что рождён на гибель
Каждый мой лучший стих…
Они ничего не знают,
А эти стихи для них.
Я не был никогда аскетом
И не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне.
Я не был сроду слишком смелым.
Или орудьем высших сил.
Я просто знал, что делать, делал,
А было трудно — выносил.
И если путь был слишком труден,
Суть в том, что я в той службе служб
Был подотчетен прямо людям,
Их душам и судьбе их душ.
И если в этом — главный кто-то
Откроет ересь — что ж, друзья.
Ведь это всё — была работа.
А без работы — жить нельзя.
Шла вновь назад в свою судьбу плохую.
Решительно. Свирепо. Чуть дыша…
Борясь с тоской и жалобно тоскуя,
Всем, что в ней было, мне принадлежа.
Шла с праздника судьбы в свой дом убогий.
Шла противозаконно в дом не мой.
Хотя моими были даже ноги,
Которые несли её домой.
Это чувство, как проказа.
Не любовь. Любви тут мало.
Всё в ней было: сердце, разум…
Всё в ней было, всё пропало.
Свет затмился. Правит ею
Человек иной породы.
Ей теперь всего нужнее
Всё забыть — ему в угоду.
Стать бедней, бледней, бесстрастней…
Впрочем — «счастье многолико»…
Что ж не светит взор, а гаснет?
Не парит душа, а никнет?
Ты в момент ее запомнишь
Правдой боли, силой страсти.
Ты в глазах прочтешь: «На помощь»!
Жажду взлета. Тягу к счастью.
И рванешься к ней… И сразу
В ней воскреснет всё, что было.
Не надолго. Здесь — проказа:
Руки виснут: «Полюбила».
Не взлететь ей. Чуждый кто-то
Стал навек ее душою.
Всё, что в ней зовёт к полёту,
Ей самой давно чужое.
И поплатишься сурово
Ты потом, коль почему-то
В ней воскреснет это снова,
Станет близким на минуту.
. . . . . . . . . . . . . .
Этот бред любовью назван.
Что ж вы, люди! Кто так судит?
Как о счастье — о проказе,
О болезни — как о чуде?
Не любовь — любви тут мало.
Тут слепая, злая сила.-
Кровь прожгла и жизнью стала,
Страсть от счастья — отделила.
Я жил не так уж долго,
Но вот мне тридцать лет.
Прожить еще хоть столько
Удастся или нет?
Дороже счет минутам:
Ведь каждый новый год
Быстрее почему-то,
Чем прошлый год, идет…
Бродил я белым светом
И жил среди живых…
И был везде поэтом,
Не числясь в таковых.
Писал стихи, работал
И был уверен в том,
Что я свое в два счета
Сумею взять потом —
Потом, когда событья
Пойму и воплощу,
Потом, когда я бытом
Заняться захочу.
Я жил легко и смело,
Бока — не душу — мял,
А то, что есть пределы,
Абстрактно представлял.
Но никуда не деться,-
Врываясь в мысль и страсть,
Неровным стуком сердце
Вершит слепую власть.
Не так ночами спится,
Не так свободна грудь,
И надо бы о быте
Подумать как-нибудь.
Советуюсь со всеми,
Как быть, чтоб мне везло?
Но жалко тратить время
На это ремесло…
Сдаёшься. Только молишь взглядом:
И задушить, и не душить.
И задавать вопрос не надо —
А как ты дальше будешь жить?
Наверно, так, как и доселе.
И так же в следующий раз
В глазах бледнее будет зелень
И глубже впадины у глаз.
И я — всё сдержанней и злее —
Не признавать ни слов, ни слез…
Но будет каждый раз милее
Всё это.- Всё, что не сбылось.
Ты сама проявила похвальное рвенье,
Только ты просчиталась на самую малость.
Ты хотела мне жизнь ослепить на мгновенье,
А мгновение жизнью твоей оказалось.
Твой расчёт оказался придуманным вздором.
Ты ошиблась в себе, а прозренье — расплата.
Не смогла ты холодным блеснуть метеором,
Слишком женщиной — нежной и теплой — была ты.
Ты не знала про это, но знаешь сегодня,
Заплативши за знанье жестокую цену.
Уходила ты так, словно впрямь ты свободна,
А вся жизнь у тебя оказалась изменой.
Я прощаюсь сегодня с несчастьем и счастьем,
Со свиданьями тайными в слякоть сплошную.
И с твоим увяданьем. И с горькою властью
Выпрямлять твое тело одним поцелуем…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяжело, потому что прошедшие годы
Уж другой не заполнишь, тебя не забудешь,
И что больше той странной, той ждущей чего-то
Глупой девочкой — ни для кого ты не будешь.
Последний автобус подъехал
К поселку. И выдохся он.
И ливнем дурачеств и смеха
Ворвались девчонки в салон.
Ах, танцы!.. Вы кончились к ночи.
Пусть!.. Завтра начнётся опять!
И было им весело очень
В полночный автобус вбегать.
Глаза их светились, а губы
Гореть продолжали в огне.
Ах, танцы!.. Поэзия клубов!-
Вовек не давались вы мне.
Они хохотали счастливо,
Шумели, дуря напролом.
Неужто родил этот ливень
Оркестра фабричного гром?
А может, не он, а блистанье,
А битва, где всё — наугад.
Всё — в шутку, и всё — ожиданье,
Всё — трепет: когда пригласят?
…Срок выйдет, и это случится.
На миг остановится вихрь.
Всё смолкнет. И всё совершится.
Но жизнь завершится в тот миг.
Всё будет: заботы, усталость,
Успехи, заботы опять.
Но трепет замрёт. Не осталось
У сердца причин трепетать.
Останется в гости хожденье,
И песни, и танцы подчас.
Но это уже развлеченье,
А речь не об этом у нас.
Скучать? А какая причина?
Ведь счастье! Беречь научись.
И — глупо. Скучают мужчины,
На женщинах держится жизнь.
Всё правда… Но снова и снова
Грущу я, смешной человек,
Что нет в них чего-то такого,
Чему и не сбыться вовек.
Что всё освещает печалью,
Надеждой и светом маня,
С чем вместе — мы вечно в начале —
Всю жизнь до последнего дня.
Обидно… Но я к ним не сунусь
Корить их. Не их это грех.
Пусть пляшут, пусть длится их юность,
Пусть дольше звучит этот смех!
А ты… Ах, что было, то сплыло.
Исчезло, и в этом ли суть?
Я знаю — в тебе это было,
Всё было — да толку-то чуть.
Где чувства твои непростые?
Что вышло? Одна маята!
Пусть пляшут! Они — не пустые.
В них жизнь, а она — не пуста.
А завтра на смену опять им…
Ну что ж!.. отстоят… Ерунда…
И наскоро выгладят платья,
И вновь, как на службу, сюда.
Чтоб сердце предчувствием билось,
Чтоб плыть по волне за волной.
Чтоб дело их жизни творилось
Не ими, а жизнью самой.
У меня любимую украли,
Втолковали хитро ей своё.
И вериги долга и морали
Радостно надели на неё.
А она такая ж, как и прежде,
И её теперь мне очень жаль.
Тяжело ей — нежной — в той одежде
И зачем ей — чистой — та мораль.
I
Нет, не с тем, чтоб прославить Россию,-
Размышленья в тиши любя,
Грозный князь, унизивший Киев,
Здесь воздвиг ее для себя.
И во снах беспокойных видел
То пожары вдоль всей земли,
То, как детство,- сию обитель
При владенье в Клязьму Нерли.
Он — кто власти над Русью добился.
Кто внушал всем боярам страх —
Здесь с дружиной смиренно молился
О своих кровавых грехах.
Только враг многолик и завистлив.
Пусть он часто ходит в друзьях.
Очень хитрые тайные мысли
Князь читал в боярских глазах…
И измучась душою грубой
От улыбок, что лгут всегда,
Покидал он свой Боголюбов
И скакал на коне сюда:
Здесь он черпал покой и холод.
Только мало осталось дней…
И под лестницей был заколот
Во дворце своем князь Андрей.
От раздоров земля стонала:
Человеку — волк человек,
Ну, а церковь — она стояла,
Отражаясь в воде двух рек.
А потом, забыв помолиться
И не в силах унять свой страх,
Через узкие окна-бойницы
В стан татарский стрелял монах.
И творили суд и расправу,
И терпели стыд и беду.
Здесь ордынец хлестал красавиц
На пути в Золотую Орду.
Каменистыми шли тропами
Мимо церкви к чужим краям
Ноги белые, что ступали
В теремах своих по коврам.
И ходили и сердцем меркли,
Распростившись с родной землей,
И крестились на эту церковь,
На прощальный ее покой.
В том покое была та малость,
Что и надо в дорогу брать:
Все же родина здесь осталась,
Все же есть о чем тосковать.
Эта церковь светила светом
Всех окрестных равнин и сел…
Что за дело, что церковь эту
Некий князь для себя возвел.
II
По какой ты скроена мерке?
Чем твой облик манит вдали?
Чем ты светишься вечно, церковь
Покрова на реке Нерли?
Невысокая, небольшая,
Так подобрана складно ты,
Что во всех навек зароняешь
Ощущение высоты…
Так в округе твой очерк точен,
Так ты здесь для всего нужна,
Будто создана ты не зодчим,
А самой землей рождена.
Среди зелени — белый камень,
Луг, деревья, река, кусты.
Красноватый закатный пламень
Набежал — и зарделась ты.
И глядишь доступно и строго,
И слегка синеешь вдали…
Видно, предки верили в Бога,
Как в простую правду земли.
Хотеть, спешить, мечтать о том ночами
И лишь ползти и не видать ни зги…
Я как песком засыпан мелочами,
Но я ещё прорвусь сквозь те пески.
Раздвину их, вдохну холодный воздух,
И станет мне совсем легко идти
И замечать по неизменным звёздам,
Что я не сбился всё равно с пути.
Мне без тебя так трудно жить,
А ты…ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить весь мир,
А кажется, что можешь.
Есть в мире у меня своё: дела, успехи и напасти…
Мне лишь тебя не достаёт для полного людского счастья!
Мне без тебя так трудно жить.
Всё неуютно, всё тревожит…
Ты мир не можешь заменить,
Но ведь и он тебя не может…
Ты летишь, и мне летится.
Правлю прямо, курс держа.
Только ты летишь, как птица,
Я — как толстый дирижабль.
Не угнаться за тобою,
Не избыть своих границ.
Вот ты движешься с толпою
Легких птиц, бездомных птиц.
Мне б сейчас к тебе спуститься:
Вот вам сердце, вот и дом.
Только я — увы!- не птица,
Тут не сесть мне нипочем.
И гудят моторы резко.
Я скрываюсь в облаках…
А внизу, свернув на Невский,
Ты летишь на каблуках.
Я с детства мечтал, что трубач затрубит,
И город проснется под цокот копыт,
И все прояснится открытой борьбой:
Враги — пред тобой, а друзья — за тобой.
И вот самолеты взревели в ночи,
И вот протрубили опять трубачи,
Тачанки и пушки прошли через грязь,
Проснулось геройство, и кровь пролилась.
Но в громе и славе решительных лет
Мне все ж не хватало заметных примет.
Я думал, что вижу, не видя ни зги,
А между друзьями сновали враги.
И были они среди наших колонн,
Подчас знаменосцами наших знамен.
Жизнь бьет меня часто. Сплеча. Сгоряча.
Но все же я жду своего трубача.
Ведь правда не меркнет, и совесть — не спит.
Но годы уходят, а он — не трубит.
И старость подходит. И хватит ли сил
До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.