Как всё — во времени сгорая,
с утра и до заката дня
одну молитву повторяю:
«Пойми меня! Пойми меня…»
А ты киваешь в знак согласья,
пьёшь молоко, кричишь: «Привет!»
И все сомненья ручкой гасишь:
махнёшь рукой — и мнений нет!
А я и ночью из-под крыши
кричу из своего угла:
«Пойми меня!» А друг не слышит,
но я-то верю: поняла!
И, просыпаясь на рассвете,
друг друга зрением слепя,
мы обнимаемся, как дети,
и говорим: «Люблю тебя…»
И пусть не сразу, понемногу,
свои печали хороня,
уже молюсь тебе, как богу:
«Прости меня… Прости меня!»
«Загадочная русская душа…»
Какая чушь!
Она открыта — настежь
и для веселья,
и для метяжа,
и для молчанья гордого в ненастье.
На Западе гадалки, морща лоб,
как будто нет занятия полезней,
затаскивают душу в гороскоп…
А русская душа — туда не лезет!
Видать, сердечный этот аппарат
чуть посложней досужего расчёта…
«Загадочность души…»
Какого чёрта
рядить её в затрёпанный наряд!
Её удел — гореть, не остывая!
О русская душа!
Душа — живая…
Стояла ночь, как часовой.
Не шевелилась, чуть дышала.
Штыком светилось над Невой
лишь — петропавловское жало.
Ах, ночь смятенья моего!
Сколь ты светлей дневных потёмок…
Мильоны дум на одного!
Не меньше, чем миров над домом.
Мой дом — Земля. Спасибо ей
за эту ночь, за эту щедрость —
дарить землянам гроздья дней
и на вершинах, и в ущельях…
Земля осушит реки слёз,
Земля тебя любви обучит!
И не ответит на вопрос,
на самый главный…
Неминучий.
А есть ещё такая версия, —
что вымирает в нас поэзия.
Довольно резко, что ли, сказано,
да не без истины и разума.
…А мы, любимая, на пристани
стоим с тобой и смотрим пристально
туда, где берег дымно-розовый
прощально машет нам берёзами.
Дождь прошёл, как поезд!
Сразу — тишина…
Сяду, успокоюсь.
Буду как стена.
…Проводил, отрезал.
Затолкал в вагон.
Дым стоит над лесом.
Прочь теперь… Бегом!
Разгуляться, что ли?
Кто там — на пути?
Ветер я! А в поле
ветра не найти.
Убегай, дорога,
рельсы в две струи.
Нету нынче бога,
только — соловьи!
…В памяти пороюсь,
подобью дела.
Дождь прошёл.
И поезд.
И любовь прошла.
Мне говорят: «Бери топор!
Пойдём рубить кого попало!»
А я — багряных помидор
хочу, во что бы то ни стало!
Мне предлагают: «На — деньгу.
Купи жену, купи машину!»
А я кричу: «Кукареку!» —
поскольку так душа решила…
Мне шепчут: «Сочини словцо
про дядю Васю… Вот чернила.»
А я зажал в дверях яйцо
и улыбаюсь, как горилла.
Меня хватают за рукав:
«Пойдём в кабак! Попарим душу!»
А я в ответ на это: «Гав!» —
и зубы страшные наружу…
Зовут, скулят… Устали звать…
Молчат угрюмою гурьбою.
А я хочу поцеловать
вот это небо голубое!
Ещё бы раз влюбиться до удушья,
до взрыва сердца. И окостенеть.
Душа пуста, как высохшая лужа.
Не лезет в рот изысканная снедь:
ни рябчики, ни пенье менестрелей…
Ещё бы раз — щемящий лёт крыла!
Чтоб от восторга перья обгорели,
чтоб с тела кожа старая сползла.
А если нет… Тогда надеть галоши,
Найти в саду холодную скамью…
Какой мечтой, какою сладкой ложью
сманили годы молодость мою?
Не напрасно, не случайно
жизнь моя — необычайна.
Не напрасно кость трещала,
отлетали пальцы прочь.
Плоть — как драное мочало,
а молчала, точно ночь.
Не случайно перед дулом
я стоял у палача, —
злого дядю время сдуло,
словно ветром — пыль с плеча!
Обмороженный, недаром —
на краю земли родной
не назвал судьбу кошмаром,
не рассталась жизнь со мной.
Стал приятель не напрасно
неприятелем в пути…
И прекрасно, что неясно
то, что будет впереди!
…Я лежу в траве пахучей,
улыбаюсь муравью.
Знаю лишь, что будет — лучше.
И всегда на том стою.
Боюсь скуки…
Боюсь скуки…
Я от скуки — могу убить!
Я от скуки — податливей суки,
бомбу в руки —
буду бомбить!
Лом попался —
рельсу выбью,
поезд с мясом
пущу
с моста!
Я от скуки
кровь твою выпью,
девочка,
розовая красота!
Скука… Скука..
Съем человека!
Перережу
в квартире свет!
Я — итог двадцатого века.
Я — садовник его клевет,
пахарь трупов,
пекарь насилий,
виночерпий
глубоких слез…
Я от скуки — делаюсь синим.
Скука… скука…
Скука — наркоз!
…Сплю.
Садятся мухи.
Жалят.
скушно так,
что слышно капели…
Расстреляйте меня,
пожалуйста!
Это я прошу —
поколение.