Поэма
Слово летописца
Потомок! Через толщу лет и стран,
когда пройдут монголы и татары,
открой сей обожженный фолиант,
он чудом сохранился от пожаров.
И если не рассыпалась звезда,
и землю не оставила вода,
и если дух твой не утратил чувства,
и если ты возрос в семи искусствах:
умеешь наблюдать движенье звезд,
исчислишь меру и земель и линий,
ты знаешь цифры непреклонный рост,
способен изъясняться по латыни, —
ты не погубишь летопись мою
и заново ее не перепишешь.
Ты, разбирая все, что говорю,
меня через столетия услышишь.
Я с чистым сердцем показал, как смог,
что было высоко, что пало низко.
Мой грубый век и милосердный Бог
мне диктовали слово летописца.
Народ и князь
Бысть древле князь, лютейше гнул народ.
С дружиной бурной уходил в поход,
и кровь врага, как полагалось, пил,
и полонянок яростно губил.
Целуя пыль его златых сапог,
к нему склонялись запад и восток.
Чего ж еще? Трепещет князя мир.
Но нем к нему божественный эфир.
Так ярый князь стал небо воевать.
Он прекратил несчастных убивать,
он злаками питался и водой,
оброс патриархальной бородой.
Он прокаженных в струпья целовал,
убогих и увечных врачевал,
построил храмы — купол до небес,
и, совершивши множество чудес,
в итоге трех умерших воскресил,
но следом сам во прахе опочил.
И, закрывая гордые глаза,
с мольбой глядел в пустые небеса.
И рассмеялся он в последний час.
Дивился люд: чему смеется князь?
Изрек: неодолим небесный свод.
Тем паче удивился весь народ:
он знал, что неба свод неодолим,
но князя, милуя, назвал святым.
Святыни первого тысячелетия
Земля, вода, огонь и воздух святы!
Но снова набежали супостаты.
Огонь из недр мрака навлекли,
леса спилили и поля пожгли.
И жертвами все реки запрудили,
и чистый свод болезнью осмердили.
И потому, сводя людей с ума,
на нас ведет гноилища чума.
Тем, кто живет и чает гибель света,
мы оставляем вечные заветы:
приходят и уходят супостаты,
но навсегда —
земля, вода,
огонь и воздух святы!
Проповедь раскольника: омовение ног
В злом помрачении Иуда:
Христос к прощанию готов,
сказал, что поклоняться будет
ногам своих учеников.
— Вы дети мне. Омою ноги
от скверны, глины и земли,
чтобы апостольской дорогой
свой путь вы чистыми прошли.
— Христос, пречистыми руками
врачуй убогих и слепых,
не преклоняйся перед нами
и не касайся ног моих.
Иуда, я, конечно, знаю
о том, что предал ты меня.
Я от детей не отрекаюсь,
в твоей судьбе виновен я.
Твои страдания ужасны,
нет на земле тебе дорог…
Дай, я коснусь твоих прекрасных
нечистых ног твоих, сынок!
Митрополит Филипп
На мертвое безмолвие столицы
взирает потрясенная заря:
кто защитить Московию решится
от кровью поглощенного царя?
Народ глядит с надеждой на соборы,
юродивый от ужаса вопит.
И подал голос скорби и укора
святитель родины — митрополит.
— Господь, ответь, когда такое знали?
Когда благочестивые цари
терзали свой народ и развращали
народы своей собственной земли?
Зачем, Господь, ты собирал Россию,
хранил ее в соборах от беды,
зачем, столетье собирая силы,
мы милости просили у Орды?
Царь попирает божий законы!
Сам беззаконья адовы творит! —
так возвестил с церковного амвона
царю Руси Филипп-митрополит.
— Измена! — царь плюет Филиппу в ноги,-
отдам тебя воронам расклевать!
— Нет, не измена. Это час и подвиг,
негоже мне теперь ослабевать.
Земля разверзлась бешенством сатрапа.
Митрополит в его огне горит.
— Царь покарает! — каркает Скуратов.
— Бог защитит,- ответствует Филипп.
Царь покарал его кровавым знаком:
в Твери его Скуратов удушил.
И закопал святого, как собаку,
но Бог через полвека защитил.
Возгудание
Гудцы да погудницы,
отцы, греховодницы,
людишки: Павлушка, Канашкин сынок,
Чечетка, Вторышка, Дуняшкин крючок
возгудали да восплясывали,
плескались да потрясывались.
Медведке лопатки выламывали,
козу за козлища высватывали.
Набежали тиуны да ярыги,
певунов, плясуний взяли в батоги,
потоптали сопелки, рожки,
ярозвончатые гусельки.
Пироги забрали, бублицы.
Плачут гудцы, погудницы:
— Государь, пожалей сироту,
где сиротскому деваться животу?
Мы от слез веселилися,
хлебу-соли поклонилися.
Бьём челом, Государь, до земли,
вороти скоморошьи рубли.
Мы, людишки: Павлушка, Канашкин сынок,
да Чечетка, Вторышка, Дуняшкин крючок.
К делу божьему негодные,
сиротинушки господние.
Юродивый
Не знаю, как в заморских весях,
а на Руси — колокола.
Колоколам язык подвесив,
нам Русь юродивых дала.
И только колокол саженный
божественную скажет речь,
за ним на паперти Блаженный,
рыдая, рвет вериги с плеч.
И плещет оргия протеста,
нечеловечий визг и крик,
стихи из Библии, «Авесты»,
и кровь и гной из-под вериг.
Изображая тайны скверны
и всякий мерзостный порок,
грозил он карой беспримерной:
— Всех видит бог! Все знает бог!
Актер, поэт во имя бога,
с глазами, что изъела тьма,
он всюду видел демагога
и потому сходил с ума.
Детишки горько ужасались
его пещерной наготе.
Старушки низко поклонялись
юродствующим во Христе.
1666 год, число Зверя
На небесах сияла цифра Зверя.
Антихрист рушил храмы старой веры.
Два рога Сатаны — царь и монах —
держали Русь в огнях и топорах.
Явились лжепророки и христы.
Сводили в муках крестные персты:
спасали Русь, она же не спасалась
и в тюрьмы земляные погружалась.
Оставил Бог страну. Иссяк закон.
Сгорела книга «Тетраграмматон».
Бежала Русь от сатанинска града.
Мужик сошел с ума, пришел в упадок.
Бесовствовали вольный и холоп:
то в грех впадали, то ложились в гроб
и ждали во гробах всему кончины
или явленья книги голубиной.
Но, проклиная Никона с царем,
вдруг запалялись жертвенным огнем!
Не веря небу, церкви и царю,
вопил народ: «За истину горю!»
Сам Аввакум стонал из-под земли:
«Святая Русь! Пали себя, пали!
Не принимай его собачьей веры!»
На небесах сияла цифра Зверя.
Не знал еще мятущийся народ,
что впереди грядет великий Петр.
История
«Ликует младенец»,- чиркнул летописец
и дату поставил.
И больше ни строчечки для ликования
нам не оставил.
То битва, то войны,
то глады, пожары, то — моры!
И вот через тысячу лет
прочитал удивленный историк:
«Ликует младенец…»
А что это значит?
К войне ли, затменью…
— Жена! — закричал он, —
к чему, ты не знаешь, ликует младенец?
Жена молодая к нему прибегает
развеять проблему такую.
И видит историк: в ладонях любимой
Младенец ликует!
Каков летописец.
А я б никогда не увидел,
над книгой колдуя,
что — ручками — к небу!
И глазками — к небу!
Младенец ликует.
Се человек
Между дьяволом и богом,
между страхом и отвагой,
предан жизни, предан смерти!
Человек — увы — распят.
Он прекрасен, безобразен.
Храму равен и вертепу.
Он комичен и трагичен
и безвинно виноват.
Благовещение
Птицеловы птиц выпускали,
птицы вести благие несли.
Голубиные вещие стаи —
почта мира для всей земли.
Перстенек ли в горячем клюве,
или весточка под крылом:
де любимый, конечно, любит,
голубь плещется за окном.
Снег весенний еще искрится,
но ручьи затевают плеск.
Если дева целует птицу,
это жизни благая весть.
Истомили зима и стужа,
птицы в небе — конец войне!
Дева-лебедь тоскует по мужу,
по младенцу и по весне.
Троица
День березовый, праздник Троицы,
небу с теплой землей венчаться.
Красны девицы, добры молодцы
побежали в лес целоваться.
Синеблузые колокольчики,
златоласковые купавы,
в родниках звенят силы отчие,
материнские зреют травы.
То ли будет глад, то ли будет мор,
то ли радости с гор примчатся?
А пока — июнь, луговой простор,
сладко в Троицу целоваться.
* * *
Сиротствует над жизнью Лев Толстой:
ведь жизнь в ладошке уязвимо бьется,
ни смерти, ни науке не дается,
но исчезает, как глоток густой.
Сиротствует над жизнью Лев Толстой.
Не обижай людей, в их сердце бьется
испуг от несказанного сиротства:
львы, комары, лягушки у колодца,-
все дети перед звездной пустотой.
Сиротствует над жизнью Лев Толстой.
Но почему же люди так стыдятся
любви, свободы, равенства и братства,
предпочитают рабство и солдатство?
И плачет одинокий Лев Толстой.
А капля жизни в твердь земную бьется,
младенец новорожденный смеется
и держит всех нас в рабстве и сиротстве
ладошкой, сладкой жизнью налитой.
Младенец, а не царь и не герой.
Тень Земли
За горизонтом полыхает солнце,
на небо тень отбросила Земля.
Но тень Земли души моей коснется
и скажет: «Здравствуй, бедная моя!»
Да, я бедна, как дикая зайчиха,
я добыла морковку для детей,
но выстрелов за мной летело лихо,
и страх дрожит у розовых ноздрей.
Да, я бедна, как русская царица,
стелю себе уральскую постель.
О, тень Земли, позволь мне помолиться,
меня манят солдаты на расстрел.
Да, я бедна, как проклятая церковь,
накрывшая погосты и приют:
прощайте, мои ангелы и черти,
без вас меня, быть может, не взорвут.
Я — вовсе безымянная крестьянка,
меня в могилу голодом свело,
но речь моя — лукавая обманка,
и смех сквозь слезы бороздит чело.
Кому молиться о Земле?
Тысячелетья и века
исторгнута из родника
текла и множилась река,
питала море,
питала рыбу и зверье,
и птиц летучее жилье,
но человек сгубил ее!
О, горе, горе!
Тысячелетья и века
ходили в небе облака,
и неба чистая река
ласкала долы,
ласкала травы и леса,
и шепоты и голоса,
но человек сжег небеса!
О, горе, горе!
Кому молиться о земле,
о море и о комаре,
о твари и о детворе,
и в ком надежда?
Когда ты гонишь, человек,
на лоно трав, морей и рек
тьму ада и последний век:
нефть и железо…
* * *
И ни церковь, ни кабак,
и ничто не свято.
В. Высоцкий
— Есть кладбище, вокзал,
роддом, Дворец культуры,
музей и магазин.
А что такое церковь? —
мечтательно и хмуро
спросил меня мой сын.
И я, смущаясь детства
и своего испуга,
отвечу сыну так:
что церковь не вокзал,
не магазин, не рынок,
что церковь не кабак.
Мне церковь не знакома,
она — архитектура,
которой не понять…
Сын, уходя из дома,
сказал светло и хмуро:
— Молись о сыне, мать.
Записка к врачу
Оля плачет от приступа вечности.
Оле в мире детей нелегко.
Бесконечность души человеческой
потрясает ее глубоко.
Оля видит дорогу в бессмертие,-
это слово и дело Христа.
Ей в ученье учителя этого
светит истина и красота.
Оля верит в Христово пришествие.
Но у Оли родителей нет.
Мы считаем ее сумасшедшею,
направляя к вам в психкабинет.
Никола-угодник
Никола-угодник в декабрьский мороз
детишкам игрушки да елки принес
и снова пропал на полгода,
чтоб в мае сверкнуть путеводной звездой,
зерно окропить чудотворной водой
по воле небесного свода.
Тебя призывали, и ты приходил.
От скверны и яда лукавых целил,
ты — милости теплой податель.
От лютых людей охранял очаги,
наставник земной, ты и нам помоги,
открой нам тайник благодати.
От лютых людей да от лютых идей
спаси наших бедных невинных детей,
целитель, спаси от напасти.
Не знаем, не видим, кто прав, кто не прав.
Потерянных, горьких в беде не оставь,
почти нас небесным участьем.
Внуши нам высокую волю небес,
чтоб Дух наш унылый в надежде воскрес,
в надежде на краткое горе.
Святых покровителей русской земли,
отцов наших светлых с собой позови.
Приди, Николай-чудотворец.
Злые духи
Не взывайте к Злому Духу,
он примчится, он придет.
Он жестокую разруху
в вашем доме наведет.
Все начнется очень грубо:
вы прогоните жену,
домовой оскалит зубы,
оскверняя тишину.
Детство кончится у сына.
Сей божественный сосуд
через горы и долины
Злые Духи унесут.
Ощетинятся соседи,
обозлятся города,
и деревня не приедет
к вам с гостинцем никогда.
Разгуляется разруха
непогодой у ворот.
Не взывайте к Злому Духу —
он погибель наведет.
Добрый Дух
Мой Добрый Дух всегда со мною,
в глухую ночь, средь бела дня,
как будто крылья над спиною,
как бы рубашка из огня.
Он не герой, не победитель,
не соблазнитель, не злодей,
но он всесильный охранитель
души божественной моей.
Увы, бедно мое жилище.
Оставь меня, мой Добрый Дух.
Нет сил глядеть на злых и нищих,
нет сил порвать порочный круг.
Преступен ум, преступно сердце,
все просит муки и огня!
— Ты сможешь приютить Младенца,
Господь велел хранить тебя.
* * *
Плыл по небу образ Богоматери.
Я всплеснула ручками,- плывет!
После полдня, в половине пятого,
в мае было, в девяностый год.
Умиленье в сердце и растерянность:
Ах, зачем ему по небу плыть?
«Видела»,- скажу теперь уверенно,
земляки вскричат; «Не может быть!»
И пойдут опять недоумения,
всполошу райком и райсовет,
атеистов яростные прения,
педагогов ласковое — «Нет!»
Осмотрев видешник порнографии,
офицер озвучит кабинет:
«От твоей небесной Богоматери
Родине невосполнимый вред!»
Старое знакомое распятие:
отрекись от слова своего.
Был ли в небе образ Богоматери?
Но ведь я-то видела его.
Пришествие Христа
Двадцатый век подсчитывает жертвы.
Когда сын поднял руку на отца,
затмилось дело и отца и сына,
погибло сразу десять миллионов
(сирот, зверья, скота — неисчислимо).
Когда пошли войною брат на брата,
в земле и небе мать окаменела,
и двадцать миллионов пало в тюрьмах
(лесов, полей и рек — не сосчитать).
Еще сто миллионов под ружьем
прошли, смеясь и зарываясь в землю.
Жизнь корчилась от рака, пестицидов,
не говоря уже о саранче.
Жестокий ряд библейских катастроф
нам доказал, что это конец света.
Чернобыль вспыхнул, как звезда Полынь,
рвалась земля в Свердловске, Кишиневе,
а часть Армении ушла под землю.
Москва ждала пришествия Христа.
Сперва явились трое самозванцев,
но погорели на желанье славы
и на соперничестве с Аллой Пугачевой,
затем с политикой текущею связались
и с головою выдали себя.
Его приход был прост и незаметен,
он тихий свет затеплил в темноте,
и этот свет почувствовали дети:
сироты помолились о Христе.
От шепота проснулось милосердие,
вдруг женственность погибшая очнулась,
мужчины принялись разоружаться,
безбожники припали к алтарям.
И замелькало по горам и весям,
как голубь-молния: Христос… Христос…
И нищий на вокзале догадался,
в слезах прощая проклятого брата,
что как ни мерзки жадные торговцы
и как ни распаляются блудницы,
но все же кончилась погибель света.
И началось пришествие Христа.
Зов имени
Чуть выше этажей
насмешки и цинизма
невидимый поток
вращает времена.
Я руку подниму
к потоку вечной жизни:
мы получили там
святые имена.
Зовет меня к себе
мое святое имя,
как ангельская песнь,
седьмого неба звон.
Но каменная жизнь
гримасами своими
перекрывает зов
возвышенных имен.
Звериных кличек треск
повсюду пламенеет.
Впиваются в глаза
тюремные огни.
Я именем Твоим
спасаюсь и надеюсь,
Земли Отец и Сын,
спаси и сохрани.
Триптих
1. Изумрудные залы Урала
Никогда, никогда не печалилось сердце мое.
Никогда, никогда нездоровье меня не пугало.
Ни богатство, ни бедность не смущали мое житие,
увлекали меня Изумрудные залы Урала.
Он сверкает во мне, бриллиантовый отблеск пещер,
ледяная вода обернулась голодною щукой,
над косматой моей головою невидимый зверь
поднимает в молитве когтистые руки.
Змеи, клевер и мед вслед за мною ползли в города,
Легкомыслие птичье меня в города увлекало.
Но пещеры завода в огне, и они никогда
не заменят собой Изумрудные залы Урала.
Есть астральная правда в лягушке, отвага живет в комаре.
В городах только страх, жалкий страх приживалок:
не летаю на Брокен, не ведьма на Лысой Горе…
Ухожу в монастырь, в Изумрудные залы Урала.
2. Тайны Любви
Небо властвует ночью. Рабочий уснул Златоуст.
Дух его златокрылый отворяет сокрытые очи.
Вдохновенное имя касается ласковых уст:
Златоуст, Златоуст — мой любовный источник.
Ровно в полночь пещера откроется в Голой Горе.
Будто искры туда пролетают свободные души.
Не проспи двадцать первую ночь в сентябре,
положи аметист перед сном под подушку.
В сентябре, в сентябре всех влюбленных скликает Гора.
Тайных духов Земли поднимает планета Венера.
И Учитель Любви — Златоуст — говорит до утра
о любовных, сакральных и даже телесных пещерах.
Мы бывали, бывали в пещере на Голой Горе.
Ах, как весело там заплетаются искры!
И стыдливое слово является все в серебре,
и бесстыдно ликуют дневные, нескромные мысли.
Все-все-все, кто не смел целый год о любви говорить:
сталевары, шахтеры, и даже,- О, Боже! — парторги,
превращаются в искры, и вот начинают искрить,
наливаться любовью с каким-то прощальным восторгом.
Что ж, ведь скоро зима! Тяжело без любви зимовать.
Ты пометь календарь, и в осеннюю пору
позвони и скажи:
— Ночь! Пора вылетать!
Златоусты, летимте
на Голую Гору,
на Голую Гору!
3. Тайны исцеления
Люди любят поэтов, пророчества горький бальзам.
Людям дорог политик,- лукавого мира создатель,
Но дороже всего нашим бренным, усталым сердцам
Врачеватель! Да-да, нашей боли глухой — Врачеватель.
Боль. Мы с детства, невинного детства боимся ее.
Нас бичуют изломы, простуды, ожоги.
Кто дитя исцелит? Где тибетское взять мумие?
Ах, не смерть нам страшна, нам страшны болевые пороги.
И опять я зову вас в природные календари.
Вспомни речь мудрецов, что давно отзвучала:
за целительной силой — к вершинам глубокой горы,
в Изумрудные залы Урала.
Златоуст открывал мне пещеры любви,
врачевания силу поведала Сатка.
Надо духом парить, надо верить в полеты свои.
Только в майскую ночь отворяет пещеры Зюраткуль.
Здесь мы с детства узнали всесилие тихой травы:
заклинанье цветка, волхование шмеля,
нас крапива учила здоровью, шиповник — любви,
нас купали купели сентября и апреля.
Это с детства я знаю: властительный облик камней.
Самоцвет наделен силой древнего света.
Допотопная тяга его бесконечных лучей
подключает нас к вечности или к маршруту планеты…
Только в Сатке целебен поток родниковой воды.
Он ликует младенцем в хрустальных и яшмовых чашах.
Коль вода рассмеется — тебя защитят от беды,
потому что в ней Солнце — живое могущество наше.
Есть астральная сила деревьев и сила зверей.
Надо жить этой силой уже с колыбели.
Города, города, вы лишили нас тайных дверей
в Изумрудные залы сентябрей и апрелей…
Но все же я — ведьма. Зачем эту правду скрывать?
Ты в апрельскую ночь позвони мне украдкой:
— Любимая! Ночь. Нам пора вылетать
в родниковую Сатку, заповедный Зюраткуль.
Вверх летит к полнолунию лебедь Луна.
Вниз, в пещеры Земли,- голоса водопадов.
И душа молодая, как воздух и воды, вольна
Быть летучей сильфидой, плакучей дриадой,
плавучей наядой.
поэма в танцах, песнях, притчах, заговорах и частушках
Фигура первая: выход
В гости ходят пировать — не горевать.
Ну-ка, девки, сарафаны надевать!
Да платочки повязывать!
Да сапожки намазывать!
В гости ходят пировать — не горевать.
Ну-ка, парни, с рожи сажу отмывать!
Ну-ка, кузницу чугунную гасить!
Ну-ка, ноженьки с работы уносить!
— Я залетного пожду да погожу,
на плечо ему головку положу,
на плечо его небрежное,
на его сердечко нежное.
— Я с подругой перед другами пройдусь,
красотой ее веселой похвалюсь,
проточенными сапожками,
золочеными сережками…
В гости ходят пировать — не горевать,
парень с парою кадрили танцевать.
Фигура вторая: хоровод
Вниз по широкому Уралу
волны белые бегут,
вверх по сосновому. Уралу
девки красные цветут.
А над ними парни, удалые парни,
будто соколы кружат,
парни-углежоги, парни-сталевары,
каждый силушкой богат.
Вниз по железному Уралу
домны дымные дымят,
вверх по кремнёвому Уралу
пестры ярмарки шумят.
Пробегают парни, удалые парни
вдоль да окрест,
одаряют парни
шёлком да ситчиком невест.
Алый полушалок, алый полушалок
принакрыл плечо.
За такой подарок, за такой подарок
поцелую горячо.
Фигура третья: Ивашкины ложки
В уральской деревне, деревне Гумешки
осины на опушке, березы на горе.
Мастер Ивашка сидит под окошком,
стружки колечком на топоре.
Чурки-полешки, полешки-деревяшки
к мастеру Ивашке в гости валят,
осиновые ложки, рябиновые ложки
резать Ивашке чурбашки велят.
Ножик звенит, стружка поет,
ложка на ножке плясать идет:
на окошке — ложки, на порожке — ложки,
будто матрешки, взялись в хоровод.
Сделал Ивашка веселые ложки.
Не желают ложки на кухне служить:
— А пойдем, мы, ложки, к плясуну Серёжке,
будем под гармошку сапожками бить!
С той поры в народе ведется: в хороводе
Ивашкиным ложкам — дробушки стучать,
а мастеру Ивашке за его промашки —
лаптем из чашки щи хлебать.
Фигура четвертая: девичий наговор
Луна, воительница,
властительница, путешественница,
на твоей груди горит золотой щит,
девичий защитник,
да самострел из семи стрел.
Седьмую стрелу выпусти, выстрели
в чистое поле, широкое раздолье:
— Лети, стрела, к порогу,
к другу — не к ворогу,
отвори три глухих двери,
три прозрачных оконца,
упади другу на сердце.
Удивится он, изумится до тла,
спросит: что за дела?
— А вставай, добрый молодец,
да иди за мной, золотой стрелой.
В ночь повороти на полдень,
в полдень — на вечер,
ввечеру увидишь окошко-солнышко,
там — девица томится, молится,
ждет тебя, добра молодца…
А выпусти, пуна, от золотого щита
не одну, а все семь стрел,
только чтобы любимый ко мне прикипел!
Фигура пятая: молодушки шепчутся
Уж как бил меня муж!
Как меня убивал он,
чтоб сказала ему,
где была-пропадала,
чтоб сказала ему,
чье колечко ношу я,
чтоб сказала ему,
чьего жду поцелуя!
Уж корил бы весну,
вон как бродит беспечно!
Если любишь жену,
сам дари ей колечко!
Вот пройдут синяки,
и утеху найду я…
Я раздам, раздарю
все свои поцелуи.
Буду лгать я ему,
он, дурак, будет верить.
Не ему одному
открывать буду двери!
Фигура шестая: старинная песня
Ковал уральский молот
затворы для казны,
а работягам голод
затягивал ремни.
В Каслях чугун варили,
жгли в Сатке кирпичи,
в могилы уходили
от каменной печи.
Постой, купец-меняла,
дождешься ты, богач,
пройдется по Уралу
Емелюшка Пугач.
Вспугнет он ваши души,
порастрясет карман,
ударят наши пушечки
по вашим теремам.
Фигура седьмая: балалаечка
Ручеек течет до реченьки,
бежит — не добежит.
Балалаечка лепечет,
каждым вздохом дорожит.
Очи в оченьки глядят,
ничего не говорят,
на четыре стороны
три печалятся струны:
«Ах, все равно,
белая равнина,
снег растаял бы давно,
да на сердце льдина!
Ни в огне не растопить,
ни в воде не потопить,
разве что с ума сойти:
балалайку завести!»
Фигура восьмая: ручеек — смотрины
— Я по лесу брожу, по лесу гуляю,
я не ягоду беру, долю выбираю.
Справа — бор, все сосна, горькая калина,
слева — во поле одна зеленая рябина.
— Я ни в поле не хожу, в бору не гуляю,
я у мамоньки в дому цвету-расцветаю.
Под окошком — пенек, супротив — колода,
мама, замуж не пойду еще четыре года.
— Люба, девушка-душа, погляди в окошко,
ягод я тебе принес полное лукошко!
Съел калину, съел рябину, милой не покину,
я тебе, душа, принес сладкую малину.
— Я по лесу хожу, по лесу гуляю,
я не милого дружка, долю выбираю:
чтоб не злою к людям быть да спесивой,
а женою мне быть, да женой счастливой.
Фигура девятая: ряженые частушки
Валятся на улице свадебжане ряжены,
будто розы на морозе — щеки напомажены.
На баянисте кофта в клетку да зеленый сарафан,
по бокам прилипли девки, будто сахарный баян.
Златоуст, Златоуст, все равно теперь женюсь,
по релочке, по балочке прокачу уралочку.
Ах, теща-свекровь, не криви крутую бровь,
ты сама была невестой, говорила про любовь.
Сват со свахою на льду целовались на виду,
в Сикиязе-озере калоши приморозили.
На Урале — сталевары, а в Иваново — ткачи,
приезжайте, девки, греться
у мартеновской печи.
Старичочек молодой, на нем платочек голубой:
— Не тяни меня за юбку, не хочу идти домой!
Хватит, девки, петь, к нам бредет медведь,
Медведева жена катит бочку вина.
Расступись, родня, подивись, сторона,
дайте выпить ребятинушке бочоночек до дна!
Я за ради молодых пройдусь шутом гороховым:
лишь бы жили, не тужили!
Хорошо-то — плохо ли?!
Фигура одиннадцатая: Петрушка
Возле разрисованной избушки,
где живут четыре петуха,
распевает песенки Петрушка
под гармошку — синие меха.
У Петрушки мокрые ресницы,
старые худые башмаки,
то ли плачет, то ли веселится,
то ли сказ бормочет от тоски:
будто реки где-то есть кисельные,
между берегами — молоко,
хороводы в поле карусельные,
терема взметнулись высоко.
Там кафтаны, соболем богатые,
сарафаны красные до пят,
петрушихи ходят с петрушатами,
семечки каленые лущат.
Много сказок рассказал Петрушка,
об одном, однако, умолчал,
что его за глупые частушки
царь-отец из той страны прогнал.
Фигура двенадцатая: хор
Вдоль по кадрили, вдаль по кадрили
дождики лили, грибы росли.
Парни и девки друг дружку любили,
танцы да песни в ладошках несли.
Войны гремели, горы старели,
девки-ребята в могилы легли.
Новые песни уральцы запели,
старой кадрили забыть не смогли.
Что со мною случится?
Надо мною вчера
обронила жар-птица
два горячих пера.
Жароптицевы перья
тихо в косы вплету.
Жароптицево пенье
я в саду заведу.
На Урале — зарницы,
всюду — огненный труд.
Вылетают жар-птицы
из мартеновских труб.
Я боялась, что счастье
не заметит меня:
птицы мимо промчатся,
опереньем звеня.
Поселилась жар-птица
в тихом сердце моем,
мне светить и светиться
самым ясным огнем.
Когда в небесном далеке
ты держишь молнию в руке,
и скорость вихря — это ты,
ты — край земли и высоты,
и надобно легко летать,
чтобы уста твои достать,
и поцелуй сорвать успеть,
так, чтобы молний не задеть,
и только в русле вихря быть —
не поперек его пути,
и все равно разбитой быть
о край земли и высоты,
о, я не ласточка,- скажу,-
я просто по земле хожу,
и за тобой летать, мой друг,
мне, право, вовсе недосуг!
Тогда ты сам заходишь в дом,
склоняешь голову к любви.
Ревниво блещут за окном,
как рыбы, молнии твои.
В твое отсутствие здесь умерла старушка.
Ушла бесследно, как роса в траву.
Но у подъезда три ее подружки
мигают, будто свечи на ветру.
И стены в доме постарели мигом,
и пыль осела толщиной с аршин.
В твое отсутствие упали с полки книги,
разбили старый глиняный кувшин.
В твое отсутствие твоя любовь приходит.
Садится молча на мою кровать,
когда же вдруг случиться непогоде,
то даже остается ночевать.
Я рада, что могу ее приветить.
Она одна, ей некуда идти.
Нам грустно с ней на этом белом свете
в твое отсутствие, уж ты меня прости.
Уральские дали — просторы,
и воздух слоист, как слюда,
заводы, заводы — как горы,
у гор огневых — города.
И звоны литого металла
в ограде любого двора.
На кряжистых склонах Урала
веками живут мастера.
Они укрощенное пламя
привыкли держать под рукой.
У них самоцветные камни
порой отнимают покой.
И чем минерал ни упорней,
ценней, не лежит на виду, —
тем радостней и чудотворней
творят мастера красоту.
Такой человек не обидит,
он слишком силен для обид.
Он с первого взгляда увидит,
что встречное сердце таит.
Травы в росах на подходе дня.
Тучи блещут грозными огнями.
Край родимый, ты встречай меня
солнцем и обильными дождями.
Дышит влагой кожица стволов,
и суставы расправляет ветка,
опьяняет нежное родство
дерева, травы и человека.
Вместе стебли поднимаем ввысь,
вместе корни в землю погружаем,
вместе удивительную жизнь,
чью-то жизнь в пространстве продолжаем.
«Отец мой был природный пахарь»,
мать сиротливо запоет
и тихо начинает плакать,
сильнее — песня не дает.
И бабушка ту песню пела
легонько, не скрывая слез:
сама в двадцатом овдовела,
самой быть пахарем пришлось.
Отец мой был природный пахарь.
От почерневшего крыльца,
над шестерыми мать поплакав,
шла провожать на фронт отца.
А мы, глотая песню-слезы,
с голодных лет, сиротских лет
впитали истовый и грозный
родимых песен алый цвет.
Их вдовы не поют, а плачут,
сутуло пляшет вдовий круг,
а утром вместо сдохшей клячи
впрягутся в плуг…
Немало вдов по всей России
плетут ее ржаной венец.
И всё поют, поют седые
о том, что пахарь — мой отец.
Отчего люблю я эстакады,
кранов разведенные мосты,
сварки ослепительной разряды —
гроздьями с небесной высоты?
А названья? «Грейферы» и «пратцы»,
как жаргон бывалых моряков,
девочки с походочкой моряцкой
в званье заводских крановщиков.
На земле гремит ночная смена,
по земле идет рабочий класс,
а девчонки, — краны как антенны, —
с космосом налаживают связь.
Там на верхотуре эстакады
крановщицы сдвинули мосты,
грозовые к ним летят разряды
гроздьями с небесной высоты.
Ясным летом, осенью,
в пургу и гололед
я хожу по мостику
за речку на завод.
Над заводом радуга,
откуда — не поймешь,
Я гляжу и радуюсь;
навстречу ты идешь.
Счастливо-торопливая,
гадаю по пути:
смогу ли мимо милого
под радугой пройти?
И говорю взволнованно,
довольная судьбой: —
Ну вот в окольцованы
мы радугой с тобой.
Окраины старых кварталов.
Растут долговязые мальвы,
под мальвами — рыхлая мята.
И в летние ночи, бывало,
за спины забросив гитары,
в кварталы шли наши ребята.
Для нас, для рабочих девчонок,
чьи руки малы и шершавы,
ребята цветы обрывали,
а мы, улыбаясь спросонок,
воинственно и величаво
цветы от ребят принимали.
Цветы и колючая мята,
небритые щеки мальчишек —
в ладонях огнем полыхали…
Ах, тише, гитары, тише,
еще озорные девчата
ребят не зовут женихами…
А мяту сминают в ладонях.
Рассвет, по-июльски, пряный,
прядет золотые нити.
А где-то в родительском доме
отцы и печальные мамы
ждут писем из общежитий.
Меж гор безымянных, в туманном распадке
гнездится касаткою город мой Сатка.
О Сатке тоскую, о Сатке пою,
там сосны застыли в былинном строю,
там горы не горы: валы Пугачева,
озера волну поднимают сурово,
и город не город: заводы, поселки,
веселые, как новогодние елки:
Цыганка, Карга, да еще Палениха,
с дворами, амбарами, запахом жмыха…
Над Саткою старой, в движении бойком,
блестит белизной и стеклом новостройка,
но я тороплюсь по кремнистым проселкам
туда, где бормочет Карга без умолку,
за речкою этой, в домах деревянных —
четыре окна, что меня не обманут,
четыре окна то смеются, то плачут,
четыре окна мне желают удачи.
Желают удачи, проходят сквозь сны,
четыре окна, как четыре весны.
Что-то часто
я ссорюсь с людьми,
реже сердце
в совете с любовью,
сохрани меня, жизнь,
для любви,
упаси меня, жизнь,
от злословья.
«Злое слово
детей не родит,
злое слово
любовью не правит,
и на подвиг
не вдохновит,
и еды за столом
не прибавит».
Заводские женщины мои,
Катерины, Зои и Аленушки!
Под высоким парусом любви,
будто в море белые суденышки.
Черный вихрь над парусом пройдет,
синяя волна над ним расколется,
море жизни дерзкий парус рвет,
мачта гнется, гнется, да не ломится.
Предсказать судьбу я не берусь:
далеко ли плыть до счастья, близко ли?
Знаю: в трюмах — драгоценный груз
красоты, терпения да истины.
Нет сильнее женской красоты,
нет надежней женского терпения,
тем страшней в пучине суеты
женских судеб кораблекрушение…
На волне — обломки от любви,
красоты, терпения да истины…
Заводские женщины мои,
помогите мне доплыть до пристани.