Дмитрий Хвостов — Катерине Наумовне Пучковой: Стих

Пучкова, исполнять приятелей желанье,
Давно ты ведаешь, что я всегда готов;
И с берегов Кубры пишу тебе посланье;
Но что представлю в нем? Нет мыслей, ни стихов
Мне, спутнику дождя, с починенной коляской
Мысль к мысли подвести, угладить рифмы тряско
Там горы, там песок, а там в болоте вязко,
И недосуг ловить замысловатых слов.

Разумной, городской и барышне любезной,
С которой Музы все и Аполлон знаком,
Осмелюсь ли послать нескладной стих, железной
И незатейливым начертанный пером?
Пусть солнце опишу, как яркими лучами,
С быстротекущими сливался волнами,
И в капле даже вод
Являет сонм красот;
Иль огнь Всевышнего, крылатой гром чудесной,
Который, с высоты спускаясь ближе к нам,
Воюет жестоко средь области древесной,
И звук удару вслед катится по листам;
Иль ароматными цветами испещренный
При шуме ручейка приятнейший лужок,
Где в час уединенный
Поет любовь и грусть унылый пастушок.

Ты в сонме лир, забав искусственных на лоне
Уже читала то в Делилле и Томсоне!
Тебе отчета я о солнце не даю;
Что живо чувствую, то просто и пою.
Хотя бы невзначай случилося на диво,
Что прелесть естества изображу счастливо;
Но сельский может ли понравиться Омир,
И забавлять стихом большой в столице мир?…
Умеет ли придать румяный цвет он иве;
Былинке повелеть весь день плясать на ниве;
Заставит ли хоть раз могущего вола,
По жердям прыгая, опередить козла?

Фортуне жертвуя, все жители в столицах
Пируют иногда Фантазии в границах.
Среди волнения и радостных сует
Чужого праздника большой не любит свет;
Нередко судит он, забыв Поэтов славу,
Не по словесности, бостона по уставу;
Тех думает хвалить и кстати приласкать,
Кому удастся раз с вельможей пошептать.
Большею частию в столицах лицемерят;
Немногие у вас и Журналистам верят.

Заботясь семь недель исполнить твой приказ,
О странствиях теперь пускаюся в рассказ.
Знай, в Пошехонские пределы я помчался,
И, к сожалению, с Поэтом не встречался,
Который, Талии любя прелестный дом,
Представил Какаду искусно и с умом.

Не попадался мне родня и мой приятель,
Расину счастливый в Эсфири подражатель;
Но видел дедушкин в моем поместье кедр,
Который посадить для внука сам трудился,
Когда он с Минихом от Турков возвратился.
Давно садитель спит в объятьях земных недр;
А древо ветвями по воздуху играет,
И в честь ему плодом потомство награждает!

Я Нила Русского по красным берегам
В село Темирино на чернозем стремился;
И с Ярославлем лишь и Костромой простился,
У праха Минина на ярмарке явился.
Торговли внутренней там создан пышный храм,
Над коим зодчества искусный дух трудился.

Не может с кораблем сравниться малой чёлн!
Изобразителю Кубры смиренных волн
Пристойно ли, скажи, петь Волгу величаву?
Питомцы сей реки ея вещали славу;
Но Музе здесь моей, Симбирских гостье стран,
Другой полет сужден и дар скуднее дан;
Ей можно объявить, заботою объятой,
Что на Суре она увидела богатой
Отличных стерлядей в одежде золотой.
Когда ж тебе читать поход не скучно мой;
Вообрази, где был воспитанник Парнасса:
Пешечком улицы обмерял Арзамаса;
Там общество гусей он видел у реки;
Но жаль, что не нашлось меж них бойца прямого!
Обыкновенные, как и везде, гуськи;
Такие именно, как в басенке Крылова.
Ну право, не смотря на множество похвал,
Я таковых гуськов и при Неве встречал.

Свидание с родным и другом мне отрада
Среди престольного Владимирова града.
Там Клязьма, славная по древности река,
С которой в Волгу пасть сливается Ока;
Там удивленные пришельца видят взоры
Пространные поля, ручьи, долины, горы;
Там пахарь за сохой с веселием идет,
И плена от Орды к себе уже не ждет,
Там златоверхий Кремль луч солнца отражает
И домы на холмах покатых озаряет.
От Киева прияв владычества венец,
Сей град величеством Москве был образец.

Кто веры воспитал в душе святые чувства,
Тот средь Владимира зрел торжество искусства;
Какая в лицах жизнь, какая в красках тень!
Там старец с юношей, с младенцам мать, там дева,
Все, духом возмужав парения Царева,
Текут к святым водам, в отрадный сердцу день;
Разнообразия владычествует тень.
Своею прелестью все виды восхищают;
Одежда с наготой равно красой сияют,
И Живописец сам — благодаренья в дань —
Как древний Славянин, возносит к небу длань.
Род поздний будет здесь благоговеть, дивиться;
Артисты и певцы у Тончия учиться.

К Кубре ли обращусь: предметы вижу там,
Приятные моим от юности очам.
Природной прелестью хотя обогащении,
Очарования мне кажутся лишенны:
Пусть прежнею они сияют красотой;
Нет Муз присутствия, — волшебной жизни той,
Лиющей радости, когда я был моложе,
Когда здесь были те, кто мне всего дороже.
Напрасно жду Харит, скитаясь по горе,
Взываю к холмику, взываю я к Кубре:
Кубра безмолвствует и мне не отвечает;
Поэта своего огнем не наделяет!
К березкам я моим, прекраснейшим древам,
Вещаю: «Вы забав свидетелями были;
Не прекословили вы юности играм,
И тень прохладную средь летних дней дарили;
Но скоро может час приближаться, настать,
Что будете мой холм могильный осенять!»

Боясь перед тобой, щеголеватым светом
Сентиментальности открыть себя Поэтом,
Угрюмой старости я оставляю тон:
Надежда и любовь да будут мой закон!
Я умозрения плод горький отвергаю;
Приятным случаем письмо к тебе кончаю:
Поэту-старику на берегу Кубры
Со дружбой искренность несли свои дары;
И снова светскости свиданье посвятили:
Играли в вист, бостон и вальсов не забыли.