Опять без копоти и дыма
Вся зелень обратилась в прах,
Опять мороз в речных низинах
Мосты подвесил на соплях,
Опять декабрь рукой незримой
Снега раскинул на полях,
Чтоб мы могли, читая зиму,
Заметки делать на полях.
Здесь каждый может показаться
Центральной точкой на земле,
Здесь каждый может расписаться
В своей готовности к зиме;
От черных мыслей отказаться,
И до апреля оказаться
Приговоренным к белизне.
Немедленно теряет цену
Пустой словесный перезвон,
Когда являются на сцену
Неурожай и произвол.
Тогда я отдаю в солдаты
Любимых спутников своих –
Мои восходы и закаты,
Которые не лезут в стих.
Они уходят рота к роте,
Любимые мои слова,
A там на бреющем полете
Их настигает жизнь сама.
На смену скошенной пехоте
Приходят парни от сохи…
И обрастают грубой плотью
Необходимые стихи.
Предательства многоликого
Никак мы на лжи не поймаем:
Ладонью коснется великого,
И станет великое малым.
Щекою коснется малого,
И малое станет страшным,
И будет, грехи замаливая,
У смерти стоять на страже.
И слабыми станут сильные,
И робкими станут смелые
В краю, где реки несиние
Стекаются в море белое.
Где солнце скрывается с августа
За дальние горы Саяньи,
Где в небе включаются запросто
Северные сияния.
А к лету солнце расплатится
Мелочью золотой,
И обернется предательство
Вечною мерзлотой.
Оно отогреет для виду
Застывшее после зимы,
Промерзшее вечной обидой
Отечное тело земли.
И землю смягчая уступкой,
Дома засосет до труб,
И ляжет трясиной топкой
Вместо дорог и троп.
Но там, под цветущей тундрой,
Желтым теплом залитой,
Останется той же трупной
Вечною мерзлотой.
О том забыла сытая Московия,
Как стрелы бились в тетивах тугих,
И гнулись луки, и ломались копья
Под сумрачными стенами тайги.
Того не скажут золотые копи,
Как мстила ненасытная пурга,
Как разверзались и смыкались топи
Над головою павшего врага.
Тому не верят и не могут верить
Холеные асфальты городов,
Как буреломом ощерялся берег,
В тумане усмиряя гордецов.
Того не стоит вспоминать напрасно,
Как закипала комарьем весна,
Как штабелями сливочного масла
Шла к морю корабельная сосна.
Но в поколеньях прогремят осанну
Тому, кто с жизнью не вступал в торги,
Кто продолжал упрямую осаду
Под сумрачными стенами тайги.
Andante
Сентябрьская светлая стылость,
Осенняя первая старость,
Закатов нещедрая милость,
Восходов неверная малость
Давно в мое сердце вломилась
И намертво в нем окопалась.
И все-таки каждое утро
Я снова и снова не верю
Ее завершенности мудрой,
Ее отрешенности медной, –
Я снова принять ее медлю,
Я снова покой ее мерный
Своей нерешенностью мерю.
Scerzo
По небу шла потеха:
Торжественный конный парад.
Драгуны в папахах ехали
Верхом, по четыре в ряд.
Ветер, поручик бравый,
Тоже скакал верхом:
– Нале-е-во! Напра-а-во!
Мать вашу так! Кру-гом!
Ветер летел вдоль строя,
Меняя порядок рот:
– Смир-р-на! Ряды сдвоить!
Мать вашу так! Вперед!
Солнце на случай парада
В красную влезло шинель:
– Поручик! Где же порядок?
Не армия, а бордель!
Солнце зашло за тучи,
И, матерясь на бегу,
Сердитый, лихой поручик
В клочья разнес драгун.
Падали крупные капли
Сквозь ветреную синеву
На клочья промокшей пакли
Изображавшей траву…
Траве непонятен ветер,
Рвущийся из-под моторов:
Зачем он нанизан на вертел
Вращением монотонным?
О чем он поет неверно,
Зачем он пахнет бензином,
Зачем он так откровенно
Плюет на лето и зиму?
И только бетонным плитам,
Невозмутимым и гладким,
Понятен перед полетом
Ветер взлетной площадки.
В каких мастерских подбирали
Литые квадраты бетона
К упругим пластинам дюраля
Сверкающим в небе бездонном?
В каких масштабах сверяли
Святое единство размера
Невидимой взлетной спирали
И каменной трассы разбега?
И по каким законам
К земле пригвожденным плитам
Понятна радость разгона
И трепет перед полетом?
Мой дед был слепым, –
Он стоял у окна
И смотрел в пустоту за окном,
И никто его не любил…
Мой дед был слепым, –
Он не видел огня,
Он чувствовал только дым.
Мой дед был слепым, –
Только старый приемник
Иногда разговаривал с ним…
Мой дед был слепым, –
Он ронял на пиджак
Кашу и хлебные крошки,
И никто его не любил:
Все дети, пороги и кошки
Всегда враждовали с ним.
Мой дед ко лбу привязывал тфилин
И долго молился Богу,
Но Бог не смотрел в его сторону,
И Бог его не любил.
Мой дед был слепым, –
Только стены
Помогали ему ходить…
Мой дед был слепым, –
Он умер,
И все забыли о нем…
Оправданы солнцем прогретые
Пирамиды в песчаной оправе,
Оправданы минареты
Под тающим небом Аравии.
Привычно глядит из-под снега
Российская колокольня,
И четко в немецкое небо
Впрессована готика Кельна.
Завязано в крепкий узел
Великое постоянство
Незыблемого союза
Времени и пространства.
О небо двадцатого века! –
Сожженная снизу и сверху,
Космическою ракетой
Прошитая атмосфера,
К лицу тебе башни кранов,
Летящие вверх наклонно,
И пляшущей плазмы неона
Сторожевая охрана!
К лицу тебе гневная грубость
Неслыханных революций,
И кажущаяся хрупкость
Железобетонных конструкций!
I
Клохчут куры на насесте,
Лает пес на ветер,
Танькин муж пропал без вести
Где-то в сорок третьем.
Прочесали ночью танки
Поле за кустами,
И остались на полянке
Горы ржавой стали.
На обугленной портянке
Растопилось сало, –
Был когда-то муж у Таньки,
А теперь не стало.
II
Село как село, – за избой изба
И улица посредине,
Корова в хлеву, на окне резьба,
Картошка – себе и скотине.
Село как село, мужиков на полатях
Раз-два и вся арифметика:
Ванюшка-придурок, Степан-председатель,
Да сторож безрукий – Федька.
Село как село, – живут с трудодня
И платят налог натурой,
Маруська весной родила двойнят:
Должно быть, ветром надуло.
III
Баба разве человек?
Бабий век – короткий век,
Сорок лет – и бабы нет:
Кости да морщины…
Как текучая вода,
Торопливые года.
Как зыбучие пески,
Ночи без мужчины:
Наливаются соски,
Хворь ломает спину, –
Неужели никогда
Не родить мне сына?
Жизнь прошла,
Как не была,
Поминай, как звали…
Жили-были, поживали,
Черствый хлеб жевали.
IV
На насесте клохчут куры,
Маятник качается,
От зевоты сводит скулы –
Значит, день кончается.
Гриша, глаз прищуря хмуро,
С фотографии глядит:
«С кем крутила шуры-муры
С той поры, как я убит?»
– «Ox, жила я да жевала
Только корку черствую,
Мертвый ты, а я – живая,
Все равно что мертвая.
А теперь я – пожилая,
Никому я не нужна,
Мертвый ты, а я – живая,
Только мертвого жена…»
Лает пес, тоску наводит,
Значит, вечер скоро.
Скоро Танькин век проходит,
Скоро Таньке сорок,
Скоро, ох, как скоро…
Может быть, к этой развилке дорог
На меринке гнедом
Подъехал когда-то Иван-дурак,
Вооруженный кнутом.
А кто-то на розовом срезе пня
Жженным углем написал:
«Направо поедешь – погубишь коня,
Налево – погибнешь сам».
Дорога разматывает моток
Шлагбаумов и мостов,
Дорога расхваливает товар,
Как выездной Мосторг,
На виражах, как живая тварь,
Надсадно воет мотор.
Трупы раздавленных за ночь собак
Милиция уберет,
Дорожные знаки на желтых столбах
Расскажут весь путь наперед.
Дорожные знаки любой перегон
Знают наперечет:
– На двести метров обгон запрещен,
Впереди крутой поворот.
Но не подскажут они никогда,
По каким не ездить мостам,
На какой из дорог ты погубишь коня,
На какой ты погибнешь сам.
I
Город мой, ты единственный в мире,
Неотмытый от снега и пыли, –
Это ночи тебя задымили,
Это дни на тебя наступили.
Среди штатских, военных и прочих,
Я встречаюсь с тобой на перроне,
И читаю судьбы твоей почерк
По твоей заскорузлой ладони.
Затаенною силой в пружине
Учтено твое прошлое в смете,
Вдоль Московской, где линия жизни
Обрывается линией смерти.
Вдоль Московской, змеею трамвайной
Убегающей в бывшее гетто,
Там евреи в холодных развалинах
Умирали на Тракторном где-то.
И пугаясь такого соседства,
И спасаясь от прошлого тщетно,
Пробирается линия сердца
По Сумской, мимо сада Шевченко.
Пробирается линия сердца
Мимо сумрачных старых каштанов,
И теряются юность и детство
Среди зрелости долгожданной.
II
Этот город мне нужен затем,
Чтобы сбиться с привычного ритма,
Чтоб коснуться трагических тем,
Затаенных во времени скрытно.
Этот город мне нужен затем,
Чтобы в сердце раскрылись кавычки,
Чтоб картины рванулись со стен
Из захватанной рамы-привычки.
В этом городе время идет,
Неподвластное общим законам,
Этот город мне нужен как дот
На переднем краю обороны.
Весь мир под окном отсырел и продрог
И кончилась к черту парадность…
Нас осень всегда застигает врасплох,
Как всякая неприятность.
Пора бы поверить, что лету конец,
Что вымахал волк из волчонка,
Пора бы под сани готовить коней
И квасить капусту в бочонках.
Пора бы поверить, что жизнь коротка,
И вымыть похмелье рассольцем,
Пора бы, хватая быка за рога,
Найти себе место под солнцем.
И разум конечным своим естеством
Готов примириться с кончиной,
С внезапным морозом, с опавшим листом,
Со следствием и причиной.
Но то, что понятно логичным мозгам,
Душе неразумной постыло,
Ей трудно поверить морозным мазкам,
Которыми речка застыла.
Ей кажется: только ударить в набат,
Согреть посиневшие лица, –
Как солнце вернется, грачи прилетят
И жизнь бесконечно продлится!
Неделю, как сотню, лучше не трогать,
Едва разменяешь – летят четверги,
А после придется у Господа Бога
По ночам отрабатывать за долги.
Неделя, как сотня, – была и не стало:
Считай, не считай, понедельник не в счет,
А там и среда от Калужской заставы
Спешит по мостам до Никитских ворот.
А к пятнице в прачечной у Арбата
Последний червонец летит под откос,
И вновь понедельник собакой лохматой
Себя лихорадочно ловит за хвост.
На снегопоставки в неделю
Зима получила подряд:
Мой день начинался с метели
Одиннадцать суток подряд.
При свете, мерцающем скудно,
Снега закипали с утра,
И каждое божие утро
Мой день начинался с утрат.
Плела свою сеть непогода,
Снимая поземку с петель, –
Мой день начинался с находок,
Имеющих привкус потерь.
Давно уже сбился со счету
Увязший в снегу календарь,
Был день мой метелью зачеркнут,
Был ветром затравлен январь.
Напрасно непорочным снег считают –
Он – лицемер, обманщик и доносчик:
Ведь это он, шаги мои считая,
Шпионит под окном с утра до ночи.
Нет, я не верю в благородство снега!
Он ждет, пока беда с землей случится,
Тогда он на нее нисходит с неба
И холодом на грудь ее ложится.
Он входит в лес, небрежен и рассеян,
И все противоречия вскрывает;
И видно всем, что лес уже лысеет,
Что дуб горбат и что сосна кривая.
И всем видны досадные пробелы –
Среди деревьев снежные поляны,
Как будто нерешенные проблемы
В конфликте между лесом и полями.