Чтобы написать стихотворение,
Кроме авторучки и листа,
Требуется также вдохновение,
Без него не выйдет ни черта.
Вдохновенье — штука ненадежная,
Есть оно — валяй себе строчи,
Не пришло, что вещь вполне возможная, —
И хана, хоть лбом об стол стучи.
Чтобы было все по справедливости,
Чтобы мог поэтом каждый стать,
Мы должны не ждать от музы милости,
А за горло побыстрей хватать.
Стихотворство — дело всенародное,
Каждому второму по плечу.
Не пора ли сеть водопроводную
Подвести к кастальскому ключу?
Каждой ночью, регулярно,
Кто-то, крадучись тайком,
Ходит с лестницей пожарной
И огромным молотком.
Из бездонного кармана
Вынимает горсть гвоздей
И в ночное небо прямо
Забивает их, злодей.
А наутро, взявши клещи,
Выдирает их, ворча.
Удивительные вещи
Происходят по ночам.
Пока душа не отлетела,
Как светло-белый самолет,
Она имеет форму тела,
Внутри которого живет.
Метафизического газа
Полна телесная сума,
И это не пустая фраза,
А вывод крепкого ума.
Все, чем, считается от века,
Богат и славен индивид,
Есть эманация молекул,
Душа из коих состоит.
Амбивалентная по сути,
Она из множества путей
Себе избрала перепутье
Свободы, Славы и Страстей.
В координатной этой точке
Пересечения всех драм
Душа, расставшись с оболочкой,
Стартует вверх
К иным мирам.
И там,
Во мраке вечной ночи,
Не зная отдыха и сна,
Она рыдает и хохочет,
Надежд несбывшихся полна,
Поправ физические нормы,
Экстраполирует в века,
Как символ неизбывной формы
Существования белка.
Маша ела кашу,
Мама ела Машу,
Папа маму ел.
Ела бабка репку,
Лопал бабку дедка,
Аж живот болел.
Славно жить на свете.
Громче песню, дети!
Шире, дети, круг!
Ни к чему нам каша
На планете нашей,
Если рядом — друг.
Как у природы нет плохой погоды?!
А ты попробуй, высунь нос на двор.
Возможно, так в иные было годы,
Но изменилось многое с тех пор.
Плохая есть погода у природы,
Не каждая погода благодать,
Довольно трудно это время года
Лексически корректно передать.
Его не зря мы именуем «осень»,
В отличие от лета и зимы,
Мы на ногах в него галоши носим,
И грипп на них же переносим мы.
В него на юг все птицы улетают,
По крайней мере, большая их часть,
Его мои собратья почитают,
На все лады обсасывая всласть.
К примеру: «…по пустым аллеям парка
Гоняет ветер прелую листву…»
А мне оно — ни холодно, ни жарко,
Как жил себе, так, в общем, и живу.
И не понять мне бурных суесловий,
Наружу исторгаемых вотще,
По поводу, как метеоусловий,
Так и условий жизни вообще.
Три Петра и два Ивана,
Два Ивана, три Петра
Просыпались утром рано
И херачили с утра.
И завидовал им пьяным,
Двум Иванам, трем Петрам,
Трем Петрам и двум Иванам
Черной завистью Абрам.
Нам тайный умысел неведом
Того, в чьих пальцах жизни нить.
Однажды мы пошли с соседом
На хутор бабочек ловить.
Среди занятий мне знакомых,
А им давно потерян счет,
Пожалуй, ловля насекомых
Сильней других меня влечет.
Итак, мы вышли спозаранок,
Чтоб избежать ненужных встреч
И шаловливых хуторянок
Нескромных взоров не привлечь.
Ступая плавно друг за другом,
Держа сачки наперевес,
Мы шли цветущим майским лугом
Под голубым шатром небес.
«Была весна» (конец цитаты).
Ручей поблизости звенел,
На ветках пели демократы,
Повсюду Травкин зеленел.
Вдруг из кустов раздался выстрел,
И мой сосед, взмахнув сачком,
Вначале резко ход убыстрил,
Но вслед за тем упал ничком.
Как написала бы про это
Газета «Красная звезда»:
«Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда.»
Пробила вражеская пуля
Навылет сердце в трех местах.
Но кто же, кто же, карауля
Соседа, прятался в кустах?
Кто смерти был его причиной?
Чей палец потянул курок?
Под чьей, товарищи, личиной
Скрывался беспощадный рок?
Где тот неведомый компьютер,
Чьей воле слепо подчинясь,
Пошли с соседом мы на хутор
В тот страшный день и страшный час?
Смешны подобные вопросы,
Когда сокрытыя в тени,
Вращая тайныя колесы,
Шуршат зловещия ремни.
И мы — что бабочки, что мушки,
Что человеки, что грибы —
Всего лишь жалкие игрушки
В руках безжалостной судьбы.
Посмотришь с вниманьем вокруг
Не то что б с холодным, но все же,
Перо выпадает из рук,
Мороз продирает по коже.
Народ, закусив удила,
Ни страха не знает, ни меры,
Такие творятся дела,
Такие вершатся карьеры.
Словесности русской служить,
Призванье, понятно, святое,
Но хочется бабки вложить
Порою во что-то крутое.
Да что ж мне, в натуре, слабо
Служенье вконец не бросая,
Рабов продавать, как Рембо,
Курей разводить, как Исаев?
Но нет, не унижу стило,
Delux свой раздолбанный то есть.
Мне бабки крутить западло,
Поскольку я нации совесть.
Любимец уральских умельцев,
Кумир пролетарской Москвы,
Борис Николаевич Ельцин
Седой не склонил головы.
Последний октябрьский пленум
Не выбил его из седла,
Явился он вновь на коне нам,
И конь закусил удила.
Возникнув с карельским мандатом
На главной трибуне страны,
Он бросил в лицо делегатам:
— Винить вы меня не должны.
Имею я полное право
Любые давать интервью.
Даю их не ради я славы,
А ради их правды даю.
Грозит перестройке опасность,
Повсюду разлад и раздор,
Да здравствует полная гласность!
Да сгинет навеки Егор!
Своим выступленьем оратор
Поверг в изумление зал,
От ужаса встал вентилятор,
И в обморок кто-то упал.
Настало такое молчанье,
Какое бывает в гробу,
Не веря себе, свердловчане
Застыли с росою на лбу.
Но Бондарев крикнул: — Полундра!
Гаси эту контру, братва!
Загоним в карельскую тундру
Его за такие слова.
Затем ли у стен Сталинграда
Кормил я окопную вошь,
Чтоб слушать позорного гада,
Нам в спину вогнавшего нож?!
Тут, свесясь по пояс с галерки,
Вмешался какой-то томич:
— Пора бы дать слово Егорке,
Откройся народу, Кузьмич.
Свои разногласья с Борисом
До нас доведи, не таясь,
Коль прав он — так снова повысим,
А нет — сотворим ему шмазь.
— Секретов от вас не имею, —
Степенно ответил Егор, —
Сейчас объясню, как умею,
В чем наш заключается спор.
Таиться от вас мне негоже,
Коль речь тут на принцип пошла,
Мы были в стратегии схожи,
Но тактика нас развела.
Борис — экстремист по натуре,
С тенденцией в левый уклон,
Троцкистской наслушавшись дури,
Он делу наносит урон.
И пусть за красивую фразу
Сыскал он в народе почет,
Но нашу партийную мазу
Бориска в упор не сечет.
Родную Свердловскую область,
В которой родился и рос,
На хлеб посадил и на воблу,
А пива, подлец, не завез.
Да хрен сним, товарищи, с пивом,
Не в пиве, товарищи, суть,
Пошел он вразрез с коллективом,
А это не кошке чихнуть.
Теперь, когда все вам известно,
Пора бы итог подвести,
Нам с Ельциным в партии тесно,
Один из нас должен уйти.
При этом не хлопая дверью,
Тут дело не в громких хлопках,
Я требую вотум доверья,
Судьба моя в ваших руках.
И маком расцвел кумачевым
Взметнувший мандаты актив:
— С Егором навек! С Лигачевым!
А Ельщина мы супротив.
Я в том не присутствовал зале,
Не дремлет Девятый отдел,
Но эту картину едва ли
Забудет, кто в зале сидел.
Цепляясь руками за стены,
Белей, чем мелованный лист,
Сошел с политической сцены
Освистанный хором солист.
Не нам бродить по тем лугам,
Не нам ступать на те отроги,
Где зреет дикий чуингам,
Пасутся вольные хот-доги.
Не с нашей трудною судьбой,
Во власть отдавшись томной неге,
Небрежно закурить плейбой,
Лениво отхлебнув карнеги.
Не наши стройные тела
Гавайским обдувать пассатам,
Не нас природа родила
Под небом звездно-полосатым.
А в том краю, где нас на свет
Произвела она когда-то,
Почти и разницы-то нет
В словах «зарплата» и «заплата».
Сгущалась тьма над пунктом населенным,
В ночном саду коррупция цвела,
Я ждал тебя, как свойственно влюбленным,
А ты, ты, соответственно, не шла.
Я жаждал твоего коснуться тела,
Любовный жар сжигал меня дотла,
А ты прийти ко мне не захотела,
А ты, смотрите выше, все не шла.
Полночный сад был залит лунным светом,
Его залил собою лунный свет.
Сказать такое — нужно быть поэтом,
Так написать — способен лишь поэт.
Поэт, он кратким должен быть и точным,
Иначе не поэт он, а фуфло.
Короче, я сидел в саду полночном.
А ты, как чмо последнее, не шло.
В природе все свою имеет цель,
Взять ель.
На первый взгляд казалось бы, излишек
Там разных шишек.
Но если бы их не было на ели,
Или была, но лишь всего одна,
То что б, ответьте, белки ели,
Когда зимы придет холодная война?
А чем питался б в холода ударник-дятел,
Что с виду мал, но, приглядись, удал?
Да он от голода вконец с ума бы спятил,
И на крестьян окрестных нападал.
Крестьяне ж, в свою очередь, едва ли,
Перед пернатым хищником дрожа,
Особый путь бы свой на дровнях обновляли,
И тем пример народам не являли,
И евразийство б поразила ржа.
И хлынули бы западные орды,
И по одной восьмой великой суши,
Под «джингл белза» мрачные аккорды,
Чеканя шаг, прошли бы ножки Буша.
И не собрать бы нам вовек своих земель,
Когда б не ель!
Не шофером, не гипнотизером,
Не шахтером, на худой конец,
Нет, мечтал быть с детства прокурором
Я, худой, веснушчатый малец.
Представлял, как строгий, неподкупный,
Я сижу, затянутый в мундир,
Повергая в трепет мир преступный,
Да и прочий, заодно уж, мир.
И как он идет, шатаясь к двери,
Старый, кривоногий и хромой,
Весь приговоренный к высшей мере,
С детства ненавистный, завуч мой.
Мощным взмахом поднимает…
Из песни
Степан Тимофеевич Разин,
Известный донской атаман,
Немало творил безобразий,
Особенно будучи пьян.
Однажды с крутой похмелюги
С ватагой он плыл по реке
На белом ушкуйничьем струге
С персидской княжною в руке.
Страшась атаманского гнева,
От ужаса бледная вся,
Дрожала несчастная дева,
Монистами робко тряся.
Плескалась медовая брага
Во фряжских черненых ковшах,
Лежала вповалку ватага,
Густым перегаром дыша.
Макая усы в ерофеич,
Хлеща за стаканом стакан,
Все слабже Степан Тимофеич
Удерживал девичий стан.
И после шестого стакана —
Пожалуй, что лишним был он —
Орлиные очи Степана
Смежил исторический сон.
Почуяв нехватку контроля,
Разжалась злодейка-рука.
Печальна невольницы доля,
Не быть ей женой казака.
Напрасно хрипела бедняга
В надежде вниманье привлечь.
С оттягом храпела ватага
В ответ на шиитскую речь.
Агония длилась недолго,
Не больше минуты одной,
И воды холодные Волги
Сомкнулись над бывшей княжной.
Какая страшная картина,
Какой порыв, какой накал!
По улице бежит мужчина,
В груди его торчит кинжал.
— Постой, постой, мужчина резвый,
Умерь стремительный свой бег! —
Вослед ему кричит нетрезвый
В измятой шляпе человек.
— Не для того тебя рожала
На божий свет родная мать,
Чтоб бегать по Москве с кинжалом
И людям отдых отравлять!