Я люблю тебя той — без прически,
Без румян — перед ночи концом,
В черном блеске волос твоих жестких,
С побледневшим и строгим лицом.
Но, отняв свои руки и губы,
Ты уходишь, ты вечно в пути,
А ведь сердце не может на убыль,
Как полночная встреча, идти.
Словно сон, что случайно вспугнули,
Ты уходишь, как сон,— в глубину
Чужедальних мелькающих улиц,
За страною меняешь страну.
Я дышал тобой в сумраке рыжем,
Что мучений любых горячей,
В раскаленных бульварах Парижа,
В синеве ленинградских ночей.
В крутизне закавказских нагорий,
В равнодушье московской зимы
Я дышал этой сладостью горя,
До которого дожили мы.
Где ж еще я тебя повстречаю,
Вновь увижу, как ты хороша?
Из какого ты мрака, отчаясь,
Улыбнешься, почти не дыша?
В суету и суровость дневную,
Посреди роковых новостей,
Я не сетую, я не ревную,—
Ты — мой хлеб в этот голод страстей.
Звёздный почерк
Разберёт не каждый,
Не такой простой он,
Звёздный путь,
То, что там написано
Однажды,
Никаким пером не зачеркнуть.
Пусть звенит над нами
И грохочет
Будней
Беспощадная труба,
Мы живём в молчанье этой ночи,
Где стихи, и звёзды, и – судьба!
Я — одержимый дикарь, я гол.
Скалой меловой блестит балкон.
К Тучкову мосту шхуну привел
Седой чудак Стивенсон.
И лет ему нынче двадцать пять,
Он новый придумал рассказ —
Ночь отменена, и Земля опять
Ясна, как морской приказ.
Пуля дум-дум, стрела, динамит
Ловили душу мою в боях,-
И смеялась она, а сегодня дрожит
Болью о кораблях.
Но я такой, не молод, не сед —
И шхуне, что в душу вросла,
Я не могу прочертить ответ
Соленым концом весла.
Пусть уходит в моря, в золото, в лак
Вонзать в китов острогу,
Я сердце свое, как боксер — кулак,
Для боя в степях берегу.
Я прошел над Алазанью,
Над причудливой водой,
Над седою, как сказанье,
И, как песня, молодой.
Уж совхозом Цинандали
Шла осенняя пора,
Надо мною пролетали
Птицы темного пера.
Предо мною, у пучины
Виноградарственных рек,
Мастера людей учили,
Чтоб был весел человек.
И струился ток задорный,
Все печали погребал:
Красный, синий, желтый, черный,-
По знакомым погребам.
Но сквозь буйные дороги,
Сквозь ночную тишину
Я на дне стаканов многих
Видел женщину одну.
Я входил в лесов раздолье
И в красоты нежных скал,
Но раздумья крупной солью
Я веселье посыпал,
Потому что веселиться
Мог и сорванный листок,
Потому что поселиться
В этом крае я не мог,
Потому что я, прохожий,
Легкой тени полоса,
Шел, на скалы непохожий,
Непохожий на леса.
Я прошел над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье,
И, как песня, молодой.
Там генцианы синие в лугах,
Поток румяный в снежных берегах.
Там в неповторной прелести долин
Встал ледяной иль черный исполин.
Там есть поляна легкая одна,
Где утром рано вся страна видна.
Родник там бьет; кто пил из родника,
Тот вновь придет под эти облака
В лесов раскат, в скалистые края,
В твой синий сад, Сванетия моя.
Не о тебе я нынче говорю —
Я милую встречаю, как зарю.
В глазах ее — спокойные огни,
Синее синих генциан они.
Я пью озноб горящий родника,
И светится во тьме ее рука.
Какой страной ее я назову,
Такой родной во сне и наяву;
Сквозь ночи шелк, сквозь грозных будней гладь
Куда б ни шел, я к ней иду опять.
Там генцианы синие в лугах.
Хочу, чтоб стих был тонок, словно шелк,
Не для того, чтоб в шепот перешел.
Но я сейчас сжимаю стих в комок
Не для того, чтоб он дышать не мог,—
А чтобы счастья полная строка
Теплела где-то жилкой у виска,
А чтобы стих, как свернутый клинок,
Блистая, развернулся бы у ног.
Ты грустно скажешь: не люблю клинков.
И без стиха есть жилки у висков.
Постылый блеск о стены разобью,
Я строки дам клевать хоть воробью.
Я их заставлю будничными быть,
Как та тоска, которой не избыть,
Та, чей озноб легко на горло лег,
Чтоб уж не стих, а я дышать но мог!
Медной рябиной осыпан гравий,
Праздничный люд шуршит, разодет.
Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви,
Может быть Хэпо, а может и нет.
Пепельный финн в потертой кепке,
Древнебородый, и тот посвежел,
Место расчищено — ноги крепки,
Все приготовлены рты уже.
Медленной песни заныла нота,
Странствуя гнется, странно темна,
Гнется и тянется без поворота…
Из неподвижных рядов — короткой
Походкой выходят он и она.
Желтее желтка ее платок,
Синьки синее его жилет,
Четыре каблука черных сапог
Тупо стучат: туле-н! туле-т!
Он пояс цветной рукой обводит,
Угрюмо и молча, шагом одним
Обходят площадку, вновь обходят
И снова в обход идут они.
Стучат без улыбки на месте потом,
Странствует песня, гнетет и гнетет —
И дымнобородый с пепельным ртом
Сквозь желтые зубы нить ведет.
Упрямо и медленно ноги идут,
А звук на губах все один, один —
Как будто полки пауков прядут
Струну ледянее льдин…
Но вертятся вдруг каблуки. Жесток
Их стук тупой: туле-н! туле-т!
И желтой пеной горит платок,
И синим огнем пылит жилет.
Рябины ветви, как рога
Летят на них — и сразу
В глазах косых — Алтай, снега,
Змеиные искры Азии.
Рябины красные рога
Их тусклый танец сторожит —
Желтым огнем полыхает тайга,
Синей пылью пылят ножи.
Проходит тысяча темных лет,
И медленно снова: туле-н! туле-т!
Обходят опять неизменно и кротко,
Обходят площадку… Черной чечеткой
Оборвана песни нить…
Танцоры буксуют. Походкой короткой
Идут под рябину они.
С достоинством он на скамейку садится,
С цветного пояса руку берет,
Угрюмо и жестко целует девицу…
И праздник над ними шуршит и толпится,
А пепельный финн вытирает пот.
Хотел я ветер ранить колуном,
Но промахнулся и разбил полено,
Оно лежало, теплое, у ног,
Как спящий, наигравшийся ребенок.
Молчали стены, трубы не дымили,
У ног лежало дерево и стыло.
И я увидел, как оно росло,
Зеленое, кудрявое, что мальчик,
И слаще молока дожди поили
Его бесчисленные губы. Пальцы
Играли с ветром, с птицами. Земля
Пушистее ковра под ним лежала.
Не я его убил, не я пришел
Над ним ругаться, ослепить и бросить
Кусками белыми в холодный ящик.
Сегодня я огнем его омою,
Чтоб руки греть над трупом и смеяться
С высокой девушкой, что — больно думать —
Зеленой тоже свежестью полна.
1
Хороший Сагиб у Сами и умный,
Только больно дерется стеком.
Хороший Сагиб у Сами и умный,
Только Сами не считает человеком.
Смотрит он на него одним глазом,
Никогда не скажет: спасибо.
Сами греет для бритья ему тазик
И седлает пони для Сагиба.
На пылинку ошибется Сами —
Сагиб всеведущ, как Вишну,
Бьет по пяткам тогда тростниками
Очень больно и очень слышно.
Но отец у Сами недаром
В Беджануре был скороходом —
Ноги мальчика бегут по базарам
Все уверенней год от году.
2
Этот год был очень недобрым:
Круглоухого мышастого пони
Укусила черная кобра,
И злой дух кричал в телефоне.
Раз проснулся Сагиб с рассветом,
Захотел он читать газету —
Гонг надменно сказал об этом.
Только Сами с газетою нету.
И пришлось для бритья ему тазик
Поручить разогреть другому,
И — чего не случалось ни разу —
Мул не кормлен вышел из дому.
3
Через семь дней вернулся Сами,
Как отбитый от стада козленок,
С исцарапанными ногами,
Весь в лохмотьях, от голода тонок.
Синяка круглолобая глыба
Сияла, как на золоте проба.
Один глаз он видел Сагиба,
А теперь он увидел оба.
«Где ты был, павиан бесхвостый?» —
Сагиб раскачался в качалке.
Отвечал ему Сами просто:
«Я боялся зубов твоей палки
И хотел уйти к властелину,
Что браминов и раджей выше,—
Без дорог заблудился в долинах,
Как котенок слепой на крыше».—
«Ты рожден, чтобы быть послушным:
Греть мне воду, вставая рано,
Бегать с почтой, следить за конюшней,
Я властитель твой, обезьяна!»
4
«Тот, далекий, живет за снегами,
Что к небу ведут, как ступени,
В городе с большими домами,
И зовут его люди — ЛенниЛенни*
Он дает голодным корочку хлеба,
Даже волка может сделать человеком,
Он большой Сагиб перед небом
И совсем не дерется стеком.
Сами — из магратского рода,
Но свой род для него уронит:
Для бритья будет греть ему воду,
Бегать с почтой, чистить ему пони.
И за службу даст ему Ленни
Столько мудрых советов и рупий,
Как никто не давал во Вселенной,—
Сами всех сагибов погубит!»
5
«Где слыхал ты все это, несчастный?»
Усмехнулся Сами лукаво:
«Там, где белым бывать опасно,
В глубине амритсарских лавок.
У купцов весь мир на ладони:
Они знают все мысли судра,
И почем в Рохилькэнде кони,
И какой этот Ленни мудрый».—
«Уходи»,— сказал англичанин.
И Сами ушел с победой,
А Сагиб заперся в своей спальне
И не вышел даже к обеду.
6
А Сами стоял на коленях,
Маленький, тихий и строгий,
И молился далекому Ленни,
Непонятному, как йоги,
Чтоб услышал его малые просьбы
В своем городе, до которого птице
Долететь не всегда удалось бы,
Даже птице быстрей зарницы.
И она б от дождей размокла,
Слон бежал бы и сдох от бега,
И разбилась бы в бурях, как стекла,
Огненная сагибов телега.
7
Так далеки был этот Ленин,
А услышал тотчас же Сами.
И мальчик стоял на коленях
С мокрыми большими глазами,
А вскочил легко и проворно,
Точно маслом намазали бедра.
Вечер пролил на стан его черный
Благовоний полные ведра,
Будто снова он родился в Амритсаре
И на этот раз человеком,—
Никогда его больше не ударит
Злой Сагиб своим жестким стеком!
_______ * — Так индусы произносят имя «Ленин». (Примеч. Тихонова.).
Хлынул дождь, когда девушки, встав в хоровод,
В старом Сульдуси, в Сульдуси пели,
И казалось, что дождь все их ленты зальет,
Пояса из цветной канители.
Пели девушки те на вечерней заре,
Под грозой, хоровод не сужая,
Но мне слышалось в том дождевом серебре
Твое имя — не песня чужая.
Пели девушки, ленты качая свои,
Дождь ходил полосами косыми,
Мне ж звучало над песней неслышное им
Твое имя — далекое имя.
Люди слушали — песни струилось зерно,
Я стоял между ними, чужими,—
И над песней, как радуга, жило оно —
Твое имя, веселое имя.
Ненастный день. Как лезвия
Небезопасных бритв,
Срезает отмели, звеня,
Разгневанный прилив.
Сырые серые пески
Морщинами косят,—
Багровой тушей толстяки
Над морем в ряд висят.
И каждый крутит колесо,
И на стальных цепях
Корзина черная, как сом,
Ползет к воде, скрипя.
И неумелою рукой
В волну погружена,
Под свист колес, наверх с тоской
Является она.
И в ней мелькают два угря…
В их жалком серебре
Весь день, прожитый снова зря,
Блеснул и отгорел.
И завтра снова, как сейчас,
Придут толпой висеть,
Владыки, мне не жалко вас,
Мне жалко вашу сеть.
И я, печальный, как прибой,
Вхожу на праздник ваш,
И море путаю с судьбой,
И слышу черный марш.
Пусть то играют в казино,
Пусть то набобы в ряд,
В шелка, в душистое сукно
Одетые, скользят.
Пусть то играют на молу,
Пусть то набобы в ряд
Рабынь на водяном балу
Твоих боготворят.
Шершавый душит смех меня,
На узкой полосе,
У волн холодного огня
Вы здесь столпились все.
Чтоб праздник свой изображать…
Но дальше некуда бежать…
За вами — материк,
Где страшной глубине рожать
Последней боли крик.
Владыкам некуда бежать,
И силы двух глубин
Их каждый миг готовы сжать
И кончить в миг один.
Ты не думай о том, как тоскую я в городе зимнем,
И высокие брови не хмурь на чернеющий снег.
Ты со мною всегда: и в снегах, и под пламенным ливнем.
Улыбнись, моя гордость, ты поедешь навстречу весне.
Ты увидишь ручьи как впервые, мальчишески рыжие рощи,
И взъерошенных птиц, и травы полусонный узор,
Все, что снится тебе, будет сниться теплее и проще.
Ты любимое платье наденешь для синих озер,
Ты пойдешь вдоль канала, где барки над тихой водою,
Отдохнешь среди улиц, где тихо каштаны цветут,
Ты очнешься одна — в тишине, далеко, чуть усталой,
простой,
молодою,
Удивленно впивая такой тишины чистоту.
Флаг, переполненный огнем,
Цветущий, как заря.
И тонким золотом на нем
Три доблести горят:
То молот вольного труда,
Серпа изгиб литой,
Пятиконечная звезда
С каймою золотой.
Был побежден народный враг
Народною рукой,
И сто народов этот флаг
Взвивают над собой,—
На самой высшей высоте,
На самой дальней широте,
Среди полей и городов,
Меж волн бесчисленных рядов.
В нем — человечеству привет,—
И проще в мире флага нет;
В нем — нашей славы жаркий цвет,—
И жарче в мире флага нет;
В нем — нашей силы грозный свет,—
Силънее в мире флага нет;
В нем — правда наших красных лет,—
Правдивей флага нет!
Я видел их не на полях сражений,—
То был труда обычного пример,—
В колхозе, что не знает поражений,
Который все зовут «миллионер».
Как будто бы играли руки эти
С зелеными листочками, скользя
По веточкам нежней всего на свете.
Лишь смуглоту я этих рук приметил,
Но быстроту их описать нельзя.
Быть может, так вот пальцы пианистки,
По клавишам летая наизусть,
Как ласточки, срезают низко-низко
Мелодии заученную грусть.
И падают и падают в корзину
Дождем зеленым все на тот же круг
Листочки с легких жилок паутиной,
Как ста ножами срезанные вдруг.
Как ласточки, над темным чайным морем
Летают руки в этой жаркой мгле
Кустов зеленых, спящих на просторе,
На раскаленной добела земле.
И руки те — в Москве ли величавой
Или в ферганской дальней чайхане,—
Я вижу их под солнцем нашей славы,
Их закалившим в трудовом огне.
Стих может заболеть
И ржавчиной покрыться,
Иль потемнеть, как медь
Времен Аустерлица,
Иль съежиться, как мох,
Чтоб Севера сиянье —
Цветной переполох —
Светил ему в тумане.
И жаждой он томим,
Зарос ли повиликой,
Но он неизгоним
Из наших дней великих.
Он может нищим жить,
Как в струпьях, в строчках рваных,
Но нет ни капли лжи
В его глубоких ранах.
Ты можешь положить
На эти раны руку —
И на вопрос: «Скажи!» —
Ответит он, как другу:
«Я верен, как тебе,
Мое любившей слово,
Безжалостной судьбе
Столетья золотого!»