Ангел тут явился светлоокий.
Будь послушен мне. Вот мой завет.
Ты избавлен должен быть от рока
тех, кто на своих подруг жестоко
взваливает столько бед.
Но и ты любить не в состояньи
лучше тех, других, — и все ж
ты горишь, и сказано в Писаньи,
что ты многих приведешь
в одиночества становье.
Дай возможность им спастись,
уготовя им условья,
чтоб они своей любовью
превзошли бы Элоиз.
Во сне, а быть может, весною
ты повстречала меня.
Но осень настала, и горько
ты плачешь при свете дня.
О чем ты? О листьях опавших?
Иль об ушедшей весне?
Я знаю, мы счастливы были весной…
а быть может, во сне.
Перевод Т. Сильман
Корона сползла на уши:
Король был обрит догола.
И стал доноситься глуше,
словно из-за угла,
толпы, стоящей рядом,
голодный, злобный рев.
Он правую руку задом
грел, на нее присев.
Мрачный, почти без веры,
во всем он чуял подвох.
И король он лишь в меру,
и в постели он плох.
Как будто в выдолбленное впотьмах
ты входишь в круглое нутро собора,
и золотые жилки на стенах
сначала не приковывают взора.
Здесь тайно мрак копили по углам,
чтоб им уравновесить свет, который,
стремясь в его вещей проникнуть поры,
способен уничтожить самый храм.
Но галерею оттеснив назад,
мешающую заглянуть под свод,
ты видишь блеск далекой перспективы,
и все ж твой грустный, твой усталый взгляд
не справится с той тяжестью тоскливой,
что бронза лошадей в себе несет.
Как возникает пыль из ничего,
и нет ее, и вдруг с какой-то целью
пустынным утром забивает щели
и, значит, превратилась в вещество, —
вот так они возникли в некий миг
бог знает из чего перед тобою.
Ты шел куда-то мокрой мостовою
и что-то неопознанное в них
к тебе рвалось. Иль вовсе не к тебе?
Был голос, как тогда, он плыл из тьмы,
и пел, и все ж заплакал в завершенье.
Была рука, как взятая взаймы,
и все же не было прикосновенья.
Что ищут все они в твоей судьбе?
Так потихоньку, день за днём,
раскрутим нить воспоминаний;
был день, когда — предел мечтаний! —
я стал заправским школяром.
Сперва я был к юристам вхож,
потом бежал от этой секты:
сухие, пыльные пандекты
моей натуре — острый нож.
И теологию затем
я променял на медицину,
но, нервному поддавшись сплину,
нырнул в туман философем.
Так Alma mater день за днём
гоняла нас по всем регистрам…
Что ж, я не сделался магистром,
но стал заправским школяром.
Перевод Т.Сильман
О том, как последний из графов фон Бредероде избежал турецкого плена
Гнались жестоко и издалека,
пеструю смерть ему швыряли вслед.
Он лишь спасался бегством от врага.
Ему казалось, что сошла на нет
тень праотцов его. Ведь точно так
охотник травит зверя. Шум воды
привлек его вниманье. Из беды
в мгновенье ока найден выход. Шаг
достойный отпрыска дворянской крови.
Улыбка женственная придала
его чертам законченным медовье
блаженство. Всадник чуть привстал с седла,
и конь пошел с величьем сердца вровень.
Река, как дом родной, их приняла.
Из «Дуинских элегий»
Когда придет зима, деревья жизни?
Мы не едины. Нам бы поучиться
У перелетных птиц. Но слишком поздно
Себя мы вдруг навязываем ветру
И падаем на безучастный пруд.
Одновременно мы цветем и вянем.
А где-то ходят львы, ни о каком
Бессилии не зная в блеске силы.
А нам, когда мы ищем единенья,
Другие в тягость сразу же. Вражда
Всего нам ближе. Любящие даже
Наткнутся на предел, суля себе
Охотничьи угодья и отчизну.
Эскиз мгновенья мы воспринимаем
На фоне противоположности.
Вводить нас в заблужденье не хотят.
Нам неизвестны очертанья чувства, —
Лишь обусловленность его извне.
Кто не сидел, охваченный тревогой,
Пред занавесом сердца своего,
Который открывался, как в театре,
И было декорацией прощанье.
Нетрудно разобраться. Сад знакомый
И ветер слабый, а потом танцовщик.
Не тот. Довольно. Грим тут не поможет.
И в гриме обывателя узнаешь,
Идущего в квартиру через кухню.
Подобным половинчатым личинам
Предпочитаю цельных кукол я.
Я выдержать согласен их обличье
И нитку тоже. Здесь я. Наготове.
Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят:
«Окончился спектакль», пускай со сцены
Сквозит беззвучной серой пустотой,
пусть предки молчаливые мои
Меня покинут. Женщина. И мальчик
С косыми карими глазами, пусть…
Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.
Не прав ли я? Ты тот, кто горечь жизни
Из-за меня вкусил, отец мой, ты
Настоем темным долга моего
Упившийся, когда я подрастал,
Ты, тот, кто будущность мою вкушая,
испытывал мой искушенный взгляд, —
Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто часто
Внутри меня боится за меня,
Тот, кто богатство мертвых, равнодушье
Из-за судьбы моей готов растратить,
Не прав ли я? Не прав ли я, скажите,
Вы, те, кто мне любовь свою дарили,
Поскольку вас немного я любил,
Любовь свою мгновенно покидая,
Пространство находя в любимых лицах,
Которое в пространство мировое
Переходило, вытесняя вас…
По-моему, недаром я смотрю
Во все глаза на кукольную сцену;
Придется ангелу в конце концов
Внимательный мой взгляд уравновесить
И тоже выступить, сорвав личины.
Ангел и кукла: вот и представленье.
Тогда, конечно, воссоединится
То, что раздваивали мы. Возникнет
Круговорот вселенский, подчинив
Себе любое время года. Ангел
Играть над нами будет.
Мертвецы,
пожалуй, знают, что дела людские —
Предлог и только. Все не самобытно.
По крайней мере, в детстве что-то сверх
Былого за предметами скрывалось,
И с будущим не сталкивались мы.
Расти нам приходилось, это верно,
Расти быстрее, чтобы угодить
Всем тем, чье достоянье — только возраст,
Однако настоящим в одиночку
Удовлетворены мы были, стоя
В пространстве между миром и игрушкой,
На месте том, что с самого начала
Отведено для чистого свершенья.
Кому дано запечатлеть ребенка
Среди созвездий, вверив расстоянье
Его руке? Кто слепит смерть из хлеба, —
Во рту ребенка кто ее оставит
Семечком в яблоке?.. Не так уж трудно
Понять убийц, но это: смерть в себе,
Всю смерть в себе носить еще до жизни,
Носить, не зная злобы, это вот
Неописуемо.
Святой поднялся, обронив куски
Молитв, разбившихся о созерцанье:
К нему шел вырвавшийся из преданья
Белесый зверь с глазами, как у лани
Украденной, и полными тоски.
В непринужденном равновесье ног
Мерцала белизна слоновой кости
И белый блеск, скользя по шерсти тек,
А на зверином лбу, как на помосте,
Сиял, как башня в лунном свете, рог
И с каждым шагом выпрямлялся в росте.
Пасть с серовато-розовым пушком
Слегка подсвечивалась белизной
Зубов, обозначавшихся все резче,
И ноздри жадно впитывали зной.
Но взгляда не задерживали вещи:
Он образы метал кругом,
Замкнув весь цикл преданий голубой.
Будто лежа он стоит, высок,
Мощной волею уравновешен,
Словно мать кормящая нездешен,
И в себе замкнувшись, как венок.
Стрелы же охотятся за ним,
И концами мелкой дрожью бьются,
Словно вспять из этих бедер рвутся.
Он стоит — улыбчив, нераним.
Лишь на миг в его глазах тоска
Болью обозначилась слегка,
Чтоб он смог презрительней и резче
Выдворить из каждого зрачка
Осквернителя прекрасной вещи.
В тех городах старинных, где дома
толпятся, наползая друг на друга,
как будто им напугана округа
и ярмарки застыла кутерьма,
как будто зазевались зазывалы
и все умолкло, превратившись в слух,
пока он, завернувшись в покрывало
контрфорсов, сторонится всех вокруг
и ничего не знает о домах:
в тех городах старинных ты бы мог
от обихода отличить размах
соборов кафедральных. Их исток
превысил всё и вся. Он так высок,
что не вмещается в пределы взгляда,
как близость собственного «я» – громада
необозримая. Как будто рок,
что в них накапливается без меры
и каменеет – вечности стена –
не то, что там, в низине грязно-серой
случайные хватая имена,
рядится в ярко-красное рядно,
напяливает синие уборы.
Здесь были роды, где теперь – опора,
а выше – сила и разгон напора,
везде любовь, как хлеб или вино,
в порталах жалобы любви, укоры,
но бой часов – предвестник смерти скорой,
и вслед за ним кончаются соборы
и рост свой прекращают заодно.
Ночь так ясна, бездонна и безлика.
Уснувший замок. Полная луна.
На башне бьют часы, и глубина
приемлет звук, безмолвием полна.
Потом крик сторожа и эхо крика.
И ветерок. И снова тишина.
И словно пробудившись ото сна,
печально где-то произносит скрипка:
Любимая…
Его недвижный отчужденный лик
приподнят в изголовии отвесно.
Весь внешний мир с тем, что ему известно
об этом мире было, канул в бездну,
в довременьи и безучастьи сник.
Никто на свете ведь не знал о том,
насколько тесно он был с этим связан:
с водою этой, с глубью этой, с вязом, –
что было это все его лицом.
И до сих пор его лицо – приманка
для шири, что была ему верна.
Мертвеет маска, но пока она,
как тронутая воздухом изнанка
плода, какой-то миг еще нежна.
Длинноволосые, они лежат
Без лиц, в себя ушедших глубоко.
Глаза закрыты тяжестью пространства…
Скелеты, рты, цветы. И в этих ртах
Ряды зубов сияют, словно пешки
Дорожных шахмат из слоновой кости.
Цветы и кости тонкие, и жемчуг,
Рубашек ткань увядшая, и руки
Над сердцем рухнувшим. Еще, однако,
Под множеством колец и талисманов,
И голубых камней (даров любовных)
Стоит, как склеп, тайник безмолвный пола,
Под самый свод набитый лепестками.
И вновь — рассыпающийся желтый жемчуг
И чаши глиняные, на которых
Доподлинные их изображенья,
Зеленые осколки ваз для мазей,
Цветами пахнущие, и фигурки
Богов в домашнем тесном алтаре.
Разорванные пояса и геммы,
Изображения огромной плоти,
Смеющиеся рты, танцоры, пряжки
Из золота, похожие на луки,
Звериные и птичьи амулеты,
А также иглы длинные и утварь,
И круглый черепок из красной глины,
На нем — как надпись черная над входом —
Коней четверка, рвущаяся вдаль.
И вновь цветы, рассыпавшийся жемчуг,
И стройной лиры мягкие изгибы,
И вдруг мелькнул в тумане покрывала,
Из куколки башмачной появившись,
Изящной щиколотки мотылек.
Так и лежат, набитые вещами, —
Игрушками, камнями, мишурой,
Разбитой вдребезги — всем, чем угодно,
Темнея медленно, как дно реки.
Они и были руслом…
В их волны быстротечные сверзались
(Спешившие к последующей жизни)
Тела влюбленных юношей не раз
И бушевали в них мужей потоки.
А иногда со скал высоких детства
К ним скатывались мальчики на дно,
И здесь играли весело вещами,
Пока их не сбивала с ног стремнина.
Тогда, заполнив плоской и прозрачной
Водой всю ширь широкого пути,
Они взвивали в нем водовороты
И берега впервые отражали
И птичьи клики — но врезалась ночь
Тем временем звездами в небосвод,
Его раскалывая попалам.
(из «Сонетов к Орфею»)
Как живописец порой по ошибке
истинный очерк вверяет листу,
так, открываясь девичьей улыбке,
зеркало может поймать красоту
утром, ещё не предвидя утрат
и при свечах, чьё сиянье — служенье;
только потом упадёт отраженье
вновь на лицо — неизбежен возврат.
Мы в догорающем видим камине
угли, подобие наших разлук
с жизнью: лишь вспышки среди затемненья.
А на земле нет потери в помине,
но да прославит ликующий звук
сердце, рождённое для единенья.
Перевод В.Микушевича