Скульптору Давиду
Когда усобица владела нашим краем
И вдоль Вандеи шел пожаров страшных след,
Раз барабанщика четырнадцати лет
Взять довелось живьем шуанским негодяям.
Бестрепетно глядел тот юноша в глаза им.
Вот засверкал кинжал, вот щелкнул пистолет.
— Кричи: «Да здравствует король!» — а если нет,
На месте мы тебя, бездельник, расстреляем!
Но, презирая смерть, спокоен и суров,
Он не видал их лиц и не слыхал их слов,
Он пред собой смотрел; за гранью небосвода,
Родной народ ему видением предстал.
И с криком пламенным: «Да здравствует свобода!»
Он под ударами убийц презренных пал!
Опасно в лесу не зверье!
Старик и юнец несмышленый,
Бегите от девы зеленой,
Не слушайте песен ее!
Она, говорят, молодая
И гибкая, словно лоза,
Стремительная и живая,
Как ласточка, как стрекоза.
Идет по полянам зеленым —
Владычицу летнего дня,
Высокие кроны клоня,
Деревья встречают поклоном.
В глухой густолиственной чаще
Она укрывается днем
И звуки листвы шелестящей
Сплетает в напеве своем.
А ночью поет, не таится,
И песни так сладко звучат,
Что в недоуменье молчат,
Заслушавшись, певчие птицы.
Твердят, будто слушать не надо
Таинственных песен ее:
От звуков бесовского лада
Находит на всех забытье.
Уловленный в сети коварства,
Влюбленный в нее человек
Обратно на волю вовек
Не выйдет из мрачного царства.
Рассказы о деве правдивы,
И девой погубленных жаль:
В глубь леса пошел на призывы
Владетельный князь Эриваль,
И там на груди чаровницы
Он все позабыл как блажной
И не вспоминал об одной
По нем тосковавшей девице.
Опасно в лесу не зверье!
Старик и юнец несмышленый,
Бегите от девы зеленой,
Не слушайте песен ее!
Вот моя голова! Более свободной никогда еще не рубила тирания!
Гете
Свободы гордый дух! Когда, расправив крылья,
Он плавно и легко по небесам парит
И невзначай свой взор на землю устремит, —
Там видит он Брюссель, свободный от насилья.
Что привлечет его вниманье? Что за вид
Над шумом площадей, над уличною пылью
Восстанет перед ним священной славной былью?
Что вспомнится и что его одушевит?
Быть может, ратуша шестнадцатого века,
Осуществленная фантазия Рюйсбрека,
Где дерзок острый шпиль и так крепка стена?
Иль, может быть, собор — громада мировая?
— Нет, это попросту, мой сын, та мостовая,
Что кровью Эгмонта была орошена!
Прими, о Дориа, прими почет и славу
За тысячи побед, когда рукой своей
Сумел ты отразить язычников ораву
От голубых границ владычицы морей;
Прими за то, что ты родную спас державу
От рук захватчиков, от тюрем и цепей,
И новый придал блеск закону, чести, праву,
И сделал Геную и крепче и сильней.
Но мною более всего в тебе ценима
Та доблесть Греции, то благородство Рима, —
Их проявить герой не смог бы ни один:
Когда была тебе поднесена порфира,
Ты звание свое простое «гражданин»
Не захотел сменить на блеск великих мира!
Перевод А. Парина
Как грустно наблюдать повсюду корни зла,
На самый мрачный лад петь про его дела,
На небе розовом густые видеть тучи,
В смеющемся лице — тень скорби неминучей!
О, счастлив взысканный приветливой судьбой!
В искусстве для него все дышит красотой.
Увы, я чувствую — когда моей бы музе
Шестнадцать было лет, я в радостном союзе
С весной ее живой, в сиянье новых дней,
Позабывать бы мог печаль души своей.
Рождались бы в душе чудесные виденья,
Я часто бы бродил лугами в дни цветенья,
По прихоти своей в безумном счастье пел
И хоть бы этим мог свой скрашивать удел!
Но слышу я в ответ рассудка строгий голос,
Который говорит: «Как сердце б ни боролось,
Знак на челе давно ты носишь роковой,
Ты мечен черною иль белой полосой,
И вопреки всему за грозовою тучей
Обязан ты идти, одолевая кручи,
Склоняя голову, не смея вдаль взглянуть,
Не ведая, кому и руку протянуть,
Пройдешь ты этот путь, назначенный судьбою…»
Покрыто надо мной все небо пеленою,
Весь мир мне кажется больницей, где я сам,
Как бледный врач, бродя меж коек по рядам,
Откинув простыни, заразы грязь смываю,
На раны гнойные повязки налагаю.
Перевод — Вс. Рождественского
О, если имя есть, что миру прогремело,
Которому удел забвенья незнаком,
То имя девушки, что огненным клинком
Отчизну от врагов освободить сумела!
Дочь Лотарингии, крестьянкой загорелой
На славные дела ты шла прямым путем,
Ты, награжденная за весь твой жар костром.
Где песня, что твои деяния воспела?
Поэты, вы должны в сердцах алтарь возвесть,
Чтоб ей бессмертную воздать хвалу и честь
И заклеймить убийц, ее каравших смертью!
Когда становится добро добычей зла,
Кто может дивные восстановить дела?
Вы, дети красоты, вы, братья милосердья!
Перевод А. Парина
Альпийский встал хребет ко мне спиной своей:
Синеющие льды, обрывистые кручи,
Утесы голые, где сумрачные тучи
Ползут на животе, цепляясь меж камней.
Пускай шумит поток над головой моей,
Свергаясь со скалы среди грозы ревучей,
Пусть вихри, из теснин прорвавшись стужей жгучей,
Кромсают грудь мою, как острием ножей!
Я все-таки дойду — я в это верю страстно —
К цветущим пажитям Флоренции прекрасной,
К крутым холмам Сабин, в Вергилия страну,
Увижу солнца блеск, Сорренто над заливом
И, лежа на траве в забвении ленивом,
Прозрачный воздух твой, о Иския, вдохну!
Перевод — Вс. Рождественского
У нас жеманная пустая молодежь
Справляет по ночам за кутежом кутеж,
Лишь к богу золота любовью пламенея.
А там, в Америке, на черный эшафот
Стопой недрогнувшей седой старик идет,
Чтоб жизнь свою отдать за светлую идею!
И не за свой народ он проливает кровь,
Не за свою страну берет оружье в руки —
И сыновей своих благословил на муки
За племя горькое бесправных бедняков.
О дети черные Америки! То имя
Пророка ваших прав должно бессмертным стать.
Когда вы будете победу ликовать,
Прославьте дух его напевами своими!
Смерть за отечество — достойная судьба.
Корнель
Пусть в голосе моем вам прозвучит хвала,
О вы, бойцы трех дней, родные парижане,
Кто злым предательством был обречен заране,
Чья кровь на жертвенник закона потекла!
О храбрые сердца — вас дрожь не проняла,
Когда раздался залп и грозное жужжанье —
А были там не все герои по призванью,
И на иных печать отверженья была.
Возможно… Но господь своею мерой судит,
За вдохновенный миг он все грехи забудет,
С душ ваших смыли грязь кровавые струи.
О вы, бойцы трех дней! В день страшного расстрела
Свобода пламенем очистить вас успела —
Вас небо приняло в объятия свои!
Перевод А. Арго
Красавица перед окном сидит,
Златосплетенный локон ветром взбит,
А грудь и шею —
Снегов стократ белее —
Жемчужный дождь горючих слез кропит,
«Увы, увы, — она судьбу клянет, —
В цветенье луговина каждый год.
Листва увянет,
Зима седая грянет —
Любовь меня вовек не позовет.
Постыла дней пустая череда.
Я чувствую, что ждет меня беда;
Ох, может статься,
Девицею остаться
Придется мне, бедняжке, навсегда!»
Ее, лаская, утешает мать:
«К чему напрасно слезы проливать?
Моя голубка,
Как видно, счастье хрупко;
Гордячке вечно в девках вековать».
«Когда б явился статный молодец, —
Пуста мошна, но сердцем удалец,
Не размышляя
И слез не проливая,
Я с радостью пошла бы под венец!»
«Да есть, голубка, статный молодец,
Хоть не богач, да славный удалец,
В тебя влюбленный
И страстью ослепленный,
Он что ни день торопит свой конец».
1
Когда тяжелый зной накаливал громады
Мостов и площадей пустых,
И завывал набат, и грохот канонады
В парижском воздухе не стих,
Когда по городу, как штормовое море,
Людская поднялась гряда,
И, красноречию мортир угрюмых вторя,
Шла Марсельеза, — о, тогда
Мундиры синие, конечно, не торчали,
Какие нынче развелись.
Там под лохмотьями сердца мужчин стучали,
Там пальцы грязные впились
В ружейные курки. Прицел был дальнозорок,
Когда, патрон перегрызя,
Рот, полный пороха и крепких поговорок,
Кричал: «Стоять на смерть, друзья!»
2
А вам, молодчикам с большим трехцветным бантом,
Во фраках, с белой грудью, вам,
Затянутым в корсет женоподобным франтам,
Бульварным модникам и львам, —
Как вам спалось, когда, под саблями не тая,
Наперерез ночной стрельбе,
Шла рвань великая, шла голытьба святая
Добыть бессмертие себе?
Был полон весь Париж чудес. Но в малодушье
Сиятельные господа,
От ужаса вспотев и затыкая уши,
За шторой прятались тогда!
3
В гостиных Сен-Жермен Свобода не блистала.
У ней не княжеская масть.
Ей падать в обморок от криков не пристало.
Ей незачем румяна класть.
Свобода — женщина с высокой грудью, грубо
Сердца влекущая к себе.
Ей широко шагать среди народа любо,
Служить на совесть голытьбе.
Ей любо-дорого народное наречье.
Дробь барабана ей сладка,
Пороховой дымок и где-то за картечью
Ночной набат издалека.
Она любовника в народе выбирает
И бедра отдает свои
Таким же силачам и сладко замирает,
Когда объятья их в крови.
4
Дитя Бастилии, она была в те годы
Еще невинней и страстней.
Народ сходил с ума от девочки Свободы,
Пять лет он изнывал по ней.
Но скоро, затянув походный марш в дорогу,
Швырнув колпак фригийский свой,
Она с полковником двадцатилетним в ногу
Шла маркитанткой войсковой.
И, наконец, сейчас, за дымкой предрассветной
Достаточно ей промелькнуть
В проломе черных стен косынкою трехцветной,
Чтоб слезы с наших глаз смахнуть, —
Трех дней достаточно, и ветхая корона
Восставшим в руки отдана,
Двух-трех булыжников — и пыль на месте трона,
И армия отражена.
5
О стыд! Вот он, Париж! От гнева хорошея,
Как был отважен он, боец,
Когда народный вихрь свернул Капету шею
И выкорчевывал дворец;
Как был он сумрачен в мгновенья роковые,
Во дни гражданских похорон:
Зияли бреши стен, чернели мостовые
В лохмотьях боевых знамен…
Париж, увенчанный так щедро, так недавно,
Вольнолюбивых стран кумир,
Колени преклонив перед святыней славной,
Его недаром любит мир.
Сегодняшний Париж — в промозглых водостоках
Смешался с гнилью нечистот,
Кипит бурдой страстей, стоустых и стооких, —
Волна спадает, вновь растет.
Трущоба грязная, где выходы и входы
Салонной шатией кишат,
Где старые шуты, львы прошлогодней моды,
Ливрею выклянчить спешат.
Толкучка зазывал, божащихся бесстыдно,
Где надо каждому украсть
Лоскут могущества, обломок незавидный,
Смертельно раненную власть!
6
Так, если выгнанный из заповедной чащи,
Кабан пропорот на лету
И, наземь падая, дрожит, кровоточащий,
В слепящем солнечном свету,
И, захлебнувшийся в пузырящейся пене,
Стихает, высунув язык;
И рог заливистый, хрипя от нетерпенья,
Скликает на поле борзых;
И свора, как хребет одной волны громадной,
Хребтами выгнулась, рыча,
И чует пиршество, оскаленная жадно
На приглашенье трубача;
И стая собрана, — и прокатился в парке
И по полям свирепый лай,
И воют гончие, борзые и овчарки,
Остервеневшие: валяй!
Валяй! Кабан издох, — псы королями стали!
Псам эта падаль отдана!
За гонку дикую, за то, что мы устали,
Заплатим мертвому сполна!
Валяй! Псари ушли, ошейники не душат,
Арапники не просвистят.
Кровь горяча еще! Клыки нам честно служат,
Клыки за голод отомстят, —
И, как поденщики, кончающие к сроку,
Разделывают тушу вмиг,
Зарылись мордами, когтями рвут глубоко,
И свалка между псов самих, —
Ведь есть у них закон, чтобы кобель обратно
Принес обкусанный мосол,
И перед сукою, ревнующей и жадной,
Надменным щеголем прошел,
И суке доказал, как предан ей и жарок,
И, страсть собачью утоля,
Залаял весело, бросая кость в подарок:
«Я вырвал ляжку короля!»
Перевод — П. Г. Антокольского
То были дни, когда дорогой неуклонной
Людей на подвиги святая честь вела!
Тогда-то Байрона орлиные крыла
Сломилися в борьбе за славу Парфенона.
Но чтоб продлить его не песни, а дела,
Изгнанник горестный из отческого лона,
Ты, Санта-Роза, встал — и смертная стрела
Вонзилась в грудь твою, и ты упал без стона!
О, слава Греции! О, горестный недуг!
О, дивные моря, в которых гордый дух
Родится из волны подобьем Афродиты,
Те дни так далеки от наших серых дней,
Как будто на земле нет более цепей,
Которые еще народом не разбиты!
Была глухая ночь. На черный небосклон
Над Римом царственным взошла луна златая,
Сиянием своим бесстрастно облекая
Дома и статуи классических времен,
Вдоль Тибра я бродил, в раздумье погружен,
И, Града Вечного красоты постигая,
Колена преклонил в безмолвии тогда я,
И чей-то вдруг ко мне донесся тяжкий стон.
О боже, это был последний вождь народный!
Петрарки верный друг, Риенци благородный,
Он призраком бродил у бурных берегов.
И кровь из ран его струилась черным током.
Он гневно восклицал в страдании жестоком:
«О мой несчастный край! О родина рабов!..»
Перевод А. Парина
Когда в отчаянье, лишась последних сил,
Раздавлен силою, нахлынувшей без края,
Костюшко доблестный, весь кровью истекая,
«Finis Poloniae» ты скорбно возгласил.
И смерти стал искать, — тогда господь следил
За подвигом твоим с высот блаженных рая,
И, троны царские на гибель обрекая,
Твое геройское он сердце пощадил!
Так будет с родиной — мы видим все пример твой,
С твоею Польшею, невинной горькой жертвой,
Она, как Иисус, свершает крестный путь.
И вот уже в пыли истерзанное тело,
И кажется, что жизнь давно уж отлетела,
Но бог ее хранит, чтоб жизнь в нее вдохнуть!
О, бедность! Ты, от века
Принявшая в опеку
Людей из божьих рук,
Их ввергнув в бездну мук;
О призрак чернокрылый,
Кто ходит здесь и там
За нами по пятам
От зыбки до могилы;
Кто наши слезы рад
Пить из бездонной чаши,
Кого рыданья наши
Вовек не тяготят;
О беспощадно злая
Мать древнего греха,
Я в зеркале стиха
Твой образ выставляю,
Чтоб дрогнул перед ним
Тот, в ком живет упорство
Бок о бок с мыслью черствой
И сердцем ледяным;
Чтоб он постиг в смятенье,
Какой ценой всегда
Рождает провиденье
Большие города;
Чтоб жалостью любая
Наполнилась душа,
Всем нищим сострадая,
На них теплом дыша;
Чтоб, злобный дух утратив,
Не осуждал любой
Своих несчастных братьев,
Отвергнутых судьбой.
О бедность! Пусть на свете
Не глохнут песни эти,
Пусть в людях, там и тут,
Сочувствие найдут!
Пусть властвуют сердцами,
Гремя, как медный зов,
Руководят борцами
За дело бедняков!
Пора, чтоб, приохотив
Мир к истине живой,
Не молкнул голос против
Напасти вековой.
Изгнать бы голодуху,
Следы ее заместь
И хлеба дать краюху
Тому, кто хочет есть!
Всем странникам усталым,
Взыскующим тепла,
Дать кров и одеялом
Окутать их тела.
О зверь освирепелый,
Пора людей простых
Нам вызволить всецело
Из цепких лап твоих!
Ах, так или иначе,
Бессилен человек!
Нам с этою задачей
Не справиться вовек!
Как мы б ни хлопотали,
Чтобы уменьшить зло,
Нам преуспеть едва ли;
Растет невзгод число!
И столько испытаний
И столько злых обид
Страдальцам средь скитаний
Бесплодных предстоит,
Что ищем неизбежно
Для жалоб мир иной,
Не слишком безнадежный,
Как этот шар земной.
Перевод — Д. Бродского