Не потому ль к любви вселенской
Ревниво льну стихом своим,
Что не любим любовью женской,
Любовью женской не любим.
Не жду под вечер шума платья,
А зашумит издалека —
Я жду не женского объятья,
А встречной ласки ветерка.
И тронут этой лаской встречной,
Я рад, что веет ветерок,
Что я без ласки человечной
Не одинок, не одинок.
И легче мне без ласки женской,
Когда ночую с ветерком,
Что всею вечностью вселенской
Я к жизни вызван и влеком.
И полон мощи вдохновенной
Я чую сквозь ночную муть,
Что грудь вселенной, грудь вселенной
Ко мне склоняется на грудь.
И чую вышнее объятье,
И вышний трепет чувств моих,
И это вышнее зачатье
Тебя, тебя, мой милый стих!
Не потому ль к любви вселенской
Ревниво льну стихом своим,
Что не любим любовью женской
Любовью женской не любим.
В чьем сердце не биенье-бой!
Чье сердце — красное, живое знамя!
О, буревестник мировой,
Бушующий миллионными руками!
О, зоркий вождь, ты на высотах гор,
Где пролетарии — вулканы, скалы, кряжи,
Где пролетарии твой взор,
Твой взор поставили на страже.
Историю, работницу времен,
Упавшую перед парадным ходом,
Циклоном толп влеком и вдохновлен,
Стремительно повел заводом.
И вот грохочет Новый Год —
Короны падают, как звезды ночью пылкой,
И содрагается громоотвод,
Воздвигнутый над биржей Учредилкой.
Сигнальным Октябрем
Россия вспыхнула, и в муках бури
Коммуну мы куем, куем
Тяжелыми молотами диктатуры.
Европы грудь
Вздымается в мозолистом восстаньи,
Готова глубоко вдохнуть
Советов свежее дыханье.
Несется и трясет гроза
Зевоту Будды, Брамы и Шамана,
И отряхает раб раскосые глаза
От векового сонного тумана.
Вселенная меняется лицом,
Вселенная на капитал восстала
Широким, огненным кольцом
Рабочего Интернационала.
В чьем сердце не биенье — бой!
Чье сердце — красное, живое знамя!
О, буревестник мировой,
Бушующий миллионными руками!
Любим на судьбу свою людскую,
Как ребята, губы надувать.
Чуть понюхаем беду какую —
Ну, на всю, на всю-то жизнь плевать.
Протранжирим денежки на водку,
Просадимся в двадцать ли одно,
Иль упустим глупую красотку —
Сердце смертной горечью полно.
И за то, что попросту гульнули,
И за то, что не очко, а два,
Отдаем простой свинцовой пуле
Жизни человеческой права.
И не чуем, что вот тут же рядом
Нам, сварливым с головы до пят,
Нашей поступи и нашим взглядам
Твари прочие от зависти кипят.
И не чуем, что, когда знакомым
Отдаем обыденный поклон —
Ветер мучается весь в изломах, чтоб изломам
Хоть бы чуть придать поклона тон.
И когда случается в дороге
Ветер нам повеет на шаги —
Чуем ли, как ветер босоногий
С жадной болью мерит сапоги?
И сварливым нам, и нам надутым
Шепчет вслед отчаяньем босым:
— Долго ль, долго ль буду не обутым
Плоть свою кромсать по мостовым?
Ну, и нас, бывает, мостовая
Утомляет… Но лишь миг — и вскок и вот, —
Не свои шаги, а вихрь трамвая,
Словно не трамвай, а тварь живая,
Нас в сварливости не утомляя,
Нас стремительно несет.
— Да, одну, одну пяту нагую
Дать бы тварям милость обувать —
Как бы стали твари ликовать!
Ну, а мы-то любим баловать,
Любим на судьбу свою людскую,
Как ребята, губы надувать.
Закат волновался, волновался,
Когда спускался с крыльца,
Спускался
С нами провожать отца.
И сам простился с нами,
Лицом поникнув, и потом
Мелькая искристыми ногами,
Дальше пошагал с отцом.
Отец удалялся в закатные дали
И долго, долго сквозь простор
Нам улыбался сиянием стали
И кланялся, кланялся его топор.
Тяжелой поступью громоздкой
Проходит твердо день за днем,
И вдруг чудесно, как бересткой,
Почталион пахнет письмом.
Овеян вестью благовонной
И весь в цветеньи полевом,
Я вижу, вижу упоенный,
Как зеленеет за окном.
И сквозь булыжное смятенье,
Сквозь быстрый грохот мостовой
Я слышу жаворонка пенье
И тихий-тихий голос твой.
И не замечу, слитый с песней,
Что кто-то стены уволок,
Что все небесней, все небесней
Сквозит и дышит потолок.
И не замечу, упоенный,
Что тихий-тихий голос твой
Лишь только призрак благовонный,
Лишь только призрак полевой.
Ах, окунуться бы в сиянье…
И захлебнуться горячей…
Располыхаться, как восстанье,
И мчаться с конницей лучей.
И мчаться, мчаться, как попало,
Кромсать потемки с тишиной,
Так, чтобы солнце грохотало
И подо мной и надо мной…
Наш каждый день, неловко величав,
Увесистей испытанных столетий.
Отцам события родней детей кричат.
И на отцов глядят отцами дети.
Обыденным обедом стал нам бой,
И даже в радостях мы хмурим брови,
Ласкаем девушек — и вдруг сама собой
Рука становится суровей.
Дурманный ореол кумиров отблистал.
И кто склонится к милостям кумира,
Когда у нас какой-нибудь подвал
Вскипает в замыслах переустройством мира?
Пространств повязку, времени прибой
Прощупали сухим, но точным знаньем.
И жизнь свою не стали звать судьбой
И поручили собственным дерзаньям.
Иные стали признаки родства:
«Эй, за кого там задымилась рана —
Во имя хищнического торжества
Иль торжества трудящегося стана?!»
И вот отцам события кричат
Родней детей. Глядят отцами дети.
И что ни день — в пороховом рассвете,
И что ни день — неловко величав,
Увесистей испытанных столетий.
Я нет-нет и потемнею бровью,
Виноватой памятью томим…
Ты прости меня своей любовью
И своим величием простым.
Только ты одна меня любила,
Ты — завода кровная родня,
Теплая, заботливая сила
От тебя теснилась на меня.
Жизнь гражданской тяжбой волновалась,
Не склонялась жизнь любовь беречь,—
Тяжких дней отрядами врывалась
В тихие часы любовных встреч.
Эх, бывало, услыхав тревогу,
Ты срывала нежности порыв,
И, оставив строгий след порогу,
На ходу винтовку зарядив,
Своему заводу на подмогу
Ты бежала в гневные ряды.
И, дыша пороховым дыханьем,
Путь марая кровью от следа,
Прибегала вновь и вновь признаньем
Нежила, сердечна и тверда,—
И своим певучим дарованьем
Я вливался в гневный ряд труда.
Эх, и надо ж было так случиться,
Что явилась, чуждая, она…
Жаркая походка… грудь лучится…
Вся — дразнящей страсти целина.
Знай, что был я духом без ответа,
Что не мог я только побороть
Плоть свою, хмельную плоть поэта,
Падкую на сладостную плоть.
И за ней, за чуждой, за красивой,
От тебя я, милая, ушел,—
Были тщетны все твои призывы,
Даже клич борьбы, как сор, отмел,
Словно с ней, в угоду сладострастью,
Пестрый голос прочих чувств затмил…
Ах, силен телесной женской властью
Потерявший силу старый мир!
Что же проку, и смешно, быть может,
Если после, плотью откипев,
Я готов был против самого же
Обратить рядов рабочих гнев.
Полные великого дерзанья,
Улеглись гражданской тяжбы дни.
Кто под лаской твоего признанья
Твоему заводу стал сродни?
Я нет-нет и потемнею бровью,
Виноватой памятью томим…
Ты прости меня своей любовью
И своим величием простым.
Винтовки сзади
Осадили плечи ремнем,
В чуткой засаде
Смерть со свинцом, с огнем.
Похрястывает под нами,
Похрустывает каблук,
Слухом хватаем звук,
Наступаем на даль, наступаем на даль глазами.
Такой брюзгливый туман
И так брезгливо туманит,
А борьба в барабан, борьба в красный барабан
Браво барабанит, браво барабанит.
На нем — ни одной из любимых.
Не встретишь ни мать, ни родню.
Но есть он, чуть выцветший снимок,
Который я свято храню.
Взгляну ль на него ненароком
Иль брошу сознательно взгляд,
Вскипая в волненье глубоком,
По-детски и горд я и рад.
Взволнуюсь я чуда явленьем —
И взгляд мой затеплит слеза:
Мелькнет и засветится Ленин,
Как счастье ворвавшись в глаза.
Он вспыхнет, подпертый толпою,
Такой весь до кепки родной,
С такою фигурой простою
Под древней Кремлевской стеной.
Стоит он, мудрец — покоритель
Врага, закрывавшего свет,
Великий наш первоучитель,
Провидец всех наших побед.
И, глаз проницательный щуря,
Следит он, как в зорях знамен
Шагает Октябрьская буря,
Шумит непреклонность колонн.
И вздрогну я с чувством священным,
Как гляну в удачу свою,
Что с ним, с дорогим, с незабвенным,
Я рядом, мальчишка, стою.
Сегодня занеможилось мне что-то,
Сегодня что-то долго не спалось.
И, встав чуть свет, не дав себе отчёта,
Пошёл куда-то в поле, на авось.
Спокойно поле дышит предо мною.
А, верно, мне покою не найти.
Куда ни глянь я — серостью немою
Меня встречают и цветы в пути.
И солнца луч каким-то посеревшим
Ловлю, как неприкаянный, на них:
Быть может, лучший из стихов моих
Болит в груди вторым засевшим сердцем, —
Он, совестью не высказанный стих.
Как хорошо расстаться с ночью
И, не успев ее забыть,
Еще мутясь от сонных клочьев,
Вдруг утро Пушкиным открыть.
Мгновение — и блеском чудным,
И веет звучным блеском дух,
И упоеньем безрассудным
Цветет, поет и взор и слух.
И вот, овеяв упоеньем,
Затеплили любовь листы:
«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты…»
Вот и стыдливый пыл Татьяны,
Онегина брюзгливый вид,
Вот в «Подражаниях Корану»
Восток по-русски говорит.
Державный ученик победный…
Стихийный, величавый смотр…
А вот сорвался, скачет медный,
Грохочет медным гневом Петр.
А вот в небрежном вдохновенье
У гения чудеса звучат,
И вот Сальери в упоенье
Завистливый подносит яд.
Звенят, сияют ямбов струи,
Губам даруют чудеса,
Как будто сам меня целует
Кудрявый славный Александр.
Когда ты горю тяжелейшему
Ни в чем исхода не найдешь.
Пошли сочувствующих к лешему:
Ведь не помогут ни на грош.
Но, нестерпимой мукой мучимый,
Проплакав ночи все и дни,
Ты лучше с детских лет заученный
Стих Пушкина читать начни.
Он с первых же двух строк, он вскорости
Такого солнца звон прольет,
Что горе вдруг не горше горести —
Ну той, как журавлей отлет.
Еще лишь третью вот, четвертую
Строку произнесешь потом,
Еще вот стих, что так знаком,
И не прочтешь ты целиком,
А сквозь слезу, с лица не стертую,
Сверкнешь восторга огоньком.
Чу! Как сердце бьет горячим громом.
Это начудила ты со мной:
Все родное сделала знакомым
А себя, знакомую,— родной.
Уж на что, бывало, солнца имя
У меня вскипало на губах,
А теперь ресницами своими
Ты растеребила солнце в прах.
Хоть и чуждой плоти порожденье,
Хоть мне ближе отсвет русских лиц,
Я люблю тенистое смятенье
Искусительных твоих ресниц.
Я люблю — и так, что часто мнится,
Словно там, где только тень бежит,
В этих трепетных твоих ресницах —
Жизнь моя, судьба моя дрожит.
Потому: то бережным смущеньем,
То — безумств ревнивых острие —
Провожаю хищным восхищеньем
Каждое движение твое.
И такой тревожною любовью,
Милая, я жажду уловить,
Не порхнет ли у тебя под бровью
Хоть дыминка, хоть намек любви.
Ты в любви подчас и уверяешь —
Это лишь растроганная ложь:
Слишком ты любезно повторяешь,
Что тебе я дорог, мил, хорош.
Ничего от страдных глаз не скроешь:
Он сквозит, холодный черный ров.
Ты меня, мой друг, не успокоишь
Золотистой оттепелью слов.
И могу ль поверить ласки зорям?
Лучше ты, голубка, не волнуй;
Зажигая радость, светит горем
У меня твой каждый поцелуй.
Ты сулишь, что жизнь мою проводишь
До кончины, счастье подарив.
Что же ты опять рукой отводишь
Слитного желания порыв?
Висли руки с кислой скуки…
Вдруг — и дзинь!— гитары звук,-
И пошел под выстуки, под стуки
Словно пьянствовать каблук.
Вот пустился шибко-шибко,
Вот и вздрогнула рука,
Вот и вспрыгнула улыбка
На ладони с каблука.
Шибче и шибче и в трепете весеннем
Выстуки, и вычеки, и вытопы горят.
Миг — и посыпался, забился по коленям
Хлестких ладоней звончатый град.
Больше, больше звончатого града!
Эх, раз, еще раз!
Вихри лихих, оглушительных радуг
Начал вычеканивать пьяный пляс.
Начал вычеканивать и, оторопью встрепан,
Начал вбрасывать и в жар и в озноб.
Вот и — в задоре стремительного топа —
Ладонями, ладонями и в рот и в лоб.
Еще бы подзадорить, и все пошло б
Всполохом безумья… И вдруг — стоп!..
Мертвое мгновенье — и потоп
Огромным восторгом взъяренного хлопа.