Ты — бочка Данаид, о, Ненависть! Всечасно
Ожесточенная, отчаянная Месть,
Не покладая рук, ушаты влаги красной
Льет в пустоту твою, и некогда присесть.
Хоть мертвых воскрешай и снова сок ужасный
Выдавливай из них — все не покроешь дна.
Хоть тысячи веков старайся — труд напрасный:
У этой бездны бездн дно вышиб — Сатана.
Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:
Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять…
Как в сказке, где герой стоглавому дракону
Все головы срубил, глядишь — растут опять.
Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,
Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга.
Мать воспоминаний, нежная из нежных,
Все мои восторги! Весь призыв мечты!
Ты воспомнишь чары ласк и снов безбрежных,
Прелесть вечеров и кроткой темноты.
Мать воспоминаний, нежная из нежных!
Вечера при свете угля золотого,
Вечер на балконе, розоватый дым.
Нежность этой груди! Существа родного!
Незабвенность слов, чей смысл неистребим,
В вечера при свете угля золотого!
Как красиво солнце вечером согретым!
Как глубоко небо! В сердце сколько струн!
О, царица нежных, озаренный светом,
Кровь твою вдыхал я, весь с тобой и юн.
Как красиво солнце вечером согретым!
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною,
Я во тьме твои угадывал зрачки,
Пил твое дыханье, ты владела мною!
Ног твоих касался братскостью руки.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною.
Знаю я искусство вызвать миг счастливый,
Прошлое я вижу возле ног твоих.
Где ж искать я буду неги горделивой,
Как не в этом теле, в чарах ласк твоих?
Знаю я искусство вызвать миг счастливый.
Эти благовонья, клятвы, поцелуи,
Суждено ль им встать из бездн, запретных нам,
Как восходят солнца, скрывшись на ночь в струи,
Ликом освеженным вновь светить морям?
— Эти благовонья, клятвы, поцелуи!
Лишь только дон Жуан, сойдя к реке загробной
И свой обол швырнув, перешагнул в челнок, —
Спесив, как Антисфен, на весла нищий злобный
Всей силой мстительных, могучих рук налег.
За лодкой женщины в волнах темно-зеленых,
Влача обвислые нагие телеса,
Протяжным ревом жертв, закланью обреченных,
Будили черные, как уголь, небеса.
Смеялся Сганарель и требовал уплаты;
А мертвецам, к реке спешившим из долин,
Дрожащий дон Луис лишь показал трикраты,
Что дерзкий грешник здесь, его безбожный сын.
Озябнув, куталась в свою мантилью вдовью
Эльвира тощая, и гордый взор молил,
Чтоб вероломный муж, как первою любовью,
Ее улыбкою последней одарил.
И рыцарь каменный, как прежде, гнева полный,
Взрезал речную гладь рулем, а близ него,
На шпагу опершись, герой глядел на волны,
Не удостаивая взглядом никого.
Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг
Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.
Те игры страшные, тот медный звон и стук —
Стенанья юности, растерзанной любовью!
В бою раздроблены неверные клинки,
Но острый ряд зубов бойцам заменит шпаги:
Сердца, что позднею любовью глубоки,
Не ведают границ безумья и отваги!
И вот в убежище тигрят, в глухой овраг
Скатился в бешенстве врага сдавивший враг,
Кустарник багряня кровавыми струями!
Та пропасть — черный ад, наполненный друзьями;
С тобой, проклятая, мы скатимся туда,
Чтоб наша ненависть осталась навсегда!
Да, колыбель моя была в библиотеке;
Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина,
Романы, словари, латыняне и греки…
Я, как in folio, возвышен был тогда.
Два голоса со мной о жизни говорили.
Один, коварен, тверд, сказал мне: «Мир — пирог.
Развей свой аппетит. Ценой своих усилий
Познаешь сладость ты всего, что создал Бог».
Другой же закричал: «Плыви в бездонных сказках
Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр».
Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках,
Пугал и волновал, как с набережной ветр,
Как кличущий фантом, пришедший ниоткуда.
Я отвечал: «Иду!» И это я тогда
Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду
Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда…
Я вижу новые созвездья из алмазов
В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей;
Раб ясновиденья и мученик экстазов,
Я волоку с собой неистребимых змей.
И это с той поры я, как пророк, блуждаю;
В пустынях и морях я, как пророк, один.
Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю
И прелесть нахожу во вкусе горьких вин.
Мне факты кажутся какой-то ложью шумной,
Считая звезды в тьме, я попадаю в ров…
Но Голос шепчет мне: «Храни мечты, безумный!
Не знают умники таких прекрасных снов…»
В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.
И как к игре игрок упорный
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну.
Я стал молить: «Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!»
Но оба дружно: «Будь покоен! —
С презреньем отвечали мне. —
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!
Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!»
Г-ну Эжену Фромантену по поводу одного зануды, который назвал себя его другом
Он мне твердил, что он богатый,
Что от холеры в страхе он,
Что денежки гребет лопатой
И скуп, но в Оперу влюблен;
Что знал Коро — и от Природы
В восторженный приходит раж;
Что он не отстает от моды
И скоро купит экипаж;
Что он эстет и по натуре
Ценить прекрасное готов;
Что на своей мануфактуре
Он держит лучших мастеров;
Что он владелец акций ценных,
Что тысячи вложил он в «Нор»;
Что рамы у него на стенах
Сработал лично Опенор;
Что он повсюду (хоть в Люзархе!)
Монеты пустит в оборот
И на любой толкучке архи-
Добротных тряпок наберет;
Что женский пол не слишком чтит он,
Но верит в воскрешенье душ,
И, будучи весьма начитан,
Нибуайе читал к тому ж;
Что к плотской он любви стремится,
Что как-то в Риме — вот дела! —
В него влюбясь, одна девица,
Чахоточная, померла…
Так пустобрехом из Турне я
На три часа был взят в полон,
Пока, от этой чуши млея,
Мне голову морочил он.
О мука без конца и края!
Все описать не хватит сил.
И я, досаду усмиряя,
«Кошмарный сон!» — себе твердил.
Я тосковал, я чуть не плакал,
Но болтуна не мог прервать;
На стул насаженный, как на кол,
Я кол в него мечтал вогнать.
Страшась холеры, дал он деру.
Спеша в Париж, он сделал крюк.
Мне утопиться будет впору,
А может, деру дать на юг,
Коль я, избегнув смертной хвори,
Как все, вернусь в Париж — и мне
Опять придется встретить вскоре
Холеру родом из Турне!
Вы зачарованы Костлявой
И всяким символом ее;
И угощенье, и питье
Вам слаще под ее приправой, —
О Монселе! Я вспомнил вас
При виде вывески трактирной
«У кладбища»… В тот погреб мирный
Сойти б вам было в самый раз!
I
Сын Авеля, дремли, питайся;
К тебе склонен с улыбкой Бог.
Сын Каина, в грязи валяйся,
Свой испустив предсмертный вздох.
Сын Авеля, твое куренье —
Отрада ангельских сердец!
Сын Каина, твое мученье
Изведает ли свой конец?
Сын Авеля, ты о посеве
Не думай: Бог его вознес.
Сын Каина, в голодном чреве
Твоем как будто воет пес.
Сын Авеля, ты грейся перед
Патриархальным очагом.
Сын Каина, морозь свой веред,
Шакал несчастный, под кустом.
Сын Aвеля, люби и множься,
Как деньги множатся твои.
Сын Каина, ты не тревожься,
Когда услышишь зов любви.
Сын Авеля, умножен Богом
Твой род, как по лесу клопы!
Сын Каина, ты по дорогам
Влачи с семьей свои стопы.
II
Ага, сын Авеля, в болото
Лечь плоть твоя осуждена!
Сын Каина, твоя работа
Как следует не свершена.
Сын Авеля, пощад не требуй,
Пронзен рогатиной насквозь!
Сын Каина, взбирайся к небу
И Господа оттуда сбрось.
Разврат и Смерть, — трудясь, вы на лобзанья щедры;
Пусть ваши рубища труд вечный истерзал,
Но ваши пышные и девственные недры
Деторождения позор не разверзал.
Отверженник поэт, что, обреченный аду,
Давно сменил очаг и ложе на вертеп,
В вас обретет покой и горькую усладу:
От угрызения спасут вертеп и склеп.
Альков и черный гроб, как два родные брата,
В душе, что страшными восторгами богата,
Богохуления несчетные родят;
Когда ж мой склеп Разврат замкнет рукой тлетворной,
Пусть над семьею мирт, собой чаруя взгляд,
Твой кипарис, о Смерть, вдруг встанет тенью черной!
Надпись для картины Эдуарда Мане
Среди всех прелестей, что всюду видит глаз,
Мои желания колеблются упорно,
Но LOLA DE VALENCE, играя как алмаз,
Слила магически луч розовый и черный.
На сумрачных стенах обителей святых,
Бывало, Истина в картинах представала
Очам отшельников, и лед сердец людских,
Убитых подвигом, искусство умеряло.
Цвели тогда, цвели Христовы семена!
Немало иноков, прославленных молвою,
Смиренно возложив свой крест на рамена,
Умели славить Смерть с великой простотою.
Мой дух — могильный склеп, где, пОслушник дурной,
Я должен вечно жить, не видя ни одной
Картины на стенах обители постылой…
— О, нерадивый раб! Когда сберусь я с силой
Из зрелища моих несчастий и скорбей
Труд сделать рук моих, любовь моих очей?
Вот вечер сладостный, всех преступлений друг.
Таясь, он близится, как сообщник; вокруг
Смыкает тихо ночь и завесы, и двери,
И люди, торопясь, становятся — как звери!
О вечер, милый брат, твоя желанна тень
Тому, кто мог сказать, не обманув: «Весь день
Работал нынче я». — Даешь ты утешенья
Тому, чей жадный ум томится от мученья;
Ты, как рабочему, бредущему уснуть,
Даешь мыслителю возможность отдохнуть…
Но злые демоны, раскрыв слепые очи,
Проснувшись, как дельцы, летают в сфере ночи,
Толкаясь крыльями у ставен и дверей.
И проституция вздымает меж огней,
Дрожащих на ветру, свой светоч ядовитый…
Как в муравейнике, все выходы открыты;
И, как коварный враг, который мраку рад,
Повсюду тайный путь творит себе Разврат.
Он, к груди города припав, неутомимо
Ее сосет. — Меж тем восходят клубы дыма
Из труб над кухнями; доносится порой
Театра тявканье, оркестра рев глухой.
В притонах для игры уже давно засели
Во фраках шулера, среди ночных камелий…
И скоро в темноте обыкновенный вор
Пойдет на промысл свой — ломать замки контор.
И кассы раскрывать, — чтоб можно было снова
Своей любовнице дать щегольнуть обновой.
Замри, моя душа, в тяжелый этот час!
Весь этот дикий бред пусть не дойдет до нас!
То — час, когда больных томительнее муки;
Берет за горло их глухая ночь; разлуки
Со всем, что в мире есть, приходит череда.
Больницы полнятся их стонами. — О да!
Не всем им суждено и завтра встретить взглядом
Благоуханный суп, с своей подругой рядом!
А впрочем, многие вовеки, может быть,
Не знали очага, не начинали жить!
Как нежны тонких рук и ног твоих изгибы!
Все жены белые завидовать могли бы
Широкому бедру, а бархат глаз твоих
Пленит сердца певцов, пробудит трепет в них,
Ты Богом рождена в краю лазури знойной,
Чтоб трубку зажигать, чтоб ряд сосудов стройный
Благоухающей струею наполнять,
Москитов жадный рой от ложа отгонять,
Чтоб утренней порой при пении платанов
Спешить к себе домой с корзиною бананов,
Чтоб босоножкою бродить среди полей,
Мурлыкая напев забытый прежних дней.
Когда же, в мантии пурпурной пламенея,
К вам вечер спустится, ночной прохладой вея,
Рогожу разостлав, беспечно до зари
Во сне мечтаешь ты о пестрых колибри!
Дитя счастливое! Зачем горишь желаньем
Увидеть Францию, пронзенную страданьем,
Где людям тесно жить; зачем судьбу свою
Спешишь вручить рукам гребцов и кораблю,
Проститься навсегда с любимым тамарином?
Полуодетая, под призрачным муслином,
Дрожа от холода и вьюги снеговой,
Ты вспомнишь прошлое и вольный край родной;
И твой свободный торс сожмут тиски корсета,
Ты будешь торговать собою — и за это
В притонах городских приют отыщешь свой,
Дерев кокосовых ища во мгле сырой!
Мгновенный женский взгляд, обвороживший нас,
Как бледный луч луны, когда в лесном затоне
Она, соскучившись на праздном небосклоне,
Холодные красы купает в поздний час;
Бесстыдный поцелуй костлявой Аделины,
Последний золотой в кармане игрока;
В ночи — дразнящий звон лукавой мандолины
Иль, точно боли крик, протяжный стон смычка, —
О щедрая бутыль! сравнимо ли все это
С тем благодатным, с тем, что значит для поэта,
Для жаждущей души необоримый сок.
В нем жизнь и молодость, надежда и здоровье,
И гордость в нищете — то главное условье,
С которым человек становится как Бог.