Чернеет суровыми тучами небо,
В колхозе давно уже спят.
Не спит бригадир. Колосистого хлеба
Не связаны в поле участки лежат.
Сгниет под дождем золотая пшеница,
Которую нежно лелеял колхоз.
Так вот почему бригадиру не спится
И мучает девушку важный вопрос.
А в сердце все глубже тревога вползает,
Теперь бригадиру уже не до сна.
Подходит к избе, где живет звеньевая,
И звонко стучит в переплеты окна.
И, левую руку направив на тучи,
Кивает тревожно она головой.
Так можно без слов — и короче и лучше —
В секунду про все рассказать звеньевой.
Веселые песни прогнали тревогу,
Задорной улыбкой светились глаза.
Пылит и шуршит под ногами дорога,
Да громко звенят в тишине голоса.
Готовилось утро на землю спуститься,
Уж сбросила ночь одеянье свое,
В снопы повязала бригада пшеницу
И в тучные копны сложила ее.
Шли мы улицей и вот
Разговоры начали.
«А братуху моего
В летчики назначили».
Потому-то Мишка весел,
Потому-то Мишка рад.
Нам отлично был известен
Самый старший Мишкин брат.
Расстегнув рубашки ворот,
Со значками на груди,
Он не раз нас в лес за город
И на озеро водил.
И когда набросил вечер
Покрывало темноты,
Понесли ему навстречу
Мы пахучие цветы.
Будто в горле стала глыба:
Мы молчим, и он молчит.
Наконец он нам «спасибо»,
Улыбаясь, говорит.
«Пусть, за спину руки спрятав,
Точит враг свои ножи,
Я подарок ваш, ребята,
Постараюсь заслужить».
Изумруды всех семян и зерен
В души жизнь забрасывает нам.
И, как в самом тучном черноземе,
Прорастают эти семена.
Я следил ревнивым, жадным оком,
Как цвели в душе моей сады,
Наливалися пьянящим соком
Крупные, тяжелые плоды.
От всего берег плоды я эти
И хотел их людям подарить,
Чтоб могли они в других столетьях
Обо мне с любовью говорить.
Но с налету, с громом, с градом, с ветром
Буря ворвалась в мои сады.
И сбивает, бешеная, с веток
Не совсем созревшие плоды…
На поля, где желтела пшеница,
Вдаль направив волнистый разбег,
Пеленою пушистой ложится
Серебристый, искрящийся снег.
Щеки парней горят от мороза,
Щеки девушек — мака красней.
Разрешил председатель колхоза
На катанье им взять лошадей.
Понеслись, словно лебеди, сани,
Вихрем кружится около снег.
И от речки далекой с катанья
Вдаль задорный разносится смех.
Ветерок треплет конские гривы,
И пылает в жару голова.
Как во сне, улыбаясь счастливо,
Шепчет девушка парню слова.
В душе, истоптанной борьбою,
Не заживает свежий след.
Наполнены одной тобою
И песни дня, и ночи бред…
Я ждал с волненьем каждой встречи,
Своих терзаний не тая,
Но останавливала речи
Улыбка ясная твоя.
В водовороте дум и чувств
Померкло робкое сознанье
И сорвалось с ребячьих уст
Неосторожное признанье.
И вот, кого еще вчера
Своим ты другом называла,
С чьего безумного пера
Любовь и боль к тебе стекала,
Кто, даром наделен завидным,
Отдал тебе свои мечты, —
Того с презрением обидным
Сегодня позабыла ты…
Хранили мы свой малый опыт
И шли, стремясь душою ввысь.
Схлестнулись вместе наши тропы,
Чтобы сейчас же разойтись.
Холодным золотым дождем
Миры проносятся над нами.
И снова мы с тобой идем
По жизни разными путями…
Никогда
не вернуться
минувшим векам.
Нет места в сердце
страданьям и бедам.
Сегодня
Наш народ-великан
Подводит итог
своим победам.
Сегодня,
грядущее видя свое,
Полный силы, ума и страсти,
Рукой победителя
он кует
Железное сердце
народной власти.
Неповторимы
и величавы,
В вихре песен,
улыбок,
знамен
Сверкают
в сияньи любви и славы
Буквы
родных и близких имен.
Нынче радость
светла и густа,
И сердце
радостью нынче богато.
Имя твое —
на наших устах,
Имя
нашего кандидата.
Дети
приносят тебе
цветы,
Поэты
песен бросают горсти.
В каждой нашей квартире
ты
Будешь всегда
желанным гостем.
Все мы —
единого класса люди,
Мы вместе с тобою
горели в борьбе.
Как будущность нашу,
тебя мы любим,
Как сыну родному,
мы верим тебе.
Мы знаем
стремленья твои
и дела.
Мы шлем тебя
Родиной нашей
править.
Чтоб наша страна молодела,
цвела
И крепла
в силе,
в довольстве
и славе.
Он в мир наш
неслышными входит стопами
Вместе
с первой нежностью
к матерям;
И образ его
вживается в память,
Телесной зримости
не утеряв.
Каждое имя для нас не пусто!
Но он
в нас будит не просто любовь.
Он стал нашей совестью,
нашим чувством,
Таким же живым,
как восторг или боль.
Мы люди.
Присущи нам гнев и горе, —
Мы в боль свое сердце
привыкли рядить.
Когда наши чувства
находятся в споре,
Когда их не может
наш ум рассудить,
Тогда он,
как солнце,
из тьмы вырастает
И льет повсюду
свой ласковый свет.
И, смешные,
испуганно улетают
Маленькие призраки
горь и бед.
Мечте моей
видится
даже рожденье
Мыслей,
которые смерти сильней,
Которые мир приводят в движенье
Огневою силою своей.
Я вижу
родные бессонные руки,
Берущие голову
в ласковый плен,
Усталость в глазах
и неновые брюки,
Немножко растянутые
у колен.
Рыданье дождя
в полусонном рассвете,
Калоши,
чернеющие в уголке,
Чернильные брызги
на свежей газете
И круг от лампы
на потолке.
Часы,
говорящие мерно и веско,
К окошку придвинутый
низенький стол,
Немножко
отдернутую занавеску
И пачку
исписанных мелко
листов.
И еще:
колыханье знамен
и винтовок
В тишине,
ожидающей
и голубой,
И,
каждый миг
взбушеваться готовый,
Неудержимый
людской
прибой.
И он,
и радуясь
и негодуя,
Выходит
на серый
апрельский песок.
Я вижу походку
его молодую
И увлажненный потом
висок.
Я вижу
кепку
в правом кармане,
И руку,
протянутую в века,
И пятна факелов
в мокром тумане,
И дрожь
ползущего броневика.
Я вижу,
как высится все прямее
Голов неколеблемая гряда
Народа,
который и в скорби
и в гневе
Хранит единенье
в своих рядах.
Если нету на сердце печали
Отличишь ли осень от весны?..
Помню: в детстве снились мне ночами
Сказочные, розовые сны.
Я теперь умею слышать жалость
Даже в щебетании лесном,
А тогда мне жизнь еще казалась
Радостным, неповторимым сном.
Отзвенело детство золотое,
Смолк и смех, и песни ранних лет.
И во сне мне видится иное,
Да и в жизни прежнего уж нет.
В жгучей, неосознанной обиде
Об ушедшем с болью я кричу.
Навсегда рассыпалась обитель
Детских снов, мечтаний и причуд.
Из обломков рухнувшего храма
Вынес я к шестнадцати годам
Теплое, большое слово мама
Да под бровью неглубокий шрам…
Могучее, прекрасное искусство!
Люблю твой светлый, твой широкий мир,
Люблю горенья трепетное чувство
И звон твоих золотострунных лир.
Немые сны, холодные, как гроты,
И песенные жаркие бои,
Внезапные стремительные взлеты
И горькие падения твои…
Дай руку нам, миров высоких житель,
Пусть наша сила в твой вольется стих,
Наш друг и брат, наш вождь и утешитель,
Глашатай правд и чаяний людских.
Умеешь ты своей всесильной речью
Увлечь людей в сверкающую даль,
Рождая песней в сердце человечьем
Любовь и гнев, отвагу и печаль.
Где жизнь и свет — везде тебе отрада:
В тиши озерной и в лесной возне,
В оранжевом смятеньи листопада
И в незабудковой голубизне.
Грядущего свободный провозвестник,
Ты любишь мир, и ты поешь его,
Бросая людям огненные песни —
Куски большого сердца своего.
И те, кто шествуют с тобою рядом,
Кому всю жизнь слагаешь песни ты,
Дают тебе посильную награду:
Рукоплесканья, славу и цветы.
Забыв свои тревоги и сомненья,
Единой жизнью с Родиной живи.
И ты найдешь себе успокоенье
В ее горячей, молодой любви.
В нашем доме жил мальчишка
По прозванью Мишка-трус.
Даже знойным летом Мишка
Не снимал с себя картуз:
Чтобы солнечный удар
Не случился никогда.
По лицу у Мишки пот
В сто ручьев горячий льет.
Ничего не замечая,
Мишка улицей идет.
Если вдруг найдет гроза,
Закрывает он глаза,
И, пыхтя, нахмурив лоб,
Залезает в гардероб.
Он один сидеть боится,
Если в комнате темно:
«Вдруг в углу сидит волчица!
Или, может, постучится
Ведьма старая в окно».
Как-то осенью под вечер
Мишка вышел на порог.
Вдруг бежит ему навстречу
Черный маленький щенок.
Взмокла Мишкина рубаха,
Под собой не чуя ног,
Мишка, съежившись от страха,
Припустился наутек.
А щеночек завизжал
И с испугу убежал.
Выпал снег. Шумят мальчишки,
Мчат на саночках с горы.
Не обидно разве Мишке
Быть в сторонке от игры?
И хотел бы прокатиться
Вниз на санках — да боится.
Взяли раз ребята наши
Мишку в лес с собой весной.
Каждый шорох Мишке страшен,
Каждый крик и шум лесной.
Он бледнеет, и дрожит,
И скорее прочь бежит.
С этих пор никто с трусишкой
Не играет, не дружит…
Мы — веселая семья,
Мы — отважная семья.
Тот, кто с глупым страхом дружит,
Не годится нам в друзья.
Всему определен черед
Предшествующим и грядущим.
И не напрасно ль в ночь идущим
Стремиться заглянуть вперед?
Быть может, лучшее на свете —
Не видеть свет. Но дерзкий дух.
Рожденный бездной, ждет ответа
У высших бездн и стонет вслух.
Он в боль оправлен и оправдан
Все той же болью. Он растет,
Он поднимается до радуг,
Он исчезает, смертью стерт.
И только потому он вечен
И вечно — юн и вечно — сир,
Что в отчуждении зловещем
Он смотрит на родимый мир,
На свой восход, и превосходство,
И безысходность, и расход,
И расхождение, и сходство,
И в снисхожденье переход.
Он все объемлет, все приемлет,
Чтоб снова рушить и крушить!
Он хочет опрокинуть землю,
Освободиться, взмыть и жить
Без облаченья, без обличья,
Без перержавленных цепей.
Он задыхается и кличет
Себя в других, других в себе.
Он принижается, он верит,
Он лжет себе наперекор.
Он неподвластен мелкой мере,
Любой, любой его покор
Не приравнять к земным порокам.
Его недуг на полпути
Не появляется порогом
И не мешает вдаль идти.
Мятежен и своеобразен,
Он рвется в беды, в нечисть, в темь, —
Как на свиданье, как на праздник.
Он перешагивает день,
Он пересиливает страхи
Пространственные и свои.
Наедине с собой он трагик,
И, вникнув напрочно в бои,
Он сразу воином ученым
И зорким сделается вдруг,
И в радости ожесточенной
Все, что находится вокруг,
Пронзает, вскидывает, ловит.
Он не боится расплескать
Сосуды неизбежной крови.
Он с малости привык искать
В том, что дано, иные виды,
Ему не свят ничей закон.
Единственный и страшный идол
Его — он сам. Он — только сон,
Колеблющийся и чудесный,
Смешавший ужас и восторг.
Лишь в глубь себя из будней тесных
Идя, находит он простор.
И эту заунывность глуби
И притягательность ее
Он с неизбывной страстью любит.
В ней вечность светлая поет,
В ней высшее таится благо,
Коснись его — и въявь поймешь:
Все, чем ты был, о чем ты плакал, —
Либо пустышка, либо ложь.
И этим резким откровеньем
Обескуражен и прельщен,
Он перестанет жить мгновеньем
И весть мгновеньям жадный счет.
Все, что он клял, все, чем он клялся,
Предстанет перед ним, как рой
Назойливых, слепящих кляуз.
Он поглощался их игрой
И мнил, что в них его обитель,
И через это сгоряча
Себя презрением обидел
И волю едким дал речам.
Теперь он над собою взвился
И за руки себя берет.
Он видит все с яснящей выси.
Всему определен черед.
Сквозь щели дубовых, замшелых привычек
Догадкой и выдумкой мир я узнал
И вместо вопросов, тире и кавычек
Лепил ко всему восклицательный знак.
Сырые наружные вести вжимая,
Я не тяжелею, а просто расту.
Я вырасть не чаю, стареть не желаю.
Я часто мечтаю, взобравшись на стул:
Из выдумок дряхлых и самотиранства,
Из душности душу смыкающих стен
Не выйти — вломиться в большое пространство,
Чтоб ветер слезящий в ресницах хрустел,
Чтоб жилы трещали, чтоб поры потели,
Чтоб, двигаясь, двигать, горя, зажигать,
Чтоб жданной находкою стала потеря,
Чтоб резаться и без бинтов заживать,
Чтоб ели меня всевозможные раны,
Отверстостью их, как глазами, ведом,
Я всюду являлся бы нужным и равным,
И всюду мне родина, всюду мне дом.
Все б мнилось по-свойски, радушным и близким,
Во всем я себя самого б узнавал,
Презревший сужденья, судилища, иски,
Утративший имя, забывший слова,
Расетруенный дюжиной тонких варьяций,
Дышать перестав, продолжающий жить,
Все мельче, все множественней растворяться,
Держать, возражать, отражать и дружить,
Влюбляться в родник, в кукурузу и в камень,
Пленяться грозою и, пеплясь в огне,
Петь трудным, неровным, бескриким дыханьем,
Пить муку, припав к голубой глубине,
Где звезды и визги сколочены вместе,
Где терпкою вечностью пахнет момент,
Где шаг осыпается крупкою в клейстер
И крепости путной не клянчит взамен…
Лишь искры мгновенные — формы и лица,
Проходят они — остается тепло.
Должно оно с полымем родственным слиться,
Чтоб в пропасти попусту не утекло.
Мир действием жив, разнороден и светел.
Отдельное — смертно. Но в смерти его —
Закон и залог мирового бессмертья.
Бессмертья всеобщего и моего.
Мой детский разум неразлучен
С тоской, рожденной им самим.
Сомненьем тягостным томим,
Брожу средь жизненных излучин.
От вековых однообразий
Стремлюсь укрыться в мир иной —
Неощутимый, неземной,
В мир вдохновений, в мир фантазий,
Чтоб мир земной извне постигнуть
И, не покорствуя судьбе,
Как вечный памятник себе,
Святую истину воздвигнуть…
Тогда встает передо мной
Воздушный, чистый, невесомый
Ваш облик, взгляду незнакомый,
Но сердцу близкий и родной.
И в это жуткое мгновенье
В кровоточащем сердце вдруг
Родится радостный испуг
И угасает вдохновенье.
И облик ваш, такой простой,
Тоску безумную смиряет
И ярким светом озаряет
Мир безотрадный и пустой.
Как новы, как приятны мне
Земные краски, страсти, звуки!
Мир после длительной разлуки
Душе дороже стал вдвойне.
И снова землю я пою
В ее цветенье первородном,
И в ликовании народном
Свою судьбу я узнаю.
С наивной детскостью поэта
Гляжу, краснея и скорбя;
Как мог я разлюбить тебя,
Моя зеленая планета?!
Как ты могла мне в блеске дня
Казаться грязной и постылой?!
Какой неведомою силой
Чаруешь нынче ты меня?..
Не я ль, мятежный, выходил
За обыденную ограду?
Не я ли горькую усладу
В своих мечтаньях находил?
Но, сделав вольную мечту
Своей послушною рабою,
Ваш облик заслонил собою
Миражных замков красоту.
И молодеющую землю
Я в этом облике одном —
И незнакомом и родном —
С восторгом трепетным приемлю.
Безумствуй, сердце, рвись и падай!
Когда же смерть тебя смирит —
Пусть истина твоя горит
Неугасимою лампадой.
Я помню
первую встречу
с ним.
Я, малыш,
себе мир открывал
на ощупь
И брал
со словесных кипящих нив
То,
что полегче,
и то,
что попроще.
Я покой
охотно на игры менял,
Сердцем любя
непоседливость детства.
Спокойные ямбы
стесняли меня.
И некуда было
от ямбов мне деться.
Томики с вывесками
«Майков» и «Фет»
Плотно смыкали
свои корешки.
Скучно-красивые,
как коробки
из-под конфет
Или
как мертвые бумажные венки,
И своим смешеньем
облаков и ласк,
Своею «лирою»,
«страданьем»
и «душою»
Старательно закрывали
от мальчишеских глаз
Что-то
очень нужное
и очень большое.
Я жил,
как больные живут, — со страхами,
С этим скопищем
толстых раззолоченных книг,
Но тонкая книжка
стихов про знахарей
Оказалась совсем
не похожей на них.
Размер —
могуч,
подвижен,
не строг.
И мысль —
как следы
на снегу подталом.
В этих железных
изломах строк
Пряталось то,
чего мне не хватало.
Я уже не ходил
пешком под стол,
Но, к ямбам привыкший
с начала роста,
Не знал,
что можно писать
о простом
Так увесисто,
жарко
и просто.
Сразу
властно вошли, как живые,
Стихи его в мир
неширокий мой.
А его самого
я увидел впервые
В газете
с траурной каймой.
Я мнил поэтов
странными и хрупкими,
Встрепанными,
бормочущими какие-то слова.
А у этого
большие
жилистые руки
И круглая
стриженая голова.
Лицо,
налитое гордой силой,
Похожее на страстный
воинственный клик.
И весь он —
глыбистый, близкий и милый —
По-земному прост
и велик.
С глазами,
емкими, как полные чаши,
Он был
на каменщика похож.
Нелеп был выстрел его,
прозвучавший
Как древняя первоапрельская ложь.
Я горечь слез проглотил тогда
И себе приказал:
«Зови и мсти!
Плавь свое сердце
в огне труда
И лей эту лаву
в звенящий стих.
Делая новое и новое любя,
Мсти пошлости,
забравшейся в сердца угол.
Она отняла у страны
и у тебя
Такого
неповторимого друга!»
XVIII съезду ВКП(б)
Вой вокруг
вскипает,
пенен и неистов:
«У советских
принудительна
симпатия!
У советских
партия коммунистов —
Единственная
государственная
партия!
То ли дело мы —
европейцы,
То ли дело
в Европе
у нас:
Дюжины
всяческих партий
имеются,
И во всякую
всякий входчив класс…»
Что ответить
этим сэрам,
чем
их нам почтить?
Слушайте,
за сколько грошиков
вас наняли?
Мы имели партий
столько ж,
сколько вы
почти,
Но они
лишь путались в ногах
и нам мешали.
На мгновение
им жизнь
была дана.
Их снесли события
в глубь веков.
Партией бессмертною
осталася
одна —
Ленинская
партия большевиков.
Ею было все
открыто
и намечено,
Ею время
было сдвинуто
с своих основ,
Ею делалось
степенно
и навечно
То,
что раньше
мнилось
дивным сном.
Шел народ в нее,
как в светлое грядущее,
Шел на битвы,
ею
движим и ведом.
А другие партии,
с бочков идущие,
Нас
подпаивали ложью,
как вином,
Нас иконами
размазывали,
обливали патокой,
Сделать думали из нас
не строй,
а буйную гурьбу,
Чтоб в корысти
до чужого падкой,
Вынестись вперед
на трудовом горбу.
Сеять
панику и слабость
они начали,
когда
Над страной
войны
летела копоть.
Оказалось —
это просто
дикие стада,
Нам готовившие рабство
и творившие подкопы.
Шальные,
беспутные,
питаемые
Сывороткой
заграничных касс,
Они торговали
нашими тайнами,
На нас клеветали,
боялись нас.
Они таились
в вонючих норах,
Привычные
к самому страшному
злу.
Они
под нас
подсыпали порох,
Не смея
сказать свои помыслы
вслух.
Высунься
такой
певун грязноротый
На люди
с речью открытою
вдруг —
Он был бы
повешен
на первых воротах
Сотней
взъяренных и чистых
рук.
Они
предавали
и продавали,
Клялись,
слезились,
нас в пропасть вели,
Кровных наших сынов
убивали.
Мы их отыскали,
раскрыли,
смели.
Если б не они —
победа б
принеслась
К нам скорей,
прямей
и более легко.
Нам дала свободу,
силу,
свет
и власть
Ленинская
партия большевиков.
Мы пробились
с ней
сквозь дебри жарких лет,
Подымаясь
все устойчивей
и выше.
Наша партия
на нашей земле
Нашей судьбой
движет
и дышит.
Народ
одной душою
живет.
И партия народная
одна
у власти.
Она — не отдельно,
она — народ.
Она — это мы
в своей
лучшей части.
Пусть же нынче ей,
на жизнь нам право давшей,
В сердце Родины,
собравшейся на съезд,
Наши победы
и жизни наши
Будут
докладами с мест.
Партия с нами —
победа с нами.
Партию бережем,
партию славим.