(Перевод Константина Симонова)
Серые глаза – рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.
Чёрные глаза – жара,
В море сонных звёзд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
Синие глаза – луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.
Карие глаза – песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полёта.
Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, чёрных.
Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю – в том нет вины –
Все четыре этих цвета.
пер. С. Маршака
Кошка чудесно поет у огня,
Лазит на дерево ловко,
Ловит и рвет, догоняя меня,
Пробку с продетой веревкой.
Все же с тобою мы делим досуг,
Бинки, послушный и верный,
Бинки, мой старый испытанный друг,
Правнук собаки пещерной.
Если, набрав из-под крана воды,
Лапы намочите кошке
(Чтобы потом обнаружить следы
Диких зверей на дорожке),
Кошка, царапаясь, рвется из рук,
Фыркает, воет, мяучит…
Бинки — мой верный, испытанный друг,
Дружба ему не наскучит.
Вечером кошка, как ласковый зверь,
Трется о ваши колени.
Только вы ляжете, кошка за дверь
Мчится, считая ступени.
Кошка уходит на целую ночь.
Бинки мне верен и спящий:
Он под кроватью храпит во всю мочь, —
Значит, он друг настоящий!
Только один из тысячи, говорит Соломон,
Станет тебе ближе брата и дома,
Стоит искать его до скончания времен,
Чтобы он не достался другому.
Девятьсот девяносто девять других
Увидят в тебе то, что видит весь свет.
А Тысячный не откажет в объятиях своих,
Даже когда целый мир говорит тебе «нет».
Он с тобой, если прав ты и если не прав.
Надо или не надо,
Встанет на защиту у всех на глазах,
Только чтоб ты не падал!
Девятьсот девяносто девять бросят тебя,
Не стерпев насмешек и злости,
А Тысячный, бесконечно любя,
Будет рядом у эшафота — и после!
Перевод К. Симонова
Далеко ушли едва ли
Мы от тех, что попирали
Пяткой ледниковые холмы.
Тот, кто лучший лук носил,-
Всех других поработил,
Точно так же, как сегодня мы.
Тот, кто первый в их роду
Мамонта убил на льду,
Стал хозяином звериных троп.
Он украл чужой челнок,
Он сожрал чужой чеснок,
Умер — и зацапал лучший гроб.
А когда какой-то гость
Изукрасил резьбой кость —
Эту кость у гостя выкрал он,
Отдал вице-королю,
И король сказал: «Хвалю!»
Был уже тогда такой закон.
Как у нас — все шито-крыто,
Жулики и фавориты
Ели из казенного корыта.
И секрет, что был закрыт
У подножья пирамид,
Только в том и состоит,
Что подрядчик, хотя он
Уважал весьма закон,
Облегчил Хеопса на мильон.
А Иосиф тоже был
Жуликом по мере сил.
Зря, что ль, провиантом ведал он?
Так что все, что я спою
Вам про Индию мою,
Тыщу лет не удивляет никого —
Так уж сделан человек.
Ныне, присно и вовек
Царствует над миром воровство.
Перевод А. Щербакова
Гомер все на свете легенды знал,
И все подходящее из старья
Он, не церемонясь, перенимал,
Но с блеском, — и так же делаю я.
А девки с базара да люд простой
И все знатоки из морской братвы
Смекали: новинки-то с бородой,-
Но слушали тихо — так же, как вы.
Гомер был уверен: не попрекнут
За это при встрече возле корчмы,
А разве что дружески подмигнут,
И он подмигнет — ну так же, как мы.
Перевод М. Фромана
Словно в зареве пожара
Я увидел на заре,
Как прошла богиня Тара,
Вся сияя, по горе.
Изменяясь, как виденья,
Отступали горы прочь.
Было ль то землетрясенье,
Страшный суд, хмельная ночь?
В утра свежем дуновенье
Видел я — верблюд ко мне
Вне законов тяготенья
Подымался по стене,
И каминная задвижка
Пела с пьявками, дрожа,
Распаленная мартышка
Сквернословила, визжа.
С криком несся в дикой скачке
Весь багровый, голый гном,
Говорили о горячке
И давали в ложке бром,
А потом загнали в нишу
С мышкой, красной как луна,
Я просил: «Снимите крышу,
Давит голову она!»
Я молил, ломая руки,-
Врач сидел как истукан,-
Что меня спасти от муки
Может только океан.
Он плескался подо мною,
Пену на берег гоня,
И понадобились трое,
Чтобы сбросить вниз меня.
И шампанским зашипели,
Закружились надо мной
Семь небес, как карусели,
И опять возник покой;
Но осталась, чуть мигая,
Вкось прибитая звезда,
Я просил сестру, рыдая,
Выпрямить ее тогда.
Но молчанье раскололось,
И в мой угол донесло,
Как диктует дикий голос
Бесконечное число
И рассказ: «Она сказала,
Он сказал, и я сказал…»
А луну, что мне сияла,
В голове я отыскал.
И слепец какой-то, плача,
Слез не в силах удержать,
Укорял меня, что прячу
Где-то я луну опять.
Стало жаль его немного,
Но он свистнул у стены.
И пресек мою дорогу
Черный Город Сатаны.
И на месте, спотыкаясь,
Я бежал, бежал года,
Занавеска, раздуваясь,
Не пускала никуда.
Рев возник и рос до стона
Погибающих миров —
И упал, почти до звона
Телеграфных проводов.
Лишь одна звезда светила
В напряженной тишине
И, хихикая, язвила
И подмигивала мне.
Звезды с высоты надменной
Ждали, кто бы мне помог.
От презренья всей вселенной
Я ничем спастись не мог.
Но живительным дыханьем
День вошел и засиял,
Понял я — конец страданьям,
И я к Господу воззвал.
Но, забыв, о чем молиться,
Я заплакал, как дитя,
И смежил мне сном ресницы
Ветер утренний, шутя.
Перевод В. и М. Гаспаровых
В японских землях, где горят
бумажные фонари,
У Бладстрит Джо на всех языках
болтают и пьют до зари.
Над городом веет портовый шум,
и не скажешь бризу, не дуй!
От Иокогамы уходит отлив,
на буй бросая буй.
А в харчевне Циско вновь и вновь
говорят сквозь водочный дух
Про скрытый бой у скрытых скал,
Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал,
а «Штральзунд» стоял против двух.
Свинцом и сталью подтвержден, закон Сибири скор.
Не смейте котиков стрелять у русских Командор!
Где хмурое море ползет в залив меж береговых кряжей,
Где бродит голубой песец, там матки ведут голышей.
Ярясь от похоти, секачи ревут до сентября,
А после неведомой тропой уходят опять в моря.
Скалы голы, звери черны, льдом покрылась мель,
И пазори играют в ночи, пока шумит метель.
Ломая айсберги, лед круша, слышит угрюмый бог,
Как плачет лис и северный вихрь трубит в свой снежный рог.
Но бабы любят щеголять и платят без помех,
И вот браконьеры из года в год идут по запретный мех.
Японец медведя русского рвет, и британец не хуже рвет,
Но даст американец-вор им сто очков вперед.
Под русским флагом шел «Сполох», а звездный лежал в запас,
И вместо пушки труба через борт — пугнуть врага в добрый час.
(Они давно известны всем — «Балтика», «Штральзунд», «Сполох»,
Они триедины, как сам Господь, и надо петь о всех трех.)
Сегодня «Балтика» впереди — команда котиков бьет,
И котик, чуя смертный час, в отчаянье ревет.
Пятнадцать тысяч отменных шкур — ей-богу, куш не плох,
Но, выставив пушкой трубу через борт, из тумана вышел «Сполох».
Горько бросить корабль и груз — пусть забирает черт! —
Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт
Забывши стыд, как кролик в кусты, «Балтика» скрыла снасть,
И со «Сполоха» лодки идут, чтоб краденое красть.
Но не успели они забрать и часть добычи с земли,
Как крейсер, бел, как будто мел, увидели вдали:
На фоке плещет трехцветный флаг, нацелен пушечный ствол,
От соли была труба бела, но дым из нее не шел.
Некогда было травить якоря — да и канат-то плох,
И, канат обрубив, прямо в отлив гусем летит «Сполох».
(Ибо русский закон суров — лучше пуле подставить грудь,
Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть)
«Сполох» не проплыл и полных двух миль, и не было залпа вслед;
Вдруг шкипер хлопнул себя по бедру и рявкнул в белый свет:
«Нас взяли на пушку, поймали на блеф — или я не Том Холл!
Здесь вор у вора дубинку украл и вора вор провел!
Нам платит деньги Орегон, а мачты ставит Мэн,
Но нынче нас прибрал к рукам собака Рубен Пэн!
Он шхуну смолил, он шхуну белил, за пушки сошли два бревна,
Но знаю я «Штральзунд» его наизусть — по обводам это она!
Встречались раз в Балтиморе мы, нас с ним дважды видал Бостон,
Но на Командоры в свой худший день явился сегодня он —
В тот день, когда решился он отсюда нам дать отбой,-
С липовыми пушками, с брезентовою трубой!
Летим же скорей за «Балтикой», спешим назад во весь дух,
И пусть сыграет Рубен Пэн — в одиночку против двух!»
И загудел морской сигнал, завыл браконьерский рог,
И мрачную «Балтику» воротил, что в тумане шла на восток.
Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал,
И вот услыхали: скрежещет цепь — «Штральзунд» якорь свой выбирал.
И бросили зов, ничком у бортов, с ружьями на прицел.
«Будешь сражаться, Рубен Пэн, или начнем раздел?»
Осклабился в смехе Рубен Пэн, достав свежевальный нож
«Да, шкуру отдам и шкуру сдеру — вот вам мой дележ!
Шесть тысяч в Иеддо я везу товаров меховых,
А божий закон и людской закон — не северней сороковых!
Ступайте с миром в пустые моря — нечего было лезть!
За вас, так и быть, буду котиков брать, сколько их ни на есть».
Затворы щелкнули в ответ, пальцы легли на курки —
Но складками добрый пополз туман на безжалостные зрачки.
По невидимой цели гремел огонь, схватка была слепа,
Не птичьей дробью котиков бьют — от бортов летела щепа.
Свинцовый туман нависал пластом, тяжелела его синева —
Но на «Балтике» было убито три и на «Штральзунде» два.
Увидишь, как, где скрылся враг, коль не видно собственных рук?
Но, услышав стон, угадав, где он, били они на звук.
Кто Господа звал, кто Господа клял, кто Деву, кто черта молил —
Но из тумана удар наугад обоих навек мирил.
На взводе ухо, на взводе глаз, рот скважиной на лице,
Дуло на борт, ноги в упор, чтобы не сбить прицел.
А когда затихала пальба на миг — руль скрипел в тишине,
И каждый думал «Если вздохну — первая пуля мне».
И вот они услыхали хрип — он шел, туман скребя, —
То насмерть раненный Рубен Пэн оплакивал себя.
«Прилив пройдет сквозь Фанди Рейс, проплещет налегке,
А я не пройду, не увижу следов на темном сыром песке.
И не увижу я волны, и тралеров, тронутых ей,
И не увижу в проливе огней на мачтах кораблей.
Гибель мою в морском бою, увы, я нынче нашел,
Но есть божий закон и людской закон, и вздернут тебя, Том Холл!»
Том Холл стоял, опершись на брус: «Ты сам твердить привык:
Божий закон и людской закон — не северней сороковых!
Предстань теперь пред божий суд — тебе и это честь!
А я утешу твоих вдов, сколько их ни на есть».
Но заговоренное ружье вслепую со «Штральзунда» бьет,
И сквозь мутный туман разрывной жакан ударил Тома в живот.
И ухватился Том Холл за шкот, и всем телом повис на нем,
Уронивши с губ: «Подожди меня, Руб, — нас дьявол зовет вдвоем.
Дьявол вместе зовет нас, Руб, на убойное поле зовет,
И пред Господом Гнева предстанем мы, как котик-голыш предстает.
Ребята, бросьте ружья к чертям, было время счеты свести.
Мы отвоевали свое. Дайте нам уйти!
Эй, на корме, прекратить огонь! «Балтика», задний ход!
Все вы подряд отправитесь в ад, но мы с Рубом пройдем вперед!»
Качались суда, струилась вода, клубился туманный кров,
И было слышно, как капала кровь, но не было слышно слов.
И было слышно, как борта терлись шов о шов,
Скула к скуле во влажной мгле, но не было слышно слов.
Испуская дух, крикнул Рубен Пэн: «Затем ли я тридцать лет
Море пахал, чтобы встретить смерть во мгле, где просвета нет?
Проклятье той работе морской, что мне давала хлеб,-
Я смерть вместо хлеба от моря беру, но зачем же конец мой слеп?
Чертов туман! Хоть бы ветер дохнул сдуть у меня с груди
Облачный пар, чтобы я сумел увидеть синь впереди!»
И добрый туман отозвался на крик: как парус, лопнул по шву,
И открылись котики на камнях и солнечный блеск на плаву.
Из серебряной мглы шли стальные валы на серый уклон песков,
И туману вслед в наставший свет три команды бледнели с бортов.
И красной радугой била кровь, пузырясь по палубам вширь,
И золото гильз среди мертвецов стучало о планширь,
И качка едва ворочала тяжесть недвижных тел,-
И увидели вдруг дела своих рук все, как им бог велел.
Легкий бриз в парусах повис между высоких рей,
Но никто не стоял там, где штурвал, легли три судна в дрейф.
И Рубен в последний раз захрипел хрипом уже чужим.
«Уже отошел? — спросил Том Холл. — Пора и мне за ним».
Глаза налились свинцовым сном и по дальнему дому тоской,
И он твердил, как твердят в бреду, зажимая рану рукой:
«Западный ветер, недобрый гость, солнце сдувает в ночь.
Красные палубы отмыть, шкуры грузить — и прочь!
«Балтика», «Штральзунд» и «Сполох», шкуры делить на троих!
Вы увидите землю и Толстый Мыс, но Том не увидит их.
На земле и в морях он погряз в грехах, черен был его путь,
Но дело швах, после долгих вахт он хочет лечь и уснуть.
Ползти он готов из моря трудов, просоленный до души,-
На убойное поле ляжет он, куда идут голыши.
Плывите на запад, а после на юг — не я штурвал кручу!
И пусть есиварские девки за Тома поставят свечу.
И пусть не привяжут мне груз к ногам, не бросят тонуть в волнах —
На отмели заройте меня, как Беринга, в песках.
А рядом пусть ляжет Рубен Пэн — он честно дрался, ей-ей, —
И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней!..»
Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах.
Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг — на парусах.
Путь будет прост лишь при свете звезд для опытных пловцов:
С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов.
Свет этих вех ясен для всех, а браконьерам вдвойне
В пору, когда секачи ведут стаю среди камней.
В небо торос, брызги до звезд, черных китов плеск,
Котик ревет — сумерки рвет, кроет ледовый треск.
Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой —
Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой — с другой!
Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов,
Где браконьеры из года в год идут на опасный лов.
А в Иокогаме сквозь чад твердят,
сквозь водочный дух вслух
Про скрытый бой у скрытых скал,
Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал,
а «Штральзунд» стоял против двух.
Перевод Е. Полонской
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Камал бежал с двадцатью людьми на границу мятежных племен,
И кобылу полковника, гордость его, угнал у полковника он.
Из самой конюшни ее он угнал на исходе ночных часов,
Шипы на подковах у ней повернул, вскочил и был таков.
Но вышел и молвил полковничий сын, что разведчиков водит отряд:
«Неужели никто из моих молодцов не укажет, где конокрад?»
И Мохаммед Хан, рисальдара сын, вышел вперед и сказал:
«Кто знает ночного тумана путь, знает его привал.
Проскачет он в сумерки Абазай, в Бонаире он встретит рассвет
И должен проехать близ форта Букло, другого пути ему нет.
И если помчишься ты в форт Букло летящей птицы быстрей,
То с помощью божьей нагонишь его до входа в ущелье Джагей.
Но если он минул ущелье Джагей, скорей поверни назад:
Опасна там каждая пядь земли, там Камала люди кишат.
Там справа скала и слева скала, терновник и груды песка…
Услышишь, как щелкнет затвор ружья, но нигде не увидишь стрелка»,
И взял полковничий сын коня, вороного коня своего:
Словно колокол рот, ад в груди его бьет, крепче виселиц шея его.
Полковничий сын примчался в форт, там зовут его на обед,
Но кто вора с границы задумал догнать, тому отдыхать не след.
Скорей на коня и от форта прочь, летящей птицы быстрей,
Пока не завидел кобылы отца у входа в ущелье Джагей,
Пока не завидел кобылы отца, и Камал на ней скакал…
И чуть различил ее глаз белок, он взвел курок и нажал.
Он выстрелил раз, и выстрелил два, и свистнула пуля в кусты…
«По-солдатски стреляешь, — Камал сказал, — покажи, как ездишь ты».
Из конца в конец по ущелью Джагей стая демонов пыли взвилась,
Вороной летел как юный олень, но кобыла как серна неслась.
Вороной закусил зубами мундштук, вороной дышал тяжелей,
Но кобыла играла легкой уздой, как красотка перчаткой своей.
Вот справа скала и слева скала, терновник и груды песка…
И трижды щелкнул затвор ружья, но нигде он не видел стрелка.
Юный месяц они прогнали с небес, зорю выстукал стук копыт,
Вороной несется как раненый бык, а кобыла как лань летит.
Вороной споткнулся о груду камней и скатился в горный поток,
А Камал кобылу сдержал свою и наезднику встать помог.
И он вышиб из рук у него пистолет: здесь не место было борьбе.
«Слишком долго,-он крикнул,-ты ехал за мной, слишком милостив был я к тебе.
Здесь на двадцать миль не сыскать скалы, ты здесь пня бы найти не сумел,
Где, припав на колено, тебя бы не ждал стрелок с ружьем на прицел.
Если б руку с поводьями поднял я, если б я опустил ее вдруг,
Быстроногих шакалов сегодня в ночь пировал бы веселый круг.
Если б голову я захотел поднять и ее наклонил чуть-чуть,
Этот коршун несытый наелся бы так, что не мог бы крылом взмахнуть».
Легко ответил полковничий сын: «Добро кормить зверей,
Но ты рассчитай, что стоит обед, прежде чем звать гостей.
И если тысяча сабель придут, чтоб взять мои кости назад.
Пожалуй, цены за шакалий обед не сможет платить конокрад;
Их кони вытопчут хлеб на корню, зерно солдатам пойдет,
Сначала вспыхнет соломенный кров, а после вырежут скот.
Что ж, если тебе нипочем цена, а братьям на жратву спрос —
Шакал и собака отродье одно,- зови же шакалов, пес.
Но если цена для тебя высока — людьми, и зерном, и скотом, —
Верни мне сперва кобылу отца, дорогу мы сыщем потом».
Камал вцепился в него рукой и посмотрел в упор.
«Ни слова о псах, — промолвил он, — здесь волка с волком спор.
Пусть будет тогда мне падаль еда, коль причиню тебе вред,
И самую смерть перешутишь ты, тебе преграды нет».
Легко ответил полковничий сын: «Честь рода я храню.
Отец мой дарит кобылу тебе — ездок под стать коню».
Кобыла уткнулась хозяину в грудь и тихо ласкалась к нему.
«Нас двое могучих,- Камал сказал, — но она верна одному…
Так пусть конокрада уносит дар, поводья мои с бирюзой,
И стремя мое в серебре, и седло, и чапрак узорчатый мой».
Полковничий сын схватил пистолет и Камалу подал вдруг:
«Ты отнял один у врага, — он сказал, — вот этот дает тебе друг».
Камал ответил: «Дар за дар и кровь за кровь возьму,
Отец твой сына за мной послал, я сына отдам ему».
И свистом сыну он подают знак, и вот, как олень со скал,
Сбежал его сын на вереск долин и, стройный, рядом встал.
«Вот твой хозяин, — Камал сказал, — он разведчиков водит отряд,
По правую руку его ты встань и будь ему щит и брат.
Покуда я или смерть твоя не снимем этих уз,
В дому и в бою, как жизнь свою, храни ты с ним союз.
И хлеб королевы ты будешь есть, и помнить, кто ей враг,
И для спокойствия страны ты мой разоришь очаг.
И верным солдатом будешь ты, найдешь дорогу свою,
И, может быть, чин дадут тебе, а мне дадут петлю».
Друг другу в глаза поглядели они, и был им неведом страх,
И братскую клятву они принесли на соли и кислых хлебах,
И братскую клятву они принесли, сделав в дерне широкий надрез,
На клинке, и на черенке ножа, и на имени Бога чудес.
И Камалов мальчик вскочил на коня, взял кобылу полковничий сын,
И двое вернулись в форт Букло, откуда приехал один.
Но чуть подскакали к казармам они, двадцать сабель блеснуло в упор,
И каждый был рад обагрить клинок кровью жителя гор…
«Назад, — закричал полковничий сын, — назад и оружие прочь!
Я прошлою ночью за вором гнался, я друга привел в эту ночь».
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Перевод К. Симонова
Жил-был дурак. Он молился всерьез
(Впрочем, как Вы и Я)
Тряпкам, костям и пучку волос —
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак ее звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я).
О, года, что ушли в никуда, что ушли,
Головы и рук наших труд —
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем — не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Что дурак растранжирил, всего и не счесть
(Впрочем, как Вы и Я) —
Будущность, веру, деньги и честь.
Но леди вдвое могла бы съесть,
А дурак -на то он дурак и есть
(Впрочем, как Вы и Я).
О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,
И мечты, что вновь не придут,-
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем — не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Когда леди ему отставку дала
(Впрочем, как Вам и Мне),
Видит Бог! Она сделала все, что могла!
Но дурак не приставил к виску ствола.
Он жив. Хотя жизнь ему не мила.
(Впрочем, как Вам и Мне.)
В этот раз не стыд его спас, не стыд,
Не упреки, которые жгут,-
Он просто узнал, что не знает она,
Что не знала она и что знать она
Ни черта не могла тут.
Перевод Н. Голя
Мы пили за королеву,
За отчий священный дом,
За наших английских братьев
(Друг друга мы не поймем).
Мы пили за мирозданье
(Звезды утром зайдут),
Так выпьем — по праву и долгу!
За тех, кто родился тут!
Над нами чужие светила,
Но в сердце свои бережем,
Мы называем домом
Англию, где не живем.
Про жаворонков английских
Мы слышали от матерей,
Но пели нам пестрые лори
В просторе пыльных полей.
Отцы несли на чужбину
Веру свою, свой труд;
Им подчинялись — но дети
По праву рожденья тут!
Тут, где палатки стояли,
Ветер качал колыбель.
Вручим любовь и надежду
Единственной из земель!
Осушим наши стаканы
За острова вдали,
За четыре новых народа,
Землю и край земли,
За последнюю пядь суши
(Как устоять на ней?),
За нашу честь и доблесть,
За доблесть и честь друзей!
За тишь неподвижного утра
И крыши наших домов,
За марево выжженных пастбищ
И некованых скакунов,
За воду (спаси от жажды!),
За воду (не поглоти!),
За сынов Золотого Юга,
За тысячи миль пути.
За сынов Золотого Юга (встать!),
За цену прожитых лет!
Если что-то ты бережешь, ты и поешь о том,
Если чем-то ты дорожишь, ты и стоишь на том
Удар — на удар в ответ!
За стадо на пышных склонах
И за стада облаков,
За хлеб на гумне соседа
И звук паровозных гудков,
За привычный вкус мяса,
За свежесть весенних дней,
За женщин наших, вскормивших
По девять и десять детей!
За детей, за девять и десять (встать!),
За цену прожитых лет!
Если что-то мы бережем, мы и поем о том,
Если чем-то мы дорожим, мы и стоим на том:
Два удара — на каждый в ответ!
За рифы, и водовороты,
И дым грузовых кораблей,
За солнце (но не замучай!),
За ливень (но не залей!),
За борозды в милю длиною,
За зиму в полгода длиной,
За важных озерных чаек,
За влажный ветер морской,
За пастбище молний и грома,
За его голубую высь,
За добрые наши надежды
И Доброй Надежды мыс,
За безбрежные волны прерий,
За безбрежные прерии вод,
За империю всех империй,
За карту, что вширь растет.
За наших кормилиц-язычниц,
За язык младенческих дней
(Их речь была нашей речью,
Пока мы не знали своей)
За прохладу открытой веранды,
За искры в морских волнах,
За пальмы при лунном свете,
За светляков в камышах,
За очаг Народа Народов,
За вспаханный океан,
За грозный алтарь Аббатства,
Связующий англичан,
За круговорот столетий,
За почин наш и наш успех,
За щедрую помощь слабым,
Дарящую силой всех!
Мы пили за королеву,
За отчий священный дом,
За братьев, живущих дома
(Бог даст, друг друга поймем).
До света — тосты и тосты
(Но звезды вот-вот зайдут),
Последний — и ноги на стол! —
За тех, кто родился тут!
Нас шестеро белых (встать!),
Над нами встает рассвет.
Если что-то мы бережем, мы и поем о том,
Если чем-то мы дорожим, мы и стоим на том
Шесть ударов — на каждый в ответ!
Мы протянем трос от Оркнея до мыса Горн
(взять!) —
Во веки веков и днесь
Это наша земля (и завяжем узел тугой),
Это наша земля (и захватим ее петлей),
Мы — те, кто родился здесь!
Перевод А. Оношкович-Яцына
«Романтика, прощай навек!
С резною костью ты ушла,-
Сказал пещерный человек,-
И бьет теперь кремнем стрела.
Бог плясок больше не в чести.
Увы, романтика! Прости!»
«Ушла! — вздыхал народ озер.-
Теперь мы жизнь влачим с трудом,
Она живет в пещерах гор,
Ей незнаком наш свайный дом,
Холмы, вы сон ее блюсти
Должны. Романтика, прости!»
И мрачно говорил солдат:
«Кто нынче битвы господин?
За нас сражается снаряд
Плюющих дымом кулеврин.
Удар никак не нанести!
Где честь? Романтика, прости!»
И говорил купец, брезглив:
«Я обошел моря кругом —
Все возвращается прилив,
И каждый ветер мне знаком.
Я знаю все, что ждет в пути
Мой бриг. Романтика, прости!»
И возмущался капитан:
«С углем исчезла красота;
Когда идем мы в океан,
Рассчитан каждый взмах винта.
Мы, как паром, из края в край
Идем. Романтика, прощай!»
И злился дачник, возмущен:
«Мы ловим поезд, чуть дыша.
Бывало, ездил почтальон,
Опаздывая, не спеша.
О, черт!» Романтика меж тем
Водила поезд девять-семь.
Послушен под рукой рычаг,
И смазаны золотники,
И будят насыпь и овраг
Ее тревожные свистки;
Вдоль доков, мельниц, рудника
Ведет умелая рука.
Так сеть свою она плела,
Где сердце — кровь и сердце — чад,
Каким-то чудом заперта
В мир, обернувшийся назад.
И пел певец ее двора:
«Ее мы видели вчера!»
Перевод Н. Голя
Разносится песнь мертвых — над Севером, где впотьмах
Все смотрят в сторону Полюса те, кто канул во льдах.
Разносится песнь мертвых — над Югом, где взвыл суховей,
Где динго скулит, обнюхивая скелеты людей и коней.
Разносится песнь мертвых — над Востоком, где средь лиан
Громко буйвол шкает из лужи и в джунглях вопит павиан.
Разносится песнь мертвых — над Западом, в лживых снегах,
Где стали останки на каждой стоянке добычей росомах, —
Ныне слушайте песнь мертвых!
I
Мы так жадно мечтали! Из городов, задыхающихся от людей,
Нас, изжаждавшихся, звал горизонт, обещая сотни путей.
Мы видели их, мы слышали их, пути на краю земли,
И вела нас Сила превыше земных, и иначе мы не могли.
Как олень убегает от стада прочь, не разбирая пути,
Уходили мы, веря, как дети, в то, что сумеем дойти.
Убывала еда, убегала вода, но жизнь убивала быстрей,
Мы ложились, и нас баюкала смерть, как баюкает ночь детей.
Здесь мы лежим: в барханах, в степях, в болотах среди гнилья,
Чтоб дорогу нашли по костям сыновья, как по вехам, шли сыновья!
По костям, как по вехам! Поля Земли удобрили мы для вас,
И взойдет посев, и настанет час — и настанет цветенья час!
По костям! Мы заждались у наших могил, у потерянных нами дорог
Властной поступи ваших хозяйских ног, грома тысяч сыновьих
сапог.
По костям, как по вехам! Засеяли мир мы костями из края в край —
Так кому же еще, как не вам, сыновья, смертоносный снять урожай?
…И Дрейк добрался до мыса Горн,
И Англия стала империей.
Тогда наш оплот воздвигся из вод,
Неведомых вод, невиданных волн.
(И Англия стала империей!)
Наш вольный приют даст братьям приют
И днем, и глубокой ночью.
Рискуй, голытьба, — на карте судьба,
Не встретились там, так встретимся тут.
(Днем или поздней ночью!)
Да будет так! Мы залогом тому,
Что было сказано здесь.
Покинув свой дом, мы лучший найдем,
Дорога зовет, и грусть ни к чему.
(И этим сказано все!)
II
Наше море кормили мы тысячи лет
И поныне кормим собой,
Хоть любая волна давно солона
И солон морской прибой:
Кровь англичан пьет океан
Веками — и все не сыт.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, счет покрыт!
Поднимает здесь любой прилив
Доски умерших кораблей,
Оставляет здесь любой отлив
Мертвецов на сырой земле —
Выплывают они на прибрежный песок
Из глухих пропастей дна.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, жизнью платить за власть! —
Мы заплатили сполна!
Нам кормить наше море тысячи лет
И в грядущем, как в старину.
Нам, давным-давно пошедшим на дно,
Или вам, идущим ко дну,-
Всем лежать средь снастей своих кораблей,
Средь останков своих бригантин.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, жизнью платить за власть,
Господи, собственной жизнью за власть! —
Каждый из нас властелин!
Перевод М. Фромана
Потому что прежде Евы была Лилит.
Предание
«Этих глаз не любил ты и лжешь,
Что любишь теперь и что снова
Ты в разлете бровей узнаешь
Все восторги и муки былого!
Ты и голоса не любил,
Что ж пугают тебя эти звуки?
Разве ты до конца не убил
Чар его в роковой разлуке?
Не любил ты и этих волос,
Хоть сердце твое забывало
Стыд и долг и в бессилье рвалось
Из-под черного их покрывала!»
«Знаю все! Потому-то мое
Сердце бьется так глухо и странно!»
«Но зачем же притворство твое?»
«Счастлив я — ноет старая рана».
Перевод А. Оношкович-Яцына
Читай:
Вот повесть о Еварре-человеке,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что город нес ему металл
И бирюзу возили караваны,
Затем, что жизнь его лелеял Царь,
Так что никто не смел его обидеть
И с болтовней на улице нарушить
Его покой в час отдыха, он сделал
Из жемчуга и злата образ бога
С глазами человека и в венце,
Чудесный в свете дня, повсюду славный,
Царем боготворимый; но, гордясь,
Затем, что кланялись ему, как богу,
Он написал: «Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет».
И город чтил его… Потом он умер.
Читай повествованье о Еварре,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что город не имел богатств,
Затем, что расхищались караваны,
Затем, что смертью Царь ему грозил,
Так что на улице над ним глумились,
Он из живой скалы в слезах и в поте
Лицом к восходу высек образ бога.
Ужасный в свете дня, повсюду видный,
Царем боготворимый; но, гордясь,
Затем, что город звал его назад,
Он вырезал — «Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет».
И чтил его народ… Потом он умер.
Читай повествованье о Еварре,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что был простым его народ,
И что село лежало между гор,
И мазал он овечьей кровью щеки,
Он вырезал кумира из сосны,
Намазал кровью щеки, вместо глаз
Вбил раковину в лоб, свил волоса
Из мха и сплел корону из соломы.
Его село хвалило за искусство,
Ему несли мед, молоко и масло,
И он, от криков пьяный, нацарапал
На том бревне: «Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет».
И чтил его народ… Потом он умер.
Читай повествованье о Еварре,
Творце богов в стране за океаном.
Затем, что волей бога капля крови
На волос уклонилась от пути
И горячила мозг его, Еварра,
Изодранный, бродил среди скота,
Шутя с деревьями, считая пальцы,
Дразня туман, пока не вызвал бог
Его на труд. Из грязи и рогов
Он вылепил чудовищного бога,
Комок нечистый в паклевой короне,
И, слушая мычание скота,
Он бредил кликами больших народов
И сам рычал. «Так делают богов,
Кто сделает иначе, тот умрет».
И скот кругом мычал… Потом он умер.
И вот попал он в Рай и там нашел
Своих богов и то, что написал,
И, стоя близко к богу, он дивился,
Кто смел назвать свой труд законом бога,
Но бог сказал, смеясь. «Они — твои».
Еварра крикнул: «Согрешил я!» — «Нет!
Когда б ты написал иначе, боги
Покоились бы в камне и руде,
И я не знал бы четырех богов
И твоего чудесного закона,
Раб шумных сборищ и мычащих стад».
Тогда, смеясь и слезы отирая,
Еварра выбросил богов из Рая
Вот повесть о Еварре-человеке,
Творце богов в стране за океаном.
Перевод В. Топорова
Когда уже ни капли краски Земля не выжмет на холсты,
Когда цвета веков поблекнут и наших дней сойдут цветы,
Мы — без особых сожалений — пропустим Вечность или две,
Пока умелых Подмастерьев не кликнет Мастер к синеве.
И будут счастливы умельцы, рассевшись в креслах золотых,
Писать кометами портреты — в десяток лиг длиной — святых,
В натурщики Петра, и Павла, и Магдалину призовут,
И просидят не меньше эры, пока не кончат славный труд!
И только Мастер их похвалит, и только Мастер попрекнет —
Работников не ради славы, не ради денежных щедрот,
Но ради радости работы, но ради радости раскрыть,
Какой ты видишь эту Землю, — Ему, велевшему ей — быть!