Зеленая трава моя
Под косою гнется.
Головушка казацкая
Знай себе смеется.
Щебетун соловей,
Слушай песни моей!
В калиновом саду моем
Соловей щебечет;
Мне, молодцу, в дому моем
Всё жена перечит.
Щебетун соловей,
Слушай песни моей!
До города до Киева
Женушка ходила;
Головушка казацкая
Осемь дней кутила.
Щебетун соловей,
Слушай песни моей!
Сказал гетман: миритеся —
Вот и помирились;
Луга были не кошены —
Вот и покосились.
Щебетун соловей,
Слушай песни моей!
Кошу, кошу — не косится…
Дал же бог работу!
Винтовочка всё просится
В поле на охоту.
Щебетун соловей,
Слушай песни моей!
В Пирятине мой дядюшка,
Под Лубнами тетка…
Косить сено, пахать поле,
Право, не находка!
Щебетун соловей,
Слушай песни моей!
Миряне, слушайте, хочу вам рассказать,
Как после рождества, на самые Меланки*,
Тупой школяр Денис, запрягши клячу в санки,
К родителю спешил из школы — ночевать,
Чтоб завтра по закону
Зерном всю хату обсыпать.
В пути, однако, вышла незадача:
Домашний кров почуяв, кляча
Рванула раз, другой — и понесла!
Денис ее сдержал, но злость его взяла,
Хотелось проучить скотину, да боялся,
А все-таки себя ведь надо показать,-
Так по оглоблям — ну кнутом хлестать.
Как только с паном пан связался,
Глядишь — у мужиков пошли чубы трещать.
Скачет, форменно одет,
Вестник радостей и бед.
Сумка черная на нем,
Кивер с бронзовым орлом.
Сумка с виду хоть мала —
Много в ней добра и зла:
Часто рядом там лежит
И банкротство и кредит;
Клятвы ложные друзей,
Бред влюбленного о ней,
Без расчетов — так, сплеча —
Спесь и гордость богача,
И педанта чепуха,
Голос вкрадчивый греха,
И невинности привет.
И чего в той сумке нет!
Будто посланный судьбой,
Беспристрастною рукой
Радость, горе, смех и стон
Рассыпает почтальон.
Он весь город обскакал;
Конь едва идет — устал.
Равнодушно вестник мой
Возвращается домой.
А где был он, может быть,
Станут долго слезы лить
О потерянных друзьях,
О несбывшихся мечтах…
Или в радости живой
Лить шампанское рекой…
Где ж волшебник-почтальон?
Дома спит в чулане он.
Взыграло, запенилось синее море,
И ярые ветры — над морем шумят,
И волны, вздымаясь, как черные горы,
Бегут друг за другом подряд.
Как темная ночка, надвинулись тучи;
Как неба карающий голос могучий,
Грома — за раскатом раскат.
Запенилось синее море, играя…
Но челн кто-то в море пустил:
Скользнув по волне, беззаботно ныряя,
От берега он уходил;
Качается, бедный, один, без весельца…
Ох, жаль мне челна, беспокойного сердца.
Зачем же он в бурю поплыл!
Вот море затихло, и волны осели,
Лишь в пене русалка видна;
Раскинулись вновь байдаки*, забелели,
Вся даль байдаками полна.
А где же тот челн, где он плавает, милый?
Не плавает, нет… Стали волны могилой,
Белеют обломки челна.
Как море — челну, так мне с детства свет белый
Был страшен и был незнаком;
Но где же укрыться? Нельзя же век целый
Прожить одиноко, тайком.
Прощай, мой покой, я пускаюся в море,
И, может, натешится лютое горе,
Играя моим челноком!..
Я был в степи. Кругом, как море, широко
Земля раскинулась, от взора убегая.
Всё тихо, всё мертво, всё степь да степь нагая,
Да небо над землей безбрежно высоко.
Хоть ветер бы дохнул, пустыню оживляя!
И грустно стало мне в пустынной тишине;
Тоска сдавила грудь… Вдруг песня надо мною!
Я радостно гляжу: в лазурной вышине
Певица божия промчалась над землею,
И — смолкло всё опять. Но песню эту я
До гроба сохраню в душе моей, друзья!
По озеру красивый Лебедь плыл,
Один среди гусиной серой стаи…
«К чему свои он перья распустил? —
В сердцах Гусак заголосил: —
Чего любуетесь, как он плывет, блистая?.
Мы — серые тут все, а он один средь нас
Такой чистюля белоснежный!
Да если б взяться нам прилежно,
Его б мы перекрасили тотчас:
Не чванься, что такой ты белый, нежный!»
Пришлось по сердцу всем Гусям
Простое предложенье это:
Хватают грязь и там и сям
И мажут Лебедя, чтоб серого был цвета…
Обмазали кругом — остыл гусиный пыл;
А Лебедь лишь нырнул — и белым стал, как был.
Был кем-то разведен Костер
В лесу. Кругом шумела осень.
Стояли холода, и ветер был несносен,
Снег мокрый изморозь по веткам распростер.
Быть может, человек здесь у огня сушился
И, уходя, не погасил его.
И вот, не знаю отчего,
Вдруг серый Волк здесь очутился.
Промерзший, весь в грязи, не ел уже три дня,
Дрожит, как мокрый пес, и лязгает клыками;
К Костру примчался он скачками
И отбежал, свой мех от пламени храня
(Ведь отроду не видел он огня).
И вот от радости он млеет,
Что шерсть его Костер, как солнце летом, греет.
Стал мех оттаивать, пар от него идет.
Сосульки, что везде вокруг него бренчали,
Уже совсем поопадали.
Зверь то к огню поближе подойдет,
То возле жара лапы греет,
То около Костра кудлатый хвост развеет,-
Его Костер-то больше не пугал.
Зверюга думает: «А что его бояться?
Я с ним запанибрата стал».
Вот ночь кончается, вот стало рассветать.
Вот начала вокруг погода проясняться.
«Пора,- Волк думает,- отсюда удирать!»
Ну, что б ему идти? — нет, надо попрощаться:
Безумный захотел Костер поцеловать,
Но только он в огонь свое засунул рыло,
Как пламенем ему всю морду опалило.
Отец мой говорил: «С панами мирно жить,
Водиться с ними — пусть господь тебе поможет.
Мы можем с ними есть и пить,
Но целоваться — сохрани вас боже!»
Из поэмы «Богдан»
В поднебесьи мчатся тучи,
Выше туч орел парит,
Днепр кипит волной зыбучей,
Ураган в степи шумит.
Но как наш отряд летучий
Понесется на врагов —
Вихрь в степи и в небе тучи
Отстают от казаков!
Что Днепра седого волны
С их ребяческой грозой,
Как курень, отваги полный,
Заколышется войной!
Не орел полетом быстрым
Разостлался над землей —
Перед нами, в поле чистом,
Загорелся кошевой.
Он прекрасен, как отвага,
Быстр, как молнии полет;
С ним наездников ватага
И под бурею поет:
«Гей, неситесь шибче, тучи!
Ураган, шуми сильней!
Разыграйся, Днепр могучий,
В непогоду веселей!»
Рогдай сидел между друзей.
Невнятный говор их в чертоге раздавался.
Пред ними сладкий мед янтарною струей
В блестящий кубок изливался.
Все суетилось вкруг. Рабы со всех сторон
Старались угождать боярам знаменитым,
И по столам, обилием покрытым,
Носился чарок громкий звон…
Вдруг шум затих между веселыми друзьями..
Родную песню им певец Баян запел,
И громкий глас его, в гармонии с струнами,
Казалось, к небесам из храмины летел!
Рокочут вещие, – бояре в упоеньи,
То вдруг все в забытьи, то в страшном исступленья
И сердце каждого восторг и радость пьет:
Певец Баян дела Олеговы поет:
I
Кто там, за курганом, стоит, величавый?
Кто гласом вздымает волну на Днепре?
Кто взмахом колеблет столетни дубравы?
Чьи взоры сверкают, как звезды во тьме?
То витязь славянский, то мудрый Олег
Приемлет на греков отважный набег.
II
Ржут быстрые кони. В доспехах медяных
Под знамя Олега герои летят!
На поле блистают оружия брани,
Звучит изостренный, тяжелый булат!
Ладьи с парусами скользят по водам,
И ветер попутный способен ладьям!
III
Уже в Цареграде Олег победитель.
Он греков надменных рассеял в полях –
И щит свой широкий бесстрашный воитель
Повесил на гордых Царьграда вратах!
Сам Лад освящает славянскую брань!..
Олег собирает богатую дань!..
IV
Заря загорелась на небе востока,
И утренний ветер подул по полям;
Но что там – я вижу – чернеет далеко?
Чей топот и ржанье несется к ушам?
То едет с воинских походов Олег!
И радостны волны, и радостен брег!
V
И греков роскошных златые изделья
Украсили князя любимый чертог…
Весь Киев престольный пирует в веселье!
По стогнам летает согласия бог!
Заздравные кубки повсюду звучат:
Народ торжествует Олега возврат!
Баян умолк; но перст его игриво
Еще летал по пламенным струнам…
И на лице бояр изображалось живо,
Как песнь его приятна их сердцам!
Но вот прервалось их минутное молчанье…
И чашник снова ковш боярам наливал,
И вновь шумит дружнее пированье,
И вещий по струнам в восторге пробегал..,
И долго прадеды седые пировали.
У них поднялся пир горой;
И кубки в их руках до полночи блистали,
Меды древлянские лилися вкруг рекой!..
Лишь к утренней заре смежилися их вежды,
Но сладок был их сон:
Во сне ласкали их блестящие надежды;
Им снился ратных строй, мечей и копий звон,
Им чудились врата златые Цареграда,
И греки робкие, восточная награда,
И гордых прадедов набег,
И слава их, и вещий князь Олег!
Я недугом томим,
Но отрадно мне с ним,
Мне приятны недуга мученья.
Он ужасней всего,
Но и прелесть его
На земле не имеет сравненья.
Я недугом объят:
Вижу демонов, ад,
Вижу мир в наготе подземельной;
Вижу солнце без дня,
Вижу свет без огня,
Вижу мглы океан беспредельный.
С чёрной тучей грущу,
С буйным морем ропщу,
Вижу светлых алмазов рожденье;
Знаю, в недрах земли
Как граниты росли,
Чую трав и дерев прозябенье.
На земле тяжело,
На земле несветло:
Всё здесь пахнет и златом, и кровью!
Люди ближних гнетут,
Люди честь продают
И торгую святою любовью…
Полечу на эфир:
Как прекрасен тот мир!
Как блестящие звёзды роями
В стройном чине плывут,
Кольца огненны вьют
И расходятся вольно кругами…
И в гармонии той
Я летаю душой.
Свет неведомый ум озаряет.
Пред умом тает тьма,
И природа сама
Перед ним тайники отворяет.
Звёзд небесных светлей,
Краше солнца лучей
И зарницы полночной живее,
Ярче жгучих очей
Ненаглядной моей
Он в душе непонятно светлеет!
Но недуг отлетит:
Начинаю я жить,
Прозябать, как земное творенье,
Стану в мире страдать
И, как радости, ждать
Мой прекрасный недуг — вдохновенье.
Тихо утро загорелось над землей;
Засверкали степи, вспрыснуты росой;
Красно солнышко приветливо взошло;
Всё запело, зашумело, зацвело.
На раздолье, по широким по степям
Днепр-кормилец дал разгул своим водам;
И направо, и налево мурава;
Меж волнами зеленеют острова;
А на тех-то на зеленых островах
Молодой Хмельницкий с войском в тростниках.
То не стая лебединая плывет —
По Днепру то рать казацкая идет;
То идет войной на брата кровный брат:
Хоть не рад он, да идет, когда велят.
С казаками наказной их гетман сам.
Вот приплыли лодки близко к островам;
Вмиг раздвинулись густые тростники —
И зевнули пушки поперек реки.
Пламя брызнуло, отгрянул сильный гром,
Над водою дым расстлался полотном,
И казаки, видя смерть со всех сторон,
Видя гибель неизбежную кругом,
Ну от острова скорей бежать назад;
Только весла, словно крылышки, шумят.
Вот с воды поднялся дым под облака,
Засверкала снова светлая река —
А на острове, играя с ветерком,
Развилося знамя белое с крестом.
Став на береге, бегущим казакам
Громким голосом сказал Хмельницкий сам:
«Христианству мир и воинам Христа
Под защитой чудотворного креста!
Разбегутся так поляки перед ним,
Как от ветру разбежался этот дым.
Нам господь поднять оружие велит:
Дело правое небесный защитит!»
Чудо! — к острову казаки вновь плывут,
Пред Хмельницким сабли острые кладут.
«Будь начальник наш, второй наш будь отец!
Пропадем мы с нашим гетманом вконец:
Перед польскими панами он дрожит;
Кровь собратов проливать он нам велит;
Здесь погибнет он от нашея руки».
И гетмана окружили казаки;
Стали ружья на гетмана наводить;
На коленях он пощады стал просить…
Выстрел — гетмана как не была душа:
Днепр понес на море труп Барабаша!
Вот пришел священник в ризе парчевой
И поставил на земле святой налой:
Благодарственный молебен стал служить,
За победу бога сил благодарить.
Церковь им была — лазурный небосвод,
А лампада — солнце по небу идет;
От кадила вьется кверху легкий дым;
Всё полно благоговением святым…
С верой в сердце и с молитвой на устах
Пред невидимым упали все во прах.
Каждый воин всемогущего молил,
Чтобы нового он гетмана хранил.
Все Хмельницкому присягу дали тут,
И к обозу на руках его несут…
Здесь сыскали чарку пенного вина;
С приговоркой по рукам пошла она,
И поднялся у казаков пир горой.
Во весь день звенели песни над рекой,
Ввечеру зажгли по острову огни,
И до света веселилися они!..
Под тенью липы, перед дверью
Избушки дряхлой и простой,
Играет бандурист седой.
Вокруг него с обычной ленью
Толпа украинцев стоит.
Он тешит их, детей природы:
То им «метелицу» звучит,
То про гетманские походы
Красноречиво говорит,
То упырей в час непогоды
Поет ночные хороводы…
Но вот как будто страшным сном
Старик встревожен; взор угрюмой
Блестит нерадостною думой…
Он покачал седым челом,
Вздохнул — аккорды застонали,
И горьким голосом печали
Запел он песню о былом:
«Там, где быстрая Сула
Лентой по степи пошла,
На полянах солоницы
Коней дикая станица
Без боязни воду пьет;
Где ковыль, как снег, белеет,
Пудовой арбуз растет,
Золотая дыня зреет
И в зерцало глубины
Гордо смотрятся Лубны,
Там широкими степями
Мчатся вольные полки,
Мчатся наши казаки.
Степи стонут под конями:
То за родину войной
Наливайко поднял знамя:
Ляхам всюду меч, и пламя,
И постель в земле сырой.
Полководец Польши дерзкой,
Несговорчивый Жолкевской,
На Украину идет.
Знамя Речи Посполитой
Вьется в воздухе развито;
К бою войско знака ждет.
Лях, по виду — непреклонный,
Раб ксендзов и богачей,
И казак, душою вольный,
Зря врага, самодовольный
Друг на друга мещут взгляд:
В нем пылает мести яд.
— Полно нам в неволе жить,-
Начал гетман говорить,-
Много мы и так терпели:
Униаты захотели
Наш святой закон попрать,
Всюду польские костелы,
Всюду езуитов школы
Самовластно учреждать.
Пусть дадут по крайней мере
Умереть в отцовской вере.
Будет и была чиста
Наша вера во Христа! —
Он сказал — и в бой великий,
Смертоносный полетел…
Огласилось поле криком,
Гром орудий загремел…
Видно, так судьба судила!
Бог Украину наказал:
Наливайко в плен попал;
Наша слава приуныла;
На украинских степях
Победил счастливый враг!
Там, далеко, за границей,
В католической столице,
К площади народ спешит:
Там на месте возвышенном,
В медном чане раскаленном,
Пленника хотят казнить.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Умер он за вольность края
И за веру пострадал…»
Умолк певец, печали полный;
На струнах голос замирал;
О Наливайке вздох невольный
Из уст в уста перелетал.
У черноглазой у девицы
Слеза повисла на реснице,
Старик поникнул головой,
Глаза у юноши сверкали,
И дети в страхе трепетали
От песни стороны родной.
Лисичка настрочила в суд бумагу:
Она-де видела, как серый Вол
Овес господский ел и пил, мошенник, брагу —
Насытился и прочь пошел.
Медведь и Волки, судьи не на шутку
Вола решили проучить,
Уселись чуть ли не на сутки.
«Такое можно ли простить! —
Взревел медведь сердитым басом,-
Когда б он ублажался мясом,
Не мог бы нас он удивить!»-
«А то овес он ел!»- сердито Волки взвыли.
Вол начал было говорить,
Но судьи речь его немедля перебили,
Поскольку был он толст. И так определили
И порешили знаменито:
«Понеже серый Вол изволил сам признать,
Что ел сенцо, овес и сласти крал открыто,
То за грехи его тотчас четвертовать,
А мясо поровну всем судьям разорвать,
Лисице же отдать копыта».
«Ой, мама, не в силах его я любить!
Злосчастная доля — с немилым век жить.
Ни счастья, ни ласки я с ним не узнаю,-
Уж лучше я в девках останусь, родная!»
«Ты разве не видишь, я стала стара,
Мне скоро в могилу глухую пора!
Как очи закрою, что будет с тобою?
Останешься, дочка, одна, сиротою.
Нет горестней жизни, чем жизнь сироты,
Без времени рано состаришься ты.
Везде помыкать станут люди тобою,
Я горлинкой буду стонать под землею!»
«Ой, мама, голубка! Не плачь, не рыдай!
Готовь рушники да платки вышивай!
Пускай с нелюбимым я счастье утрачу,
Ты будь весела, я одна лишь заплачу;»
… На кладбище крест одиноко стоит,
А рядом с могилою мать голосит:
«Что я натворила! Раскройся, могила!
Я дочку родную сама погубила».
В степи седой стоит курган передо мною;
И мысль моя полна неясною мечтой!
Он говорит забытой стариной
И дух животворит собою.
На нем растет полынь, всегдашний друг степей;
Густой крапивою его чело венчалось.
Украйна исстари войною раздиралась,
И шум воинственный умолк недавно в ней.
Но для чего курган насыпан величавый?
Питомец давний многих лет,
Иль нашим прадедам, любимцам бранной славы,
Служил он пристанью в дни грозные побед?
Или под этою землею
Лежат Украины сыны,
Сраженные врага рукою
За славу и покой отеческой страны?
Быть может, в разъездах отважных, далеких
Казаки летели в чужой стороне;
Оставивши домы и дев чернооких,
Искали добычи в кровавой войне.
И, гривы вздымая, питомцы Сулы
По полю отважных, как ветры, несли
Далеко, далеко – к родным куреням.
На запад клонилось светило;
А шайка скакала по чистым степям,
На степи все сумрачно было:
Безбрежна пустыня; все дико кругом,
Сливался с равниной вдали небосклон.
Лишь изредка коршун пред ними взлетит
И кущи ракиты ветвистой,
Иль змей, изгибаясь, в траве зашипит,
Блестя чешуей серебристой.
Но кони стремятся – и горная пыль,
Всклубившись, садится опять на ковыль.
Покрылась пустыня вечернею мглой.
И ветер надулся полночи…
Пред шайкою скачет казак удалой;
На юг устремляет он очи
И мчится, как вихорь, вдоль гладких полян,
То их предводитель, то их атаман.
Но вот на кургане мерцается свет;
Блестит он приветно, как прежде.
Так в мрачную душу порою прольет
Утеху луч ясной надежды!
«Дружнее, товарищ! Дружнее, дружней!
Повеяло ветром знакомых полей!
Там плещется Уда[й] о берег родной;
Я слышу родимые звуки!
Как сладко забыться в объятьях драгой,
Скитавшись так долго в разлуке».
Казаки примчались в отеческий стан,
И местом веселья был мрачный курган.
Иль, может быть, когда война ярилась,
Коварный лях Украйну разорял,
И гайдамаков шайка билась,
И сын степей средь боя возрастал,
Когда несчастною страною
Ордынец шел, как мрачный демон зла –
Пред ним смерть жадная текла
И кровь дымилась под рукою.
В то время смутное войны
Дрались Украины сыны
За вольность родины святую.
Они с врагом пытали сил,
И тыл ордынец обратил,
Забывши славу боевую.
Но на кровавых тех полях
Был не забыт усопший враг:
Христовой верой пламенея,
Казак чтит мертвого злодея.
И под твоей, курган, землей
Татарский прах зарыт в глуши степной.
Теперь же на кургане этом,
Не думая о старине,
О храбрых предках, о войне,
В палящий полдень, жарким летом.
Под темнолистным холодком
Пастух храпит спокойным сном!
И часто здесь в часы заката,
Когда на тверди голубой
Утонет солнце в лоне злата
И даль сольется с темнотой,
Чумак, идя в пыли дорогой,
С простосердечным земляком
Свой ужин разделив убогой,
Перед раздутым огоньком
Затянет песню на кургане
О Самойловиче-гетмане,
О запорожских казаках –
И пламень дедов на глазах,
Как луч мгновенный зарницы,
Блеснет сквозь черные ресницы,
Но замирает в тот же миг!..
Я часто средь степей глух[их]
Внимал сим песням заунывным.
Наполнен вдохновеньем дивным
И дивным чувством обуян,
Глядел на сумрачный курган
Под ясным кровом лунной ночи;
Мои горели чем-то очи;
И свиток древности седой,
Я мнил, развернут предо мной.