Андрею Коровину
Если к Черному морю однажды приехать — больным, одиноким, расстроенным,
если моря не видеть, а лишь представлять, словно Морис Дрюон.
Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь коктебельский коньяк с непутевым Коровиным,
вспоминая все время другую Итаку — советских времен.
Мы там были и пили — по три шестьдесят две, в обычную русскую складчину,
но с французским душком были речи, и мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно скатывались в азиатчину:
всё про женщин, про баб, про бл*дей, и какой, мол, дурак Одиссей.
Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, что не будем такими же,
если что — не вернемся ни к падшей жене, ни к пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче,
с затасканным имиджем — в темноте это Черное море по-черному черным вдвойне.
К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица:
кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы.
И на счет раз-два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется,
что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты.
Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой.
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.
Сколько славных имен в эту глушь полегло,
Но воскресло в иной субкультуре:
Константин Эдуардович… как там его –
Евтушенко сегодня, в натуре.
Этот город, прости меня, Господи, был
То советский Содом, то Гоморра
Постсоветская: Цербер под окнами выл,
В ожидании глада и мора.
Не хочу вспоминать эти пьяные сны,
Явь с придурками, дом с дураками,
И почти несусветную «точку росы»…
Два в одном: Гоголь&Мураками.
Этот город уходит в снега. На фига
Снятся мне в двадцать гребаном веке:
Тараканьи бега… тараканьи бега
И татаро-монголов набеги?
вот те Бог, он сказал и кивнул то ли вверх, то ли просто вбок
вот порог, он добавил, ступай. И я шагнул за порог
я дышал ворованным воздухом — и надышаться не мог
я не мог говорить — я боялся, что мимо спешащий Бог
попрекнет ворованным воздухом, взятым как будто в долг
что ему все эти тексты, фразы, слова, или даже слог
я боялся Бога — Он был справедлив, но капризен и строг
я молчал все утро, весь день и весь вечер, я падал с ног
и ворованный воздух, сгущаясь, чернел, превращался в смог
ночь упала плашмя у ног, как непрожитой жизни итог
итого: ворованный воздух гудит в проводах вдоль дорог
все напрасно, Господи, слышишь?.. Слышит, слышит — на то и Бог
не воруй, говорит, даже воздух, добавил. А сам-то, сам
то и дело шепчет, я слышал, вздыхая: сим-сим, сезам
видно, трудно ему не дышать, привыкая к чужим слезам
нагрешил, говорит, не глядя, мол, все заповеди нарушил
даже те, говорит, которые и писать было западло
свет, горевший внутри стекла, обжигает теперь снаружи
тьма мешается под ногами, молча дергает за подол
нагрешил, повторяет, сука, мол, поймал, говорит, с поличным
и показывает, мол, fuck you и прикуривает от свечи
и стою голышом, как в детстве, пожимаю плечом по-птичьи
прижимаю нательный крестик — он же сам меня приручил
нагрешил, говорит, с лихвою, поколений, примерно, на пять
не отмыться, не отстираться, не отмазаться одному
свет, скользящий поверх стекла, выжигает напалмом память
серафимы стоят в прихожей, безразличные ко всему
нагрешил, говорит, и баста, собирай, мол, свои манатки
и ступай типа по этапу, отправляйся, куда скажу
и идут эти трое следом, наступая почти на пятки
свет, горевший внутри меня, льется сваркою по этажу
в Казань, в Казань, за тридевять с рублем
на хлеб и воду, самогон и рыбу
на эшафот, на подиум, на дыбу
петь соловьем, чирикать воробьем
выть эмиграционным волком либо
писать плакаты кровью и углем.
в Казань, в Казань, в провинцию с нуля
где слово в масть в любое время суток
на Страшный Суд дешевых проституток
под стенами казанского Кремля
где с корабля – под междометье «б*я»
при резком свете импортных попуток
в Казань, в Казань, куда еще, скажи
ведь это здесь – и черти, и кулички
и филиал Чистилища души
и 30 баксов, чтоб попасть в кавычки
и даже виртуальные отмычки
от пресловутой пропасти во ржи
чтоб каждая тварь свою жизнь начинала с нуля:
с затрещины Бога, с падения яблока в руки,
изгнания, с крика «земля!», с непотребного «б*я»,
с Москвы, Риги, Тмутаракани, Парижа, Калуги,
оргазма, с больничной палаты, тюремного ша
с дороги, которая к вечному Риму, вестимо,
чтоб каждая тварь, у которой под кожей душа,
и варварский сленг, и почти примитивное имя,
ментальность, харизма, дурные привычки, как встарь,
способность к предательству, преданность делу и слову,
и слезы, и ангельский стыд, чтобы каждая тварь,
которая названа как-нибудь, где-нибудь, словно
последняя тварь, свою жизнь начинала с нуля –
по Цельсию, по Фаренгейту, и выше: с былинки,
с куста и креста, колокольни, с церковного ля,
с видения отроку Варфоломею в глубинке,
с отца Никодима, что жизнь положил на алтарь
под Боровском, с тайной вечери, распятия или…
чтоб каждая тварь, чтобы каждую божию тварь
любили, любили, любилилюбилилюбили
Что стихи? – Это бьющие токи
По рукам, если начался срок…
Я выдёргивал мокрые строки
Из хвостов прилетевших сорок
Беспощадней ребёнка. Искрится
И трещит всё вокруг в этот час,
И летают над городом птицы,
Бог весть, что распускают про нас.
А мы прячем тетради и перья
С глаз подальше. Выходим гулять.
Но стоят вдоль забора деревья
И у каждого пристальный взгляд.
Встретились в мае,
переспали в июне.
В августе – свадьба.
* * *
Мы повесили
пододеяльник: ловись
маленький ветер.
* * *
Хочешь – спереди,
хочешь – можно и сзади.
Вот это любовь!
* * *
Скользят облака,
припудривая небо
над нашим домом.
* * *
Имя у сына
с незнакомым привкусом
восточных сказок.
* * *
Подсматриваю,
как ты красишь ресницы
вокруг пустых глаз.
* * *
Семейная жизнь
кажется одним цветом –
и днём, и ночью.
* * *
Просыпаюсь: ты
лежишь обнажённая.
Хочется курить.
* * *
Стук ветки в окно:
луна двоится в твоих
кошачьих зрачках.
* * *
Смотрю на сына –
он так похож на тебя.
Боюсь ударить.
* * *
Слово «триада»
мы рвём с тобой пополам.
Плачет ребёнок.
* * *
Упало солнце
обручальным колечком
на левый берег.
* * *
Больше некому
хвалиться загаром с ню-
дисткого пляжа.
* * *
У соседки вдруг
стали заканчиваться
спички, мыло, соль…
* * *
Днём – одиноко,
а по ночам – холодно.
Сентябрь-холостяк.
* * *
На толстом стебле
лиловый бутон страсти
с полночной каплей.
* * *
Осенний ветер
резко толкает в спину,
как отчим – в школу.
* * *
Ночь на перроне:
мы курим с проводницей
«LD» и «Приму».
* * *
В окне поезда –
долька луны. Покрепче
завари мне чай.
* * *
Чужое тело
безвозвратно сгорает
в огне желаний.
И было лето
* * *
На девятый день
Бог создал кузнечика –
так, для забавы.
* * *
Дождь на цыпочках
перебегает наш пруд.
Лягушки ворчат.
* * *
Целый день ветер
намыливает бока
низким облакам.
* * *
Вечер. И солнце
надкусанным яблоком
лежит на земле.
* * *
Шоколад ночи
растекается сразу во всех
направлениях.
* * *
Сквозь решето дня
Бог просеял шелуху
перелётных птиц.
* * *
Поздняя осень:
ночь тянет одеяло
листьев на себя.
* * *
И было лето.
А потом будет Лета…
Ничто не вечно.
* * *
Снег в руках негра
еще белей и слаще,
а кофе – горше.
* * *
Серебро и смех
февраль рассыпал у ног.
Где ты, русский Басё?
Угол дома, смуглый, право,
И оконные оправы.
Браво!
Справа – столько снега!
Слева – моря!
Сзади – смеха!
Не грущу, грустить – забава,
Если кто-нибудь уехал.
…Сверху – синим! Снизу – чёрным!
Угол дома, где учёный
Приучает к смерти крысу.
Синим – сверху! Чёрным – снизу!
Вижу выпуклость трубы,
Словно выпуклость губы,
Вижу крысы белый хвост –
Из трубы, как дым, пророс.
И учёные глаза,
Как на старых образах.
Твой город в снегу
Одинокий и древний,
Похожий на вымысел двух
Печальных людей
Из моих сновидений:
Обид и разлук.
Дома на пушистых верёвочках дыма
Висят, как квадратные сны.
Я целую вечность брожу между ними
И вслух повторяю волшебное имя,
Летящее из темноты.
По городу
Рокот зимы прокатился,
Такой же тяжёлый, как быт.
Наверно,
Я слишком сюда торопился –
Читать и любить.
Твой город не принял печального бреда,
Он спал, затаившись, как пёс.
И лишь побелевшие хлопья рассвета
Меня прижимали к провалу кювета,
Летящие из-под колёс.
Всю ночь воет пёс.
В доме напротив умер
сосед-пьяница.
* * *
Коля-бобыль… Не
могу вспомнить отчество
и фамилию.
* * *
Обмыли без слёз,
переодели без слов.
Чужие люди.
* * *
Ветер растрепал
причёску покойнику
так же, как в детстве.
* * *
У церкви шофёр,
притормозив, привычно
перекрестился.
* * *
Впереди с распах-
нутыми объятьями
столпились кресты.
* * *
Две процессии
встретились у кладбища.
Одиночество.
* * *
«Отче Наш иже…»
вновь соскальзывает с губ
пьяной старухи.
* * *
Память. Собака.
Безвременье. Точка. Ру.
Твой новый e-mail.
* * *
Ну, как тебе там
без водки и бабьих слёз?
Заморосило.
* * *
Вдруг раскричались
кладбищенские птицы.
Кругом вороньё.
* * *
Молодёжь спешит
с кладбища, старики медлят.
Смерть – это магнит.
* * *
Проснуться ночью
от сладковатой боли
под левым соском.
* * *
Таблетка луны
за щекою облака
от земной тоски.
* * *
Как хочется жить…
О, как хочется –
жуть!
Сон ушёл, оставив след
У щеки.
Лишь глаза смотрели вслед,
Как щенки.
Лишь рука касалась лба,
И рассвет
Вдруг напоминал тебя
Или нет…
Что-то было… кто-то был,
Отзовись!
Или просто сумрак плыл
Сверху вниз.
Мы с тобой давным-давно
Вкось и врозь.
Значит, сердцу не дано
Жить без слёз.
Ты приходишь, сон-траву
Теребя,
Посмотреть, как я живу
Без тебя.
Сны размалёваны страшными красками –
Крымско-татарскими, крымско-татарскими…
Ночь пробежала волчонком ошпаренным,
Ты изменяешь мне с крымским татарином.
Горькой полынью – а что ты хотела –
Пахнет твоё обнажённое тело.
Соль на губах, на сосках, и в промежности –
Солоно… Я умираю от нежности.
Я забываю, что нас было трое,
В синей агонии Чёрное море.
Дальние волны становятся близкими,
Берег усыпан татарами крымскими.
День догорает золой золотою,
Чайки парят надувною туфтою.
Щурься, не щурься в замочные скважины –
Палехом наши оргазмы раскрашены.
Пусть я отсюда уеду со всеми,
Вот тебе, Азия, русское семя!
Смазаны йодом окрестности Крыма
В память о ревности Третьего Рима.
Это всё уходящее
Ни на час, ни на год,
Даже женщина спящая,
Приоткрывшая рот.
Лишь вчера обвинившая
За стихи, за грехи,
Через вечность простившая
Где-нибудь у реки.
Это всё проходящее,
Уходящее вглубь
Моего настоящего:
Обескровленных губ,
Обессиленных мукою
Рук – писать и писать.
Перед страшной разлукою
Дальним облаком стать.
Это всё проходящее
Через нас, дальше нас,
Угадать предстоящее
Через год, через час,
Может, женщина спящая,
Вот поэтому, друг,
Не буди настоящее
Громким шелестом рук.
Н. Милову
Невзначай, ненароком
Небесная тишь
Наполняет проёмы колодцев.
Неприкаянным ангелом, друг мой, летишь
За расколотым солнцем.
Задевая осенних пустот кружева,
Два зрачка пропитались дождями.
Но ещё в них, покамест, наивность жива –
Восхищаться друзьями.
Мимо окон
И мимо обветренных крыш
И жилищ окаянных уродцев
Неприкаянным ангелом, друг мой, летишь
За расколотым солнцем.
Так, прохожих своих задевая крылом,
Пролетает прозрачнейший ветер.
Странно-странно потом и печально притом,
Будто ангела встретил.