Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле.
И салонно в Салониках я в порту не скучал.
Ранним Римом раним я. И Боливией болен.
И гостиница в Ницце снится мне по ночам.
В наше время парижи и доступней и ближе,
Сто туристских круизов разгоняют печаль.
Что поделаешь, — жаль, что я не был в Париже,
Что, полжизни прожив, не видал Этуаль,
Что индейца с мачете я не встречу под вечер,
Не впишусь элегантно в экзотичный экспресс
Где-нибудь в Эльдорадо, что со мной не щебечут
На борту «Каравеллы» королевы небес.
…Зато я помню первые бомбёжки,
Как шли мы парами с учителем в подвал,
И корешок мой — Щепетов Серёжка —
Мне полкусочка черного отдал.
Что говорить: «Я это не забуду!» —
И стоит ли те беды ворошить…
Но это всё не выдумка, не чудо,
А чудо то, что мы остались жить,
Что мирным небом с той поры мы дышим,
Что сильный вправе забывать о зле.
А тот солдат, что спас Россию, выше
Всех Триумфальных арок на земле!
Я — сын годов безрадостных. А лира
Моя — жалейка в камерной Руси.
Ах, сердце — коммунальная квартира,
В которой мы мальчишками росли.
В клетушках-клетках многое вмещалось.
Все рядом — и чужое, и свое.
Все уживалось — ненависть и жалость,
И ясный взгляд, и грязное белье.
Душа людей — она не из металла.
Заботливы улыбки подлецов.
Ах, сердце, ты так искренно впускало
Под теплый кров свой временных жильцов!
Мы за наивность многим поплатились.
Поймешь ли сразу — кто твои друзья?
Нашли себя. Со многими простились.
Но их из сердца вычеркнуть нельзя.
Давно живем без страха и без риска,
С уютом комфортабельным на «ты».
Осталась постоянная прописка
Стесненья, компанейства, доброты.
И сердце так же бьется, как и раньше.
И тот же неоплаченный кредит:
Тетрадка в клетку, абажур оранжев,
И примус старой нежности коптит…
Я — старый штакетник. Себя не роняя,
Я службу несу. Но понять не могу,
Кого от кого на земле охраняю,
Зачем здесь поставлен, чей сон стерегу.
А в щели недобрые щерятся лица.
Пособником жадности тягостно слыть…
Добром я надеялся в жизни делиться,
А вынужден место под солнцем делить.
О, как я завидую предкам — деревьям,
Их солнечным песням в зеленом строю…
И в то, что дышу, я не очень-то верю,
Но, словно живой, все скриплю и скриплю.
Темнею, темнею я с каждой весною
(хозяин неважно за мною следит).
А где-то внутри так мучительно ноют
Корявые, ржавые гвозди обид.
Я выстроил свой дом у озера в тайге,
на переправе лет. От зла на расстоянье.
От наших дней и дел настолько вдалеке,
что мамонты сюда приходят на свиданье.
Я знал, что наконец пристанище найду
в краю, где доброты нетронутые гнёзда.
Я выстроил свой дом у неба на виду,
чтоб окнами надежд он мог глядеть на звёзды.
Из отзвуков веков я выстроил свой дом.
Надёжней всяких стен деревьев хороводы.
Увидел я теперь, как зарастают мхом
пустячные дела, вчерашние заботы.
Я выстроил свой дом без жести и гвоздей.
Я выразил свой дом молитвой, как во храме.
Я высветил свой дом улыбкою твоей.
Я выстрадал свой дом бездомными стихами.
Когда приспустит ночь свой многоцветный флаг,
слетаются ко мне зари моей синицы.
Но это всё мираж… Но это всё — не так…
Всё это лишь в стихах, как в подполе, хранится…
Мой город как большой бездушный механизм,
где площадь — маховик, а улицы — как втулки.
Не выстроил свой дом. Не выстроилась жизнь.
Я вызубрил свой дом в гранитном переулке.
Я не дам тебя в обиду
и другому не отдам.
Я ничем себя не выдам,
не взгляну на прочих дам.
Ты красивая, не злая.
Нам бы вместе жить да жить.
У меня была другая…
А, да что там говорить!
Всё, что было, всё забуду.
Станет вежливее речь.
Как зеницу ока буду
реноме твоё беречь.
Гаснет лето. Скоро осень.
Тает юных сил запас.
И друг друга мы не бросим,
и не бросят камень в нас.
Месть не вырвется из ножен.
Ревность нынче — баловство.
В зыбком мире нет надёжней
равнодушья моего.
Гладь на озере зеркальна —
хоть катайся на коньках.
Ты спокойна. Не печальна.
Тишь да гладь в моих стихах.
Мир Шекспира раскулачен.
У Отелло нет внучат.
Рядом сядем. Врозь поплачем.
Гости в дверь не постучат.
Мне казалось, в ней было что-то
От бесстрашных жен декабристов,
От французских гравюр старинных,
От суровой Анны Андреевны…
Говорила она раздумчиво
В той манере особой русскости, —
С петербургским произношением,
Что в России давно утеряна.
— Я скажу Вам, мой друг, доподлинно
Наших мало осталось, истинных
Эмигрантов с несчастной Родины.
Так что зря Вы кого-то ищите,
Кто в Париже всплыл в восемнадцатом.
Ныне больше здесь стайки бегают
Этой новой колбасно-джинсовой
Эмиграции перестроечной.
Мне претит их наглость не русская,
Беспородная, беспардонная.
Здесь скупают они за доллары
На курортах дворцы старинные.
А награды у них советские,
А билеты у них партийные.
И отсюда они командуют,
Как России сдаваться Западу.
Провоняла даже Германия
Этой вашей колбасно-джинсовой
Эмиграцией перестроечной.
Мы, когда бежали во Францию,
Нам велели отцы и матери
Чемоданов не распаковывать…
Всё мы верили, дети малые:
Возвратимся в своё Отечество,
Вновь с дождями грибными встретимся
И с полянами земляничными.
Всё мечталось: нас ждут на Родине
На пруду золотые лилии,
И кузены на лёгкой лодочке
(те, что пали потом в гражданскую).
Встретят нас над рекою ласточки,
И проворные крылья мельницы,
И тропинка меж скирдов солнечных,
И в часовне живущий Боженька…
Ну, а ваших колбасно-джинсовых
Ненавидим мы, презираем мы.
Впрочем, видите,
Вот несётся он в «Джипе» бешеном.
…Ну, а Вы не из этих будете?
Может, не стоит, может, не стоит жить,
Если так долго, если так долго ждать.
В каменных гнёздах можно любовь убить,
Бал многолюдья и одиночества жуть…
Я возвращаюсь, я возвращаюсь вновь
Не утихает, не утихает боль.
Птицы не знают, как леденеет кровь,
Тысячелетия мы не встречались с тобой.
Это мой первый, мой безрассудный шаг,
Это — последний, самый последний шанс.
Только молю, пощади,
Не уходи, не предай
Этот шанс:
Он, быть может, последний!
Я — твоя скрипка в наш электронный век.
Ты — мой невольный, мой добровольный крест.
Падает чёрный, падает чёрный снег,
В небе над городом скорбный играет оркестр.
Бог покарает, Бог покарает нас,
Если упустим этот последний шанс.
Только молю, пощади,
Не уходи, не предай
Этот шанс:
Он, быть может, последний!
Сделай навстречу, сделай навстречу шаг,
Это — последний, самый последний шанс.
Только молю, пощади,
Не уходи, не предай
Этот шанс:
Он, быть может, последний!
В городе Кириллове, там, за Белым озером,
Где из тьмы истории Родина встает,
Смысл поэмы каменной сообщает в прозе нам
Тоненькая девочка — наш экскурсовод.
Подкупает речь ее не умом — сердечностью.
Нас проводит девочка и уходит в ночь,
Добрая от Родины, от общенья с вечностью,
Тихая в бессилии прошлому помочь, —
Этим фрескам радужным, гибнущим от сырости,
Той стене порушенной, что была крепка.
Строил это празднество зодчий Божьей милостью
В те века, где строили храмы на века.
Двор, забитый мусором. Пруд, заросший ряскою.
Беглыми туристами разрисован скит.
Тоненькая девочка с тоненькой указкою,
Словно образ Родины, сердце мне щемит…
Сказка на Руси, как предсказанье,
Царская потешная игра.
Слышится в предутреннем тумане
Звонкий голос юного Петра.
Строить — государева забота,
Что ж вы приуныли, мужики?
Жить без флота что-то неохота,
Лешему сдаваться не с руки.
Яростные ветры,
Тучи над Невой…
Трудится на верфи
Царь-мастеровой.
Дальние потомки,
Будущего рать:
Главное — в потёмках
Русь не потерять!
Царские мозолистые руки,
В бурях удержавшие штурвал.
Пуще всех ремёсла и науки
Царь беречь народу завещал.
Сила наша недругов бесила,
Вельми удивляли мастера.
Сколько раз припомнится России
Гордый зов великого Петра!
Чада дорогие,
Милые сыны!
Сильною Россией
Русские сильны!
Дальние потомки,
Будущего рать:
Главное — в потёмках
Русь не потерять!
Велики наши мысли державные,
Порадейте за Русь, православные!
Виват! Виват! Виват!
Чьё-то бывшее именье…
Хор лягушек из пруда…
Нет былого оперенья
У дворянского гнезда.
Жили люди наудачу.
Все давно пошло на слом.
Плющ струится, будто плачет,
Над обрубками колонн.
Шорох бархатного платья…
Душный запах резеды…
Позабытые объятья,
Бесполезные мечты.
Встать пред сыном на колени,
Чтоб душа была чиста.
Паче всех уничижений —
Кредиторов суета.
Узловатые коренья,
Догнивающие пни…
Чьё-то бывшее именье.
Чьи-то брошенные дни.
Перепуганное бегство
От бушующих знамен.
Невесёлое наследство, —
Нет имений. Нет имён.
Дальний свет не станет ближним.
Пробасит с прононсом шмель…
Доживает под Парижем
Младший, Мишенька-Мишель.
Акмеистов изреченья.
В спальне — копии Дега.
Иностранное старенье,
Среднерусская тоска.
Догоревшие поленья.
Неостывшая зола.
Страшный финиш поколенья
На меже добра и зла.
…А в России, за долами
Ни одной теперь межи.
Только бронзовое пламя
Наливающейся ржи.
Да кирпичные застройки
Вдоль порядков избяных.
Псарни нет. И нету тройки
Тех залетных, вороных.
Близких душ разъединенье
В разночтении времен.
Чьё-то бывшее именье,
Покосившийся фронтон…
Все, что было, все уплыло.
Время вспять не повернёт.
Только ива у залива
По-старушечьи всплакнёт.
Только нехотя мелеют
Живописные пруды.
Перекопаны аллеи.
Перепаханы следы.
Лишь дубы-аристократы
По минувшему грустят
И поверх берез куда-то
В даль далёкую глядят.
Рядом с ними зеленеют
Рукотворные лески,
А дубы глядят, стареют
И чернеют от тоски…
Долгих бурь успокоенье
Пух роняют тополя.
Чьё-то бывшее именье.
Среднерусская земля.
У нас в России
Страшнее МУРа
Везде и всюду
Была цензура.
Сейчас в России —
Перемещенье.
Взамен Главлита —
Цензура денег.
Чтоб выйти в люди,
Взойти на сцену,
Составлен ныне
Подробный ценник.
Провозглашая,
Что нет цензуры,
Со всех артистов
Дерут три шкуры.
Цензуре слова
Пришла на смену
Цензура взяток,
Цензура денег.
Ученым юным —
Голодный тренинг.
И вся наука
Сидит без денег.
Да будь ты нынче
Хоть трижды гений,
Тебя задушит
Цензура денег.
Рычанье рынка.
Диктат прилавка.
Над Терпсихорой
Висит удавка.
И даже тот, кто
Не вяжет веник,
Давно без дела,
Давно без денег.
— Чего ж молчишь ты?
Чай не бездельник!
— Мне рот замкнула
Цензура денег.
ЛЭП – это просека в дикой тайге,
Где люди шагают навстречу пурге,
Где делим мы поровну песню и хлеб, –
Вот что такое ЛЭП!
А песня идёт за нами,
Слышишь слова-шаги:
«Солнце своими руками
Над Родиной зажги!»
Сосны стальные могучих опор
Вступали с таёжными соснами в спор,
Чтоб линия шла от угла до угла
Ровная, как стрела.
Спряталось солнце в стальных проводах –
Оно запылает в больших городах,
А мы с тобой новую трассу тянуть
В дальний уходим путь.
Хоть прошло довольно много
лет с минувшей той войны,
славе мёртвых — слава богу —
мы по-прежнему верны.
Ну а если через годы,
чудом, правда, но живой,
он, единственный из взвода,
после всех пришёл домой?
Через много лет вернулся,
рядовой из рядовых,
что со смертью разминулся
на дорогах фронтовых…
Мы живущих привечаем.
Как у нас заведено,
с Днём Победы поздравляем,
сердцем чествуем их, но…
Он-то принял столько боли
на немыслимом пути,
что иным и малой доли
не пришлось перенести.
…Автоматы смотрят тупо.
И в ночи прощальный крик.
И очнулся среди трупов,
средь товарищей своих.
Дрожью сердца не унизил,
но изведал столько бед,
что бывает в этой жизни
раз один за сотню лет,
что теперь — под мирной крышей —
снятся до сих пор бои,
что всё плачет, как услышит:
«Не тревожьте, соловьи!»
Он на болести не ропщет.
Он не зря со всех сторон
снисходительностью общей,
как забором, обнесён.
И в метро ему прощали,
что маршрут позабывал,
что на ватничек медали
он, нескромный, надевал.
Хоть не множество регалий
заслужил он, но порой
журналисты набегали,
да рассказчик он плохой.
Усмехалася невестка —
скоро деду выйдет срок!
Старикан впадает в детство —
пусть потешится чуток!
…Кто не дожил — те герои,
и расчёты тут просты.
Им приносят дети строем
магазинные цветы.
Одного не знают дети
в славных поисках своих,
что погибшим в лихолетье
он роднее всех живых.
Но ему в конечном счёте
разве нужен тот венок?
«Кто в могиле — те в почёте,
это правильно, сынок…»
Те не могут ни озлиться,
ни за ближнего вступиться,
ни молчаньем оскорбить,
ни квартиру попросить.
Им — и траурные марши.
Им — и песни, и стихи.
А ему: «Скрипишь, папаша?
Ну валяй, скрипи, скрипи!»
Ах, как злое слово ранит,
как казнит недобрый взгляд!
Века буйный темперамент
в наше время грубоват.
Помогают по указке,
окликают на бегу…
Не жилплощади, а ласки
не хватает старику.
Не хватает пониманья,
обороны от обид…
Эхо прошлого страданья
в нём по-прежнему звучит.
…Все уйдут в прощальном марше,
все уйдут — солдат, комдив.
Рядовому славы нашей
поклонись, пока он жив!
Хочу сберечь и этот день и час.
Снежком повеяло далёким. Сиротливо
Осин чернеют плети. И зажглась
Заря лиловая над серостью залива.
Обычный день с размытостью границ
Добра и зла, забвенья и открытья.
Прощально чиркнули вверху зигзаги птиц,
Пронизанных невидимою нитью
Единства, нам неясного. Слепа
Душа, презревшая банальность…
Вдали посыпалась колючая крупа.
В дыханье снега есть первоначальность.
Обычный день. Но возвратятся птицы,
Сойдут снега. А он — не повторится…
Вольному – воля! Птицам – полёт!
Вольная песня в сердце живёт.
Вольная воля – песня моя.
Славная доля – песня соловья.
Ты танцуешь. Я пою.
Ты не любишь. Я люблю.
Ты устроишь жизнь мою.
Только в клетке не петь соловью!
Тесно в клетке соловью.
Ты не любишь. Я люблю.
Я о счастье не молю.
Не любовь, а свободу пою!
Северный ветер. Ветер норд-ост.
Только запомни: мальчик не прост.
Если ты ангел, – выше летай.
К плену земному нас не приучай!
Вольно поётся птицам в лесах.
Вольно живётся только в мечтах.
Если ты ангел, – выше летай.
Пленом свободу ты не омрачай!
Ты танцуешь. Я пою.
Ты не любишь. Я люблю.
Ты устроишь жизнь мою.
Только в клетке не петь соловью!
Тесно в клетке соловью.
Ты не любишь. Я люблю.
Я о счастье не молю.
Не любовь, а свободу пою!