Ряды притихли напряженно,
Глаза упрямы и строги.
Сначала чуть настороженно
Солдаты слушают стихи…
Поэзия, она — как сказка,
Она по виду далека
От стрельбищ, от сапог, от скаток.
От всех суровых служб полка.
Стихи — как оперная ария,
Как легких балерин полет!
А здесь — обветренная армия.
Тяжелый труд. Соленый пот.
Но есть в стихах такая сила,
Что, видно, всем везде нужна.
Не зря же Родина — Россия
Извечно с песнями дружна!
Стихи, как струны, прогудели,
Провеяли, как паруса, —
И вижу я: поголубели
Недавно хмурые глаза.
Солдатам вспомнились солдатки…
(Они дождутся той поры!)
Простые мокрые палатки
Похожи стали на шатры!
Все сгрудились… Повеселели.
Вопросов сыплется запас:
Каким при жизни был Есенин?
Что пишет Шолохов сейчас?
А вот встает солдат, влекомый
Желаньем строчки в строй связать,
И говорит: — Один знакомый
Просил стихи, мол, показать! —
Встает другой за тем солдатом…
Ребята, видно, не плохи.
Я вижу: все идет, как надо!
Солдаты слушают стихи!
Цветных ковров ажур.
Стада папах лохматых.
Рубцы тигровых шкур
На солнечных халатах…
Как музыка ушам,
Как сладкий мед для чая,
Радушное «салам»
Меня везде встречает…
Я здесь брожу в пыли.
Не спрашивая цены:
Был прав Махтум-кули:
«Лишь слово драгоценно!»
Среди ковров и лент
Один товар мне дорог:
Старинный шелк легенд
Да жемчуг отговорок…
Э. А.
В сырой степи под Перекопом,
Где мы ломали рубежи,
Где были длинные окопы,
Рвы, загражденья, блиндажи, —
Там,
на пустынных перекрестках,
Чтоб их запомнила страна,
На звездах, на фанерных досках
Мы написали имена.
А над обрывом ямы страшной,
На прорванный Турецкий вал,
Саперный взвод поставил башню
И в небо отсалютовал!
Когда к нему вернулись силы,
Смертельно раненный в бою,
Пришел солдат… и над могилой
Прочел фамилию свою.
Кружило воронье над башней,
И, молча стоя перед ней,
Он стал свидетелем вчерашней,
Последней из своих смертей!
…Когда же он дойдет до дому —
Дойдет наперекор всему! —
И будет навещать знакомых,
Воздвигших памятник ему,
То пусть никто из них
по праву
Не перестанет замечать
Немеркнущей и вечной славы
На нем лежащую печать!
Сын взбирается на колени…
Но не яблок, не леденцов,
Снова юное поколение
Сказок требует от отцов…
А отец молчит озадаченно…
Вспоминает: война, страда:
Жизнь была далеко не сказочна.
Но чудна порой. Хоть куда!
…Шли бои в иностранном городе…
Враг укрылся в старинный храм.
А тот храм был в червонном золоте.
Весь с мозаикой по стенам.
Мы вломились в дверь с автоматами.
В дымке пороха и махры.
А кругом — душный запах ладана.
Алтари. Святые дары.
Как их там: стихари парчовые…
Образа в золотых лучах…
Митры, скатерти кумачовые —
В ярких яхонтах, в жемчугах…
На полу полыхают грудами
Ризы, сорванные с икон,
Сплошь — с алмазами, с изумрудами.
Всё — ничуть не волшебный сон.
Не боясь, видно, «кары божеской»,
Отступающие враги
Жадной шайкой разбойнической
В церкви грабили сундуки.
Верно, мнили себя уж крезами —
Из восточных былых легенд.
Только мы им пути отрезали,
Все отняли в одни момент.
К удивленью попов той местности,
Мы, трофеям ведя подсчет,
Все церковные драгоценности
Сдали в целости под отчет.
И, на знамя держа равнение,
(Сплошь — безбожники. На века!)
Мы с церковным благословением
Уходили из городка…
Встречается мне часто на прогулке
На скверике, где дети и мамаши,
Морщинистый по-стариковски хрупкий,
С мохнатым шарфом…
отслуживший маршал.
Он с малышами возится от скуки,
Но офицеры, провожая дам,
При встречи с ним бледнеют вдруг
и руки
Вытягивают коротко по швам!
А он, не глядя ковыляет мимо,
Как будто он совсем уж и не он.
Лишь пахнет дымом маршальское имя,
И шум листвы над ним как шум знамен.
И каждый раз, когда по переулку
Он стариковской палочкой стучит,
Мне слышится раскат орудий гулких,
Рев авиации, победный звон копыт!
А многие проходят — и не видят,
И часто мне покоя не дает:
Вдруг кто случайно старика обидит,
Заденет, обругает иль толкнет?!
Попал под пули взвод
У жаркой переправы,
И раненный в живот,
Упал солдат на травы.
– Воды! Глоток воды! –
Над ним сестра склонилась.
А солнце с высоты
Осколком вниз катилось.
Знал молодой боец:
Другой зари не будет,
Рассветных туч багрец
Его уж не разбудит!
А он цветов не рвал
И не был в дальних странах,
Вовек не целовал
Девичьих губ румяных!..
– Сестрица! Не бинтуй!
Пришел конец мне, видно!
Ты лучше поцелуй,
Чтоб не было обидно!
– Сейчас, солдат! Сейчас!
Терпи! – она шептала
И в жизни первый раз
Мальчишку целовала.
Тот первый поцелуй
Высоких слов достоин,
Ведь – что тут ни толкуй –
Он целой жизни стоил!
Всем известно: пылкие порывы
Жгучей страсти, чувственной мечты
Мы узорим, точно ювелиры,
Тонким гарнитуром красоты.
Вяжут цепь венчальные колечки,
Блещет снегом пышная фата,
Греют сердце льстивые словечки:
«Жизнь моя! Навеки? Навсегда!..»
В рыцарском усердье постоянном
Род людской любви приносит в дар:
Звон стихов, разгулье ресторанов,
Ветер танцев, музыку гитар…
Но уж как бы все мы были рады,
Коль еще бы помнить об одном:
Дай нам бог любовь украсить правдой,
Чистой правдой, искренней во всем!
Дай бог сберечь мне на земле
Тот восхищенный взгляд,
Каким мальчишки на селе
На радугу глядят.
Еще дай бог, чтоб дольше мог
У речки, у волны
Ловить не рыбку на крючок,
А радость тишины.
Чтоб ни корыстный интерес
Ни карьеристский рост
Не заслонили синь небес
И трепетанье звезд.
Все заповедные дары
От века не просты:
Без настоящей доброты
Не видеть красоты!
Опять сады кудрявятся
Опять цветет весна,
А девица-красавица
Тоскует у огня.
Зачем с утра до вечера
Ручьи поют в пути?
Не в силах сердце девичье
Томиться взаперти.
Оно трепещет, бедное,
Гнетет его печаль.
Оно, как птица пленная,
Из клетки рвется в даль.
Открыть бы клетку тесную
Да молвить сердцу вслед:
«Лети в лазурь небесную,
Гляди на белый свет!
Живи судьбой свободною,
Дней счастья не считай!
Потом зимой холодною
Обратно прилетай!»
Наверняка, в немецких сводках,
Где торопились победить,
О гибели подводной лодки
Уже успели сообщить…
За ней охотились со злобой,
Ее бомбили с высоты,
Разрывами глубинной бомбы
Ей покорежило винты.
Когда же самолеты, воя,
Ушли, теряясь в облаках,
Она всплыла над местом боя
И закачались на волнах…
А волны в люк с размаху били,
И ветер брызгами бросал,
Пока над палубой крепили
Из белых простынь паруса.
При этом – от скрипящих тросов,
От шума легких парусов
Проснулись в облике матросов
Черты былых «морских волков».
И даже вспомнили, хмелея,
Слова, забытые досель:
– Поднять брам-стеньги и брам-реи!
– Установить грот-бом-брамсель!
По волнам и по мертвой зыби
Матросы гнали наугад
Живой, преодолевший гибель,
Со дна поднявшийся фрегат!..
Уж их не ждали на востоке…
Вдруг кто-то различил с трудом
Тот самый
«парус одинокий
В тумане моря голубом…».
Поэма
1
Есть легенда: влюбленным разлука грозила.
И печальная девушка в лунную ночь
Тень любимого перстнем на стене очертила,
Чтобы память оставить, чтобы боль превозмочь.
Где ты, юность моя? Золотая влюбленность,
Наша шумная школа, учителя речь,
Годы пылких исканий, души окрыленность?
Мне хотя бы в стихах вашу тень уберечь…
Ах, какими порой мы бывали плохими,
Что за подлый смешок наши губы сводил,
Когда вечно простуженный старенький химик
В одеяло закутанный в класс приходил.
Мы пускали в полет озорные намеки,
Мы не знали, что главное – свет, а не тень,
Не ценили того, что на каждом уроке
Возникал он бессменно, как белый день.
И по черной доске наступала рядами
Кавалерия формул, за строем строй,
И взрывали «гремучую смесь» перед нами,
Его руки, спаленные кислотой.
Что-то гордое было в фигуре согбенной,
Что-то дерзкое пряталось в колких зрачках.
Он любил повторять: – Сколько тайн во вселенной!
Много больше, чем двоек у вас в дневниках!
А зима лютовала. Мороз все ярился.
Помню, староста класса оповестил:
– Не спасло одеяло! Алхимик свалился!
Может, кто-то сходил бы к нему – навестил?
Вот тогда-то впервые, мой старый учитель,
Я, чуть-чуть оробев, постучался с крыльца
В одинокую вашу чудную обитель,
В вашу келью премудрого мудреца.
Тут меня обступили тетради, бумаги,
Тигли, колбы, реторты, кривой телескоп;
И старинные книги, как строгие маги,
Вещим взором веков мне прицелились в лоб.
И казалось неважным, ни капли неважным,
Что края одеяла лежат на полу,
Что черствеет батон на пакете бумажном,
Что одежда на кресле пылится в углу…
Вот где мудрая жизнь! Это понял я разом.
Здесь одна лишь наука над веком царит,
Здесь природу сверлит испытующий разум,
А отвергнутый быт оттеснен и забыт.
Одинокий старик, захлебнувшийся в кашле,
Точно сказочный призрак, предстал предо мной
Чудотворцем – волшебником в каменной башне,
Окруженным таинственной тишиной.
Когда ночь подступает шагами глухими,
И рентгеновским снимком мрак чернеет в окне,
Седовласый учитель, как древний алхимик,
Плавит золото мудрости в книжном огне.
Сняв клокочущий чайник с пылающей плитки,
Он не ужин зовет меня с ним разделить:
Просто те золотые словесные слитки
Ему надо кому-нибудь раздарить.
Он заводит беседу «высоким глаголом»,
Ему хочется знать, чем живет молодежь.
Что сказать? Чем живем мы? Фокстротом, футболом,
Школьным джазом, туризмом… Всего не сочтешь!
И сказал мой учитель: – Футболом мир болен.
Я не против. Но есть тут загвоздка одна:
Никому в этом слишком ценимом футболе
Не ясна философская сторона.
И сказал мой учитель: – Светлых дум озаренье
Вправе спорить с сияньем вселенских лучей.
И наш разум обязан сквозь три измеренья
Прорываться к четвертому – к сути вещей!
И сказал мой учитель: – Есть великое дело:
Свет бессмертной Науки выводить на простор.
Этой славной богине служил Кампанелла,
Ломоносов, Коперник и Томас Моор.
И поведал учитель о планетах, о звездах.
И об атомных тайнах повел свой рассказ.
И заставил увидеть невидимый воздух –
Будто сдернул повязку с завязанных глаз.
И в распахнутом круглом окне телескопа,
Как в каюте плывущего в ночь корабля,
Мне открылись видения звездного скопа,
Сквозь которые плавно несется Земля.
И сказал мой учитель: – Сколько дивного рядом!
Золотая эпоха уж видна впереди!
Скоро нам покорится раскованный атом
И к далекой вселенной пролягут пути!
Задыхаясь, учитель кашлял хрипло и долго
И, хватаясь за книги, страницы листал.
И, как звезды, горели глаза от восторга,
И до темных глубин ясный взор доставал…
2
Я домой возвращался на себя непохожим:
Белый свет мне казался туманной игрой,
И, по-новому глядя в лица редких прохожих,
Я искал в них клубящихся атомов рой.
Я как будто проник внутрь предметных конструкций,
В юркий быт электронов, в их цепкую власть;
Я боялся плечом к кирпичам прикоснуться,
Чтоб в межъядерном поле навек не пропасть!
Я почувствовал вдруг, как из далей огромных,
Из космической глуби, из звездных ночей
Мир ворвался в меня, как в звучащий приемник,
Гулом альфа- и бета- и гамма-лучей!
И мне сделалось страшно в этом мраке полночном,
Полном скрытого смысла, огня и борьбы;
Показался мне слабым и очень непрочным
Стебелек моей тонкой и зыбкой судьбы.
И на миг, как лазутчик, проникла в сознанье
Злая дума о роли учителей:
Ведь, конечно, позорно и опасно незнанье,
Но глубокое знанье, пожалуй, страшней!
Ну а все же я верил, что даром не сгину:
Я ведь знал, что природа – мне кровная мать.
Как не по сердцу матери быть жестокою к сыну,
Так нелепо вселенной людям зло насылать.
3
Мне порой говорили: – Может, сходим на танцы?
– Ты пойдешь на каток? – Я глазами моргал.
Я глядел на друзей, как глядят иностранцы,
Потому что их речи едва понимал…
Я швырял им ответы острее, чем гвозди,
Я летел мимо них, озираясь, как вор:
Я спешил к дорогому учителю в гости,
Чтоб продолжить волнующий разговор.
Золотая девчонка была у нас в школе,
Мы с ней многим делились, бродя вечерком.
Только новую дружбу я таил и от Оли,
Потому что боялся прослыть чудаком.
Вскинув вверх, как гранату, журнал в развороте,
Я врывался к учителю, как ураган:
– Вот прочтите о Капице, о Резерфорде!
Человечество скоро расколет уран!
И, склонясь, как над хлебом, над новым журналом,
Старый химик со смаком губами жевал.
Ах, как жарко науке успеха желал он!
Как настойчиво людям он счастья желал!
Говорил мне учитель: – Станет садом планета,
Станут людям доступны любые дела,
Каждый камень послужит источником света,
В каждой капле проснется источник тепла.
Говорил мне учитель: – Мы у цели бойцовской:
Скоро нам покорятся все тайны Земли,
И вот-вот уже в космос, как мечтал Циолковский,
Полетят межпланетные корабли.
Говорил мне учитель: – Скоро будут открыты
Марсианских каналов немые творцы,
И – откуда вторгаются метеориты,
И – к чему на Луне этих оспин рубцы.
Говорил мне учитель (Я слушал как сказку):
– Где-то в космосе тоже жизнь разумная есть,
И об этом не раз сквозь безмолвную маску
Прорывалась на Землю туманная весть.
Говорил мне учитель: – Прислушайтесь к мифам:
Зря ли Марсом – планетой! – бог войны окрещен?
Не сгорел ли в реальном полете над миром
Легендарный сын Гелиоса – Фаэтон?
Говорил мне учитель: – Как нить Ариадны,
Размотает наш ум всех преданий секрет:
Может, нимбы богов – это просто скафандры?
Может, контуры храмов – это память ракет?
Словно крылья росли у меня за плечами,
И тянуло к неведомым звездным лучам.
И во сне все упорней летал я ночами:
Видно, я еще рос, хоть и школу кончал.
И мне снились сады – в розах белых и алых,
Города гармоничные, как идеал,
И спокойная гладь марсианских каналов –
Голубей и прямей, чем Ферганский канал.
Часто снились мне цирки и амфитеатры
На седой, алебастровой почве Луны,
В тех театрах сидят мудрецы и гиганты
И глаза их на Землю устремлены.
И, взирая на наши пожары и драки,
Понимая, как нужно рассеивать мрак,
Шлют нам братья из космоса вещие знаки,
Только мы их секрет не раскусим никак!
4
Но вернемся на Землю, ведь я – ее житель.
Огневых испытаний приблизился срок.
Я ушел на войну, а мой старый учитель
Вел в нетопленой школе за уроком урок.
Я писал ему в письмах о далеких походах,
Он в ответах желал мне счастливых путей,
Сообщал о классических классных невзгодах,
О лентяях, о спорах учителей.
Отгремели бои. Мы вернулись из далей.
Я, признаюсь, чуть-чуть погордиться хотел:
На груди у меня красовались медали,
А на сердце учителя орден блестел.
«Неужели и он уходил в батальоны?»
– Нет! – смущенно сказал он. – Для фронта я
стар.
Вывел несколько формул для нужд обороны.
Что за формулы – я углубляться не стал.
Мы достойно отметили праздник Победы.
Жарким ливнем салютов был нам воздан почет.
И опять закудрявились наши беседы –
Неуемной, раскованной мысли полет!
5
Уж вконец затихали вселенские драки.
Но внезапно опять загремела пальба.
Грянул взрыв в Хиросиме, вслед за ним –
в Нагасаки.
Вознеслись над планетой два страшных «гриба»!
Потянулись с Востока такие рассказы,
От которых померкли кошмарные сны,
Как растаяли в небе рыбацкие фанзы,
Как мосты и дома поднялись до Луны.
Водокачки, вокзалы в песок рассыпались.
От горячего пепла почернел белый день.
Люди, птицы и звери, как дым, испарялись,
Оставляя на камнях пугливую тень.
Два жестокие взрыва, махнувши косою,
Как траву, посбривали леса и сады,
С корнем вырвали храмы — с их древней красою,
Опрокинули джонки в пену мертвой воды.
Радиация рыбу в морях заразила,
В кровь людскую незримой отравой вошла.
Настоящее, прошлое гибель сразила,
Над грядущим свирепый топор занесла!
Столь безумной затеи не знала планета!
Чтоб природа себя пожирала сама!
Сумасшедшим был тот, кто решился на это!
Исполнительный летчик тоже спятил с ума!
…Мой учитель всегда был сердечным и светлым.
А теперь словно душу подернуло мглой,
Словно взрыв тот, минуя десять тыщ километров,
Угодил в него едкой, ядовитой волной.
Стали резче на лбу две угрюмые складки,
Взгляд наполнился мрачным, тревожным огнем,
Будто горечь какой-то печальной догадки
Грибовидным пятном отпечаталась в нем.
Он сгибался от старости и от простуды,
На глазах затихал, замирал человек.
Лишь росли в его комнате книжные груды –
От седых букинистов, из библиотек.
Помню, чем-то однажды взволнован ужасно,
Он подвел меня к кипам раскиданных книг
И шепнул, задыхаясь: – Мне ясно! Все ясно!
Наконец-то я в тайну преданий проник!
И сказал мой учитель: – Нам пора догадаться,
Что в далеких эпохах, за тысячи лет,
Уж случались крушения цивилизаций
На обугленных почвах соседних планет!
Вспомним грустные мифы классических старцев,
Сопоставим с событьями наших времен:
Почему бог войны именуется Марсом?
Отчего, сбившись с курса, сгорел Фаэтон?
Что мерещилось грекам огневой колесницей,
Искрометной квадригой в неловких руках,
Может, вовсе не миф о несчастном вознице,
А трагический факт, отраженный в веках?!
Там, на Марсе, на близком к нему Фаэтоне
Мудрецы до высоких вершин доросли,
Там могущество атома взяли в ладони,
Да потом с этим «джином» совладать не смогли.
Мир мечтает о правде! Однако известно:
Ложь гнетет ее злобною силой своей.
В жизни праведным быть многим не интересно,
Скользкий путь авантюр им куда веселей!
Может, были раздоры там между жрецами,
Может, власти хотелось, может, слава звала –
И погаными атомными грибами
Вся поверхность планет в некий час поросла!
До Земли, до Луны докатились их битвы,
В жарком блеске ракет пали гости с небес –
И ворвались их громы в людские молитвы,
Где – Юпитер и Марс, где – Перун и Зевес.
Пел далекий поэт: «Встала Дева Обида,
Заплескала крылами у синей волны…»
Отчего провалилась на дно Атлантида?
Может, атомным взрывом ее дни сочтены?
А откуда меж лунных сухих океанов
Эти оспины, кольца, пруды без воды?
Может, вовсе не кратеры мертвых вулканов,
Может, атомных взрывов прямые следы?
Где теперь Фаэтон? Та же скорбная повесть:
Полыхнула планета, как порох в стволе;
Уцелел от нее астероидный пояс,
Угольки метеоров, светящих во мгле.
Видно, Марс, бог войны, был в боях победитель.
Но и сам радость жизни радиацией сжег.
В страшных атомных битвах, – сказал мой учитель, –
Может быть лишь один – очень страшный итог.
И сказал мой учитель: – Обидная штука.
Не узнавши всей правды, я из жизни уйду…
Для прогресса и света существует наука.
Почему ж она сеет печаль и беду?
И сказал мой учитель: – Я постичь не умею:
Разве может все лучшее опрокинуться вспять?
Человечество славило дар Прометея –
Неужели придется его проклинать?
И сказал мой учитель: – Расставаясь с Землею,
Я хотел бы собратьев предупредить:
Надо быть осторожней с грозной силой цепною,
Чтобы страшного бедствия не повторить!
6
Годовщину Победы мы встречали огнями.
А мой старый учитель был у края пути…
В непроглядную ночь он ушел со словами:
– Интересно б узнать, что нас ждет впереди?
Дорогой мой учитель! Если был бы ты рядом,
Я тебе рассказал бы в неспешных речах,
Как запрягся в работу обузданный атом –
В медицинских приборах, в бетонных печах.
А еще бы сердечней был ты мне благодарен,
Если б мог тебя вестью порадовать я,
Как в могучей ракете взвился в космос Гагарин
И за ним все другие удалые друзья.
Не скажу: «Спи спокойно»! Ты не мог быть
спокойным.
Слишком темная тень над планетой висит.
Но и тут – на пути к разрушительным войнам –
Наш недремлющий атом солдатом стоит!
Скрыты наши ракеты в тайных скалах угрюмых,
Возле них часовые забыли про сны,
Чтоб любому врагу страшно было подумать
Прикоснуться к горячему пульту войны.
Над страной нашей весны грохочут громами.
Люди духом светлеют с течением лет.
Как бы мог ты гордиться учениками:
Все – в трудах, все – в заботах, бездельников нет.
Есть работа и мне в этой жизни тревожной:
Славлю милую Землю, наш солнечный дом,
Чтобы недругам стало еще невозможней
Замахнуться над миром смертельным огнем!
Целый день в Москва-реке
Льнет народ:
Не ладьи-кораблики –
Лед плывет.
Ребятишки бегают
У перил,
Кто-то куклу с берега
Уронил.
Убегает гулкая
Стынь-вода,
Уплывает куколка,
Бот беда!
В желтом солнце плавится
Шелк волос,
Розовое платьице
Порвалось.
Смотрят очи синие
В небосвод,
Ножки апельсиновые
Вмерзли в лед,
Средь весенней просини –
Вдруг почаль.
«Поиграли? Просили?
Вам не жаль?»
Тает льдинка жухлая,
Жуть вода,
Уплывает куколка
в никуда.
Разошлась по городу легенда,
Будто где-то здесь невдалеке,
Девушка с косой и с белой лентой
Утопиться вздумала в реке.
Мол, спозналась с горечью душевной,
А уж с ней не миновать беды!
Только будто вдруг старик-волшебник
Вынес ее чудом из воды…
В жизни много нужно человеку,
Нужен хлеб, нужна и красота,
И пошел народ на эту реку –
Поглядеть на дивные места…
Одним словом, так или иначе,
Дело стало сказкой обрастать,
И примчал из области докладчик,
Чтобы этот миф разоблачать.
Он гремел. Срывал аплодисменты.
Выдумку цитатами разнес,
Осмеял нескладную легенду,
А другой легенды не привез.
Сам он, видно, не тонул ни разу,
Не спасал он жизни никому,
И, наверно, в детстве тихих сказок
Не шептала бабушка ему…
Кому не сладко пережить сначала
Тот самый знаменитый миг,
Когда у Белорусского вокзала
Стоял отвоевавший фронтовик!
Его давно и долго ожидали, –
Ведь у него особые права:
Возможно, перед боем на привале
Солдату снилась спящая Москва.
Она была полоской на востоке.
О ней мечтал тоскующий солдат,
Солдат суровый, замкнутый и строгий,
Из тех, что по ночам не спят.
И вышло так, как он мечтал и верил.
Он был из рода тех гостей,
Которым сразу отворяли двери
В домах освобожденных областей.
В помятой шапке, в рядовой шинели,
Он и в Москве рассчитывал на то,
Чтоб вслед ему почтительно глядели
Одетые в гражданское пальто.
Он по-хозяйски всматривался зорко,
Гордясь упрямою мечтой своей:
Москва была нарядная, как елка,
С цепочками вечерних фонарей.
Стоял дворец, считавшийся вокзалом,
И площадь так была озарена,
Что в свете ламп она казалась залом,
В котором получают ордена.
Солдата медленно несло движенье.
Он был в плену у городской волны,
Уже угадывая приближенье
Торжественной кремлевской тишины.
И в тот момент,
Когда глаза он поднял,
Он понял, что к подножью этих звезд,
Пройдя по странам, наконец, сегодня
Он пыль рейхстага на себе донес.
Я посмотрел. И я ему поверил:
Покрытый пылью с ног до головы,
Он видел много. Но, по меньшей мере,
Четыре года не видал Москвы.
Он торопился охватить глазами
Крутые арки каменных мостов,
Особняки с фронтонами и львами
И колоннады новых корпусов.
Он видел ночь в ее столичном виде,
Он видел гордых и прямых людей.
И очень многое, что мы не видим,
Он разглядел на плитах площадей.
Мне кажется, лишь он один заметил,
Что в небе, высоко над головой,
Не белый дым раскидывает ветер,
А это сны летают над Москвой.
Но сон не смел коснуться человека,
И вот упали первые лучи
На первый город будущего века,
Который он из многих отличил.
…Мне тоже надо начинать с вокзала,
Чтоб были у меня, пока я здесь живу,
Влюбленные глаза провинциала,
Впервые увидавшего Москву!
Долго город трясла война.
Вышибала из окон рамы.
Долго мама была больна.
А потом он стал жить без мамы…
Брел по каменной мостовой
Одинокий озябший мальчик,
И не мог даже пнуть ногой
Подкатившийся звонкий мячик.
Уже в окнах огонь светил,
Ветер холодом веял с речки
А мальчонка сидел один
В темноте, на чужом крылечке
Как во сне: отворилась дверь,
Чей-то голос, почти как мамин,
Очень тихо сказал: «Теперь
Ты всегда будешь вместе с нами».
Так и жил он — в чужой семье,
Никому не чужой по сути,
И на школьной сидел скамье,
И чертил листы в институте ..
До конца неродная мать
Им, как сыном родным, гордилась.
Но пришел ей срок помирать,
Отжила свой век, оттрудилась.
Над ее могилой — гранит
Кем-то очень изваян тонко:
Три ступеньки… На них сидит
Одинокий худой мальчонка.
Мнится, будто ночь впереди,
Ветер холодом веет с речки.
А мальчонка сидит один
В темноте, на чужом крылечке…