Чудовищно холодная луна
И сквер, как оттиск массовых изданий.
Убийственный шаблон: он и она,
И цепи одинаковых желаний.
Куда уйти от этих общих дум,
От общих мыслей общего похмелья?
Здесь, как прибоя однотонный шум,
Протяжный гул дешевого веселья.
Ты вырваться не можешь из кольца,
Ты сам такой же — убиваться поздно.
Не подымай же темного лица
С немой тоской к недостижимым звездам.
Ладони рук к лицу прижаты.
Как облак, подо мной плывет земля.
Так лошадь под кнутом горбатым
Стоит, ушами шевеля.
Я задыхаюсь. Где-то воздух, воля,
Кузнечики молитвенно звенят.
За что, за что, как зверя в чистом поле,
За что, за что ты затравил меня?
Еще недавно — камни, пыль и зной.
Теперь — прохлада ключевой воды.
И кажется, что вот — передо мной
Раскинулись не крыши, а сады.
Так вырастают крылья на горе,
А мертвый сон становится живым.
Я засыпаю с мыслью о тебе
И просыпаюсь с именем твоим.
Склонись, склонись мятежной головою,
Остановись на берегу реки,
Здесь прах лежит безвестного героя,
Что пал в бою от вражеской руки.
Кругом поля и небо голубое,
Как музыка, родная льется речь.
Узнает ли потомок место боя,
Следы былых ожесточенных сеч?
Но никого природа не обманет,
Забьется сердце, позабыв века,
И пред глазами светлый образ встанет,
Слезою отуманенный слегка.
На берегу, среди полей и в чаще,
Средь шума волн, и в песне, и в тиши,
Он вечно с нами, друг наш настоящий,
Свет наших дум и пламенной души.
Нежный голос, теплота руки
Вот и все, наука и законы, Александры и Наполеоны,
Это все такие пустяки…
Нежный голос, чуточку усталый, и улыбка тихая во мгле.
Что бы быть счастливым на земле, сердце нужно до смешного мало…
Нежный голос, теплота руки…
Вот и все. Моря и океаны, города, пустыни, царства, страны, это все такие пустяки…
Нежный голос, теплота руки…
Пока твоих страстей еще не охладили
Потока времени прохладные струи,
Запечатлей для тех, кто в жизнь едва вступили,
Душевные волнения твои.
Поведай молодости о сладчайшей боли,
Такой же древней, как библейский Ной,
О горькой радости, о радостной неволе
И об улыбке, без вина хмельной.
Поведай им, пленительным и юным,
Едва раскрывшим очи для любви,
О блеске звезд, о ночи самой лунной
И о незримых таинствах крови.
Поведай им, как с дикой жаждой счастья
Пересекал ты Тихий океан,
О сердце и его неудержимой власти,
О берегах разнообразных стран.
Сумей им передать и запахи и краски
Цветов и волн, закатов, зорь и тел,
Науку неизведанную ласки
И тот огонь, которым ты горел.
Пусть молодость послушает о буре,
Едва угасшей на закате лет,
Чтоб начертать на собственной лазури
Таких же бурь и потрясений след.
Говорят — есть язва, чума,
А это что —
Когда сходишь от любви с ума
И делаешься скотом!
За кусочек тела когда
Бога своего предаешь
И на просьбу: — хлеба подай —
Камень рябой подаешь.
Я бы лизал языком
Твоего любимого пса,
Я бы оставил свой дом,
Я бы забыл небеса,
Или так надо, чтоб скот
Кончил концом скота,
Чтобы тяжелый пот литься не перестал.
В. Хлебникову
Уста пристегнув к стремени,
Мы больше не слышим, не дышим.
О ком шумят волы времени
И лотос каспийский пышный?
Раскрыла колени Астрахань,
Глядит, смуглый горб обнимая,
Как синяя линия ястреба
Колеблется в воздухе мая.
Мы можем крикнуть земле: стой!
Телегой она остановится.
И каждая буква невестой
Червонного солнца становится.
И ты над собой пролетаешь,
Как туча над сонной водою.
К ладони земли приникаешь
Своей астраханской ладонью.
Уста пристегнув к стремени,
Летим, как рыбы на привязи,
Как будто кусок, из времени
С мясом и кровью вырезанный.
Любовь, любовь, так вот она какая —
Безжалостная, темная, слепая.
Я на нее гляжу, как на топор,
Который смотрит на меня в упор,
И вижу кровь и слышу запах душный,
Безумью лишь да ужасу послушный.
В.Сорокину
Я Вам протягиваю руку
Не для пожатья невозможного,
А для того, чтоб дальним внукам
Донесся голос мой тревожный.
Пронзая взглядом пласт столетий
Я сам, как правнук дней Коммуны,
Давно в душе своей отметил,
Что дух бунтарства вечно юный.
Порой мне снится: я в Париже,
И радуюсь победе скорой,
И коммунаров ясно вижу,
Как те, что жили в нем в ту пору.
Ту правду, что пылает в сердце,
Залить водой никто не может,
Недаром нас учили с детства
Бороться с клеветой и ложью.
Черного барашка на базаре
Мальчик равнодушно продает;
А вокруг — в разгуле и угаре
Суетится праздничный народ.
Где-то видел кудри я такие.
Иль о них мне прадед рассказал;
Может быть, на рынках Финикии
Были те же грустные глаза…
Подошел к барашку я без цели
И его слегка пощекотал.
Кто его из теплой колыбели
Вытащил и на базар послал?
Мясники меня подняли б на смех
За слова, рожденные из слез.
А в Чикаго я, должно быть, распят
Был бы сразу за такой вопрос.
Но слеза не может испариться,
И вовеки не исчезнуть ей,
Каменейте, каменные лица,
И душа, коль можешь, каменей.
Господи! За упоминанье
Имени твоего
Не осуди мою душу.
Каждый час — (я ведь только странник!)
Слышу горькое торжество
И вижу, как храм твой рушится.
Каждый час — укол и удар,
Вздрагивает ничтожное сердце.
И вижу будущее: мерзок и стар,
Разменивая на гадости Божий дар,
Буду у чужого костра
Телом, покрытым пупырышками, греться.
Надо мной светит солнце горящее,
Светит солнце, горящее мне,
В бесконечную даль уходящее
Поле в жарком и ярком огне.
А вдали, где волнистые линии,
Уплывая, впились в небосклон,
Расцветают кровавые лилии
И доносится жалобный стон.
Кто-то там, надрываясь от тяжести,
Истомленный, угасший, идет,
Изнывая по маленькой радости,
Что страстно, но тщетно он ждет.
Море ржи так красиво колышется,
Так красиво колышется рожь.
Тихий голос мучительно слышится:
«Нет! Напрасно ты радости ждешь!»
Пройдя сквозь пламя испытания,
Сквозь штормы ледяных морей,
Они спешат под ликованье
На всенародное свиданье,
Завоевав себе названье
Арктических богатырей.
Пятнадцать их — недавно пленных
Во льдах суровых и бессменных,
Теперь — у берегов священных
Великой родины своей.
Мы проникаем зорким взором
В океанийские просторы,
Мы видим снежные узоры
На изыскательных приборах
И каждый винтик корабля,
Сгиб поврежденного руля,
Что был у полюса во власти.
Теперь работают все части,
Дыша таким же ясным счастьем,
Как вся Советская земля.
Приходит старость. С ней не так легко
Нам справиться, и мы уже не дети.
И наша юность где-то далеко,
Как будто даже на другой планете.
И кажутся каким-то дальним сном
Картинки из «Руслана и Людмилы»,
Деревья сада, двухэтажный дом
И женский образ — бесконечно милый.
Что может быть чудесней слова: мать?
О, сколько губ, трепещущих и нежных,
Не уставали матери шептать
О самых первых чувствах белоснежных.
О, сколько слов, горячих, как огонь,
Жгли щеки детские и днем и ночью.
Их не собрать теперь в одну ладонь.
И не увидеть никогда воочию.
Любимая, не уходи… Постой!
Ты для меня всегда была святыней.
И на пути, завещанном тобой,
Как в раннем детстве, я стою поныне.
Вот почему я этот мир люблю,
Овеянный воспоминаньем детства.
Вот почему я подошел к Кремлю
В семнадцатом году с открытым сердцем,
Как подходил я к матери младенцем.