Жил-был охотник рыбу удить.
Кто рыбу удил иногда,
Тот всяк легко рассудит,
Какого стоит то труда,
Какого беспокойства.
Охота рыбная не годна никуда;
Не моего охота эта свойства,
Однако же у всякого свой вкус.
Рыбак мой был не трус,
Сидит он у пруда, у озера, у речки,
Бросает уду днем, бросает и при свечке,
Но рыба не клюет.
Ловец напрасно рыбки ждет:
Сидит вся рыба дома,
Боится рыбака, как черт боится грома.
Казалось, что в водах нет больше рыб;
Иной бы, не привыкший к скукам,
Охоту всю свою отшиб
К форелям, к судакам и щукам.
Я плюнул бы на мокрых сих бояр,—
Пускай их чванятся и не хотят казаться;
А я для этого уж слишком стар,
Чтобы немых в передней дожидаться.
Однако же надежда Рыбака
Толкает под бока
И много рыб ему сулит на уду.
Вот так
Мой думает Рыбак:
«Сегодня счастливей я буду,
Сегодня много наловлю,
И насушу, и насолю,
Ухою голод утолю,
Сухоядение вчерашнее забуду».
С такой надеждою ранехонько встает
И рыб опять обманывать идет.
Уж под вечер, как он отчаявался,
И вправду карп ему попался.
Отяжелел на уде крюк,
И уда задрожала.
Весельем в Рыбаке душа вострепетала.
Карп вытащен из влаги вдруг:
Карп этот был дороден, плотен;
Какая радость, кто есть рыб охотен!
«Здорово, карп, здорово ты, мой друг! —
Рыбак мой восклицает. —
Уже давно тебя очаг мой ожидает;
На ужин милости прошу к себе:
Я голоден, ты жирен,
Я в ужине себя дам знать тебе».
Но карп мой дик, не смирен,
Он людям не знаком;
За ужиною с Рыбаком
Быть не намерен и не хочет,
Вертится на крюку, хлопочет;
Недолго поскакав
И уду оторвав,
К безмолвному народу,
Как воздух бьет стрела насквозь,
Так поплыл он сквозь воду —
И сделал Рыбака хоть брось.
Мы все, сему подобно,
За случаем гонясь,
По времени вертясь
И время наконец сыскав удобно,
Хватаемся с восторгом за случай,
Но счастье невзначай
Себя переменяет
И своего истца,
Как рыб сего ловца,
С насмешкой оставляет.
О вы, которые под сению спокойства
Стремитесь открывать вам небом данны свойства,
Питомцы росские художеств и искусств,
Изобразители и наших дел и чувств,
Которы, Рубенсам, Пигаллам подражая,
Возносите свой дух, к их славе доступая, —
Крепитесь в ревности то свету показать,
Что не единою победой помрачать
Своих соперников россияне удобны.
Минервы подданны ко всем делам способны.
Явите в Севере талантом вы своим
И славу Греции, и чем гордится Рим.
Оставьте по себе торжественны творенья,
Одолевающи и время изнуренья.
Но, чтобы вечности в бессмертный храм войти,
Талант единый слаб к свершению пути,
Когда, не озарен пространным просвещеньем,
Гордясь одним собой, гнушаяся ученьем
И самолюбием навеки ослеплен,
Он в дикости своей пребудет укреплен.
Не виден в грубости небесный оный пламень;
И сам алмаз в коре есть тот же дикий камень.
Науки, знания все сродны меж собой:
Небесны чада, все назначены судьбой,
В жилище бренностей переселясь от века,
На крыльях мудрости возвысить человека.
Старайтесь, жертвуя небесным сим сестрам,
Вы, юноши, снискать блистание дарам,
Чем вас украсила обильная природа,
Для чести вашея и росского народа.
Напрасно будете без помощи наук
Надежду полагать на дело ваших рук:
Без просвещения напрасно всё старанье,—
Скульптура — кукольство, а живопись — маранье
И чтоб достигнуть вам до славной высоты,
Искусства видны где бессмертны красоты
И где дух творческий натурою владеет,
Где мармор говорит и душу холст имеет,
Сравняйтесь с знанием великих вы людей;
А без того иных к успеху нет путей.
Художник завсегда останется бесславен,
Художник без наук ремесленнику равен.
Не вображайте вы себе, чтобы Апелл
Лишь только кистию одной владеть умел.
Списатель естества, премудрости любитель,
Он в красках философ и смертных просветитель,
Победоносного царя достойный друг,
О имени его гремит доныне слух.
Героев дружество — художникам верх славы;
Ту честь исправленны приобретают нравы,
Что должно и наук для вас важнее быть.
Наука первая — уметь на свете жить.
Она единая искусства в свет выводит,
При жизни славу им она одна находит
И, украшая их, творит блаженным век.
Напредь талантов всех нам нужен человек.
Таланта не познав за дикостью незрима,
Бежит всё общество от странна нелюдима.
Чтоб здания привлечь ко внутренним красам,
Не должно ль, чтоб и вход приманчив был очам?
Нередко то виной художников роптанья,
Которые, хотя имеют дарованья,
Но, не умев себе приятностей снискать,
Почтенья в обществе не могут привлекать
И, всюду принося одну с собою скуку,
Присутством мучат всех и сами терпят муку.
Почто в несчастии за то винить людей,
Что счастья за талант не видим в жизни сей?
Почто роптать на рок, живя в плачевной доле?
Почтенье заслужить от света в нашей воле.
Не мните также, чтоб почтение обресть,
Нужна бы вам была чинов степенна честь.
Не занимаяся вовек о рангах спором,
Рафаел не бывал коллежским асессором.
Животворящею он кистию одной
Не меньше славен стал, как славен и герой.
Художник, своему способствуя незнанью,
Желает чина лишь вдобавок дарованью
И льстится звуками предлинных в титле слов;
Но духом кто велик — велик и без чинов.
Несчастнейший из всех злосчастных человек
И из несчастнейших оставленный навек,
Твой пишет сын к тебе, твой сын несчастный пишет.
Ты чаяла ль когда сие известье слышать?
Твой сын, которого уж, может быть, давно
Считаешь тело ты в земле заключено,
Он жив… Жалей его. Он горесть всю вкушает
И, смерти ждя, одной тоской свой дух питает.
Он жив… близ гроба. Ах! что я дерзнул сказать!..
О, рок, прегрозный рок! О мать, любезна мать!
Вопль слышу жалостный, и страх меня объемлет!
Твой век драгой смутить сын бедный предприемлет!
Твой век, который бы утешить должен он;
Но, ах! чтоб облегчить мне тягостный свой стон,
Чтоб мук, хотя на час, несносных свободиться
И чтоб утешиться, к кому мне обратиться?
К тебе, дражайша мать! тобой рожден я в свет,
Уже мне на земле утех нималых нет.
Живу, лишен всего, в стране опустошенной,
Лишь ты осталась мне одна во всей вселенной.
Вообрази себе престрашны те часы,
Когда лишался я возлюбленной красы,
Когда… ах! сколько слез о мне ты проливала!
Воспомни время то, как ты о мне страдала.
Как отческа рука, жестока для меня,
Невиннейший союз порочным обвиня,
Нежнейшие сердца расторгнула навеки:
Сугубятся в глазах моих слез горьких реки.
Родитель гнал меня, — о, как свиреп мне рок!
Я столь покорен был, колико он жесток.
Но я прекраснейшу любил, ее ты знала.
Ты зрела ту, меня которая прельщала,
Котора надо мной ту сильну власть взяла,
Что добродетель ей над сердцем сим дала,
Над сердцем, в ней одну лишь добродетель чтущим,
Над сердцем, к честности прямым путем идущим.
Всё счастье было в ней мое утверждено.
И счастье и любовь — мне было то равно.
Аделаиду я любил… Аделаида,
О тень дражайшая прелестнейшего вида!
Сокровище мое, плачевная краса,
Которую земле явили небеса.
Сия-то самая любовь моя несчастна,
Котора самому мне стала днесь ужасна,
Дни светлые твои на мрачны пременя,
Виною бед твоих соделала меня.
И ты, чтоб из оков меня освободити,
Отверсту чтоб мою гробницу затворити,
Супруга избрала, не исцеливши ран,
Который наконец твой сделался тиран.
Воспомни, мать моя, воспомни, мать любезна!
Еще я трепещу от вображенья слезна:
В темницу варвар сей дражайшу заключил,
И жизнь мою он в ней навеки сокрушил.
Творец всех бед ее и злобной столь судьбины,
И слыша горьку весть я ложныя кончины,
Всего, что мило мне, навеки я лишен.
Не знав, куда иду, скитался я смущен.
Представь меня себе оставленна и нища:
Земля мне одр была, а слезы только пища.
Печальный житель я пустынь, лесов густых,
Я тщетно, плачучи, искал любезной в них.
Я ввергся наконец в сие уединенье,
Учиться умирать где первое ученье;
Где рощи пасмурны, ужасны камни где,
Печально к небесам возносятся везде
Гробницы для живых — молчания жилище;
Сама невинность где раскаянья не чище.
Не ведала, о мать! о сем ты ничего!
Вообрази ж себе ты сына своего
Без чувствий, горестна, отчаянна, смятенна,
В жилище страшное без мыслей преселенна,
И иссыхающа в потоках вечных слез,
И не хотяща зреть на светлый луч небес.
В стенаниях твой сын всечасно исчезает,
Цвет младости его тоскою увядает.
Богобоязливый пустынников всех вид,
Которых верой дух единственно горит,
Которы мудрствуют, природу разрушая,
За прежние грехи терпети не скучая,
Терзаются всяк день по воле своея.
Печально зрелище в них мудрости сея,
Котора, суеты мирские презирая
И бури всех страстей ногами попирая,
Всяк час близ алтарей святых служа творцу,
В невинности свою приводит жизнь к концу
Мир целомудренный — величество сих мест,
В которых человек к живущу выше звезд
Всечасно ближится, себя позабывая,
Его лишь одного предметом почитая.
Сие всё скорбь во мне старалось умножать,
В сердечну рану всё стремилось яд вливать.
Я стоном наполнял места, вокруг лежащи;
И мой померкший зрак, всечасно зрак слезящий,
И младости моей увядшие цветы
Являли лишь любовь из каждыя черты.
Ах! сколько раз среди пустыни сей преслезной,
Обманываяся мечтою бесполезной,
Я начертание возлюбленной красы,
Что мне она дала в счастливейши часы,
Рассматриваючи, в нем мыслями терялся,
Мой бодростию дух сим видом укреплялся
Прекрасной образ зря, сие чело я зрел,
Где прежде для меня надежды луч горел,
Где добродетель свет чистейший проливала,
Где честь без гордости с красою обитала,
Где начерталась вся душа ее чиста;
Я зрел уста сии, прелестнейши уста,
Которые тогда, ко мне как обращались,
Улыбкой нежною нередко украшались;
Сей нежный взор, кой, всех воспламеняя кровь,
Внушал почтение, рождаючи любовь.
Однажды я … Тот час мне в мысли будет вечным! —
Однажды я, крушась, с мучением сердечным
На образ сей драгой свой устремивши взор,
Рассматривал в чертах всех прелестей собор.
Казалось, что моим он жаром оживлялся,
Что, горесть зря мою, стенаньем возбуждался,
И что я чувствовал, то мне он изъяснял,
Печали мрак его заразы покрывал:
Казалось, он вздыхал и слезны лил потоки
И обвинял судьбы гонения жестоки.
Но, ах! ручьями слез своих сей зрак облив,
Его слезами чтил, свои я позабыв.
Мой плач неутолим, мой вопль, мое смущенье,
Невольны токи слез и всё мое мученье
Пустынных жителей, чтоб зреть меня, влекли,—
С жалением ко мне все братия текли.
Хоть ни на что они в местах сих не взирали,
Но часто на меня те очи обращали,
Которыми, к творцу лишь алча сердцем тлеть,
Страшилися на всё, что в свете есть, смотреть
И, тягостны труды оставя на минуту,
Со частию своей мою сравнив часть люту,
В кровавых все трудах, томяся и стеня,
Себе казались быть счастливее меня.
Но младший всех из них (его винил я младость),
Чтоб быть всегда со мной, он находил в том сладость
Вздыхая завсегда, он вслед за мной ступал
И завсегда меня с стенанием встречал.
Под темными его я часто зрел древами
Смотряща на меня печальными глазами.
Цвет младости и луч прелестнейших очес,
Всё сгибло на лице от токов многих слез.
Подъемлю ль я свой взор — его я взор встречаю;
Бегу ли от него — его я обретаю;
Иду ли я в леса по должности своей —
Сотрудника в нем зрю работы я моей;
Я воду ль черпаю иль древо рассекаю —
Я к помощи его повсюду обретаю.
Однажды вечером вод тихих на брегах
Гроб делая себе, я в тяжких был трудах
И, над убежищем последним суетяся,
Задумавшись стоял, на жезл облокотяся.
В печальных мыслях сих весь дух мой погружен,
Прельщался смертию, сей жизнью утомлен.
Ни ужаса, ниже смятенья ощущая,
Смотрел на гроб его, покой напред вкушая,
Как вдруг — и сам того, что делал я, не знал —
Аделаидино я имя начертал.
В тот час пустынник сей, сотрудник мой дражайший,
Увидя имя то, вопль испустил горчайший;
Смятен и тороплив глазам моим предстал,
И нежность, и тоску в лице своем казал;
На ближние древа, ослабши, опирался
И на трепещущих ногах едва держался.
В рыдании его терялися слова,
И с плеч ослабшая катилася глава.
Увидевши, что, зря его, я сам смутился,
Чтоб слезы скрыть свои, от глаз моих он скрылся.
Конечно, он (так сам в себе я размышлял)
Любовницу свою навеки потерял,
Конечно, как меня, его судьбина гонит.
Всегда несчастных рок в едино место клонит.
Младой пустынник сей, лишившися всего,
Чтя образом меня несчастья своего,
Всяк час бежит ко мне в своей смертельной скуке
Для облегчения несносной в сердце муки.
Страшася в сих местах он бога оскорбить,
Любовию горя, страшится он любить.
Готовься слышать, мать, ты повесть чрезвычайну:
Я преужаснейшу тебе открою тайну;
Но между тем представь ты сына своего,
Страдающа всегда, представь себе его;
Представь все чувствия, тоскою сокрушенны,
И мысли горестны, жаленьем возмущенны,
Умноженны мои страданья тишиной:
Творца лишь оскорблял я в сей стране святой.
Я днем страдал, и ночь мученья прибавляла,
И клятве страсть моя всечасно изменяла.
В три года наконец спокойство ощутил
И, бедством отягчен, почти бесчувствен был.
Я в сердце ощущал сея пустыни бремя,
Что в нас степенями лиет теченье время,
Я смерть уж чувствовал, мой ближился конец;
И уж забвенный мной вселенныя творец
В мой дух, где зрак драгой единой лишь вмещался,
К спасению меня помалу преселялся.
Я помышлял, что та, которой я прельщен,
Которой чистый дух на небо восхищен,
Котора на меня с превыспренних взирает,
Уж ныне от меня чистейших жертв желает.
Я, ободряясь тем, усердье возжигал
И к долгу сам себя святому подвигал,
Алкаючи скорей с любезной съединиться,
Котора в небесах мне только возвратится.
Но, о! престрашна ночь, нечаянный возврат!
Уже покрыла тьма наш весь пустынный град.
Всё было в тишине, соединенной с мраком;
Вдруг звоном возбужден, тем преужасным знаком,
Которым в час, когда кого постигнет смерть,
Сбирают братию, тревожа неба твердь,
Я, возмущен, спешу, на место прибегаю. —
О, страшный вид! Я там несчастна обретаю.
Какое зрелище! О мать! Что я скажу!
Я протяженного на пепле нахожу,
Чтобы его узнать, к нему я приступаю, —
Близ смерти, ах! его близ гроба познаваю.
Он мне мечтается еще… Трепещу… мать…
То был… увы… то был… ты можешь ли узнать…
Пустынник сей младой… была… ты понимаешь..
Предвидишь часть мою и мне ты сострадаешь…
О ты, несчастныя любви плачевный плод!..
Аделаида здесь кончает свой живот!
Взор быстрый на меня и нежный обращая,
Пустынникам рекла, вздох тяжкий испущая:
«Дерзните внять мой глас вы в святости своей;
Жалейте грешную и, ах, оставьте ей.
Я недостойна жить и умереть пред вами.
Взирая на меня невинными очами,
Вы видите во мне порочную жену,
Любовью вверженну в священную страну.
Любила я… и, ах! сама била любима.
Един из вас… я зрю его и им я зрима…
Сей страх, сия тоска порочна, может быть,
Любезна моего довольны вам явить.
Приближься ты, Комменж: на ложе сем несчастном
Свирепы небеса в гонении ужасном,
Уж сжалясь наконец столь долго пас томить,
Хотят на час меня с тобой соединить.
Узнай… которая тобой еще сгорает,
И не страшись ее, она уж умирает.
Шесть лет жизнь горестну я в сих местах терплю;
Одним терпеньем сим измерь, как я люблю:
Поверь, тебя всегда я в памяти имела,
И как тебя забыть? всяк час тебя я зрела.
Сих святость мест, тебя включающих со мной,
Всегда претила мне открыться пред тобой.
В объятья ввергнуться твои горя стократно,
Бежала от тебя я столько ж раз обратно.
Я, грусти зря твои, отраду зрела в них,
Вкушала, плачучи, я сладость слез твоих
И, устремляя лишь к тебе всё примечанье,
Нередко своего лица я начертанье
Видала во твоих дражайших мне руках,
Поток в тот час в моих сугубился глазах;
Из сердца глубины жаленье излетало
И сердца радости мне прежни вспоминало.
С тобой, возлюбленный, в святой темнице сей
Довольна б я была сей частию моей.
Любимой зря себя и я любя сердечно,
Иного счастия я не желала б вечно;
Но долг исхитил мя из сердца твоего,
По крайней мере, я страшилася того.
В средине твоего несносного терпенья
Твой зрак не изъявлял уж прежнего мученья;
Уж вздохи к небесам свои ты испущал,
Оставя страсть свою, лишь бога призывал.
А я сама собой под бременем стесненна…
Одна в пустыне сей… Тобою, ах! забвенна…
И зря, что грусть меня ко гробу уж стремит…
Любовь смутила жизнь и смерть мне приключит..
Творец! Твоей себя я власти подвергаю,
Твой слышу глас зовут, к тебе я прибегаю.
Рази ты грешницу и прекрати мой стон;
Рази поправшую здесь твой святый закон,
Ударь несчастную, но, ах! спаси любезна,
Да будет благость вся на нем души полезна!
Исполни жизнь его твоих святых утех
Он, без сомнения, оплакивал свой грех,
А если в нем греховный жар остался —
Да узрит ныне ту, которой он прельщался,
И, видя тщетные бесчувственны красы,
Трепещучи, в сии раскается часы»
О, чудеса! О, страх! О ты, Аделаида!
И, слуха я лишен, лишенный я и вида,
Без памяти близ ней, недвижим, протяжен,
Я сильною рукой казался низложен.
Но как мне дремлющ луч свещи темногорящей
Вид смерти показал, уж зрак драгой мрачащей,
И, лишь возлюбленну свою увидел я
Борящу смерть, чтоб зреть в последний раз меня,
И отворяющу уж с нуждою зеницу,
И подающу мне трепещущу десницу, —
Собравшись с силою, мой томный дух в тот час
Из самой глубины пустил горчайший глас.
Сугубым криком грусть свою я изражаю,
На одр, престрашный одр, бесчувствен упадаю,
На пепел сей священ, где гибнет весь мой свет
Душа души моей теченье кончит лет!
Я тело хладное лобзаньем согреваю,
Дражайший сей залог я к сердцу прижимаю,
Целую я чело увядшей красоты,
Аделаидины где зрю еще черты.
Слезами руку я ослабшу орошаю
И жизнь свою вместить в дражайшую желаю.
«Ответствуй! — я вскричал. — Тебе я говорю!
Тобою я прельщен, тебя боготворю!
Увидь Комменжа ты еще нелицемерна,
Увидь несчастного любовника и верна.
Коль весть сия тебя возможет оживить,
Так знай: вовеки я не преставал любить».
На горестны слова усмешкой отвечала.
Я оживлен… Но, ах, надежда вмиг пропала!
И сердце уж ее престало трепетать.
Прости, возлюбленна… Увы! что мне начать?
Вотще объемлю я, вотще ее лобзаю:
На бледных я устах смерть люту ощущаю.
По крайней мере я дражайшей принял дух.
Но что я говорю? Мои глаза, мой слух
Аделаидою любезной наполнялся.
Я чтил ее живой, я ею утешался
Я к ней вещал, ее я имя повторял
И в мертвыя себя живого я терял
Вообрази ж себе сию ты ночь преслезну,
Сей пепел и сей одр, простертую любезну,
Светильник мрачный сей, котора мрачный свет
Ко тени смертный лишь страху придает.
Представь пустынников, вокруг маня стоящих,
С слезами за грехи прощения просящих.
Суровы смертны те делили скорбь мою;
Природа в первый раз вошла в страну сию.
Надежда, счастие, что ни было священно,
То гроб снедает всё, вес в гробе заключенно
О, небеса! как я того не мог узнать,
Что здесь она со мной дерзает обитать?
Шесть лет сурову жизнь в гробницах сих вела!
И чашу горестей с терпением пила!
Скрывала здешняя ее красу темница
И тело нежное терзала власяница!
Как начертанье я ее лица смотрел,
Ее свидетелем я слез своих имел!
Стократ за нею вслед, несчастный, я скитался!
Одним я воздухом с дражайшею питался.
Она была со мной, я зрел ее всегда.
Как я, в любви своей она была тверда.
Любовь вещало мне в ней робко воздыханье,
А не могло ничто мое прогнать незнанье,
И сердце страждуще не предвещало мне,
Увы! что ты была со мной в одной стране.
Когда б тебя узнал, утешился б тобою.
Коль зрак отверзая б мой твоей драгой рукою,
Несчастный! я б тотчас к твоим ногам упал!
А, может, облегчить свой рок я б путь сыскал:
Среди пустынников, творца пред алтарями
Хвалу б ему плели невинными устами
Правитель сей небес, не отвращая глаз,
В обители своей без гнева б видел нас,
Молящихся ему, его едина чтущих,
Дни вместе в радостях последние ведущих.
Здесь пременясь места присутством бы твоим,
Присутствием любви нам сделалось одним…
Любви? Единый гроб, где прах твой почивает, —
От нежной столь любви вот рок что оставляет!
Но из меня ничто тебя не истребит,
Хоть громом сам творец меня за то сразит.
Во сердце будешь сем ты вечно обитати;
На гробе лишь твоем я буду жизнь вкушати!
Еще я зрю тебя, еще твой слышу глас.
В места, где зрел тебя, не знав, я всякий час,
В места дражайшие с стенаньем прибегаю
И их, не зря тебя, слезами орошаю.
На месте я твоем пред алтарем сижу
И, тщетно ждя тебя, на все страны гляжу.
Везде пишу твое дражайшее названье…
И, ах! слезами то смываю начертанье…
Столь горестным бедам какой конец… О мать!..
Творец вселенныя! Ах! долго ль мне страдать?
Мне кажется, увы! здесь время не проходит
И, ах! прошедшие часы назад приводит.
Как братьи здесь мои, уставши от трудов,
Уже покоются в недрах приятных снов,
Один лишь я не сплю в жилище столь ужасном
И ночи провожу в смятеньи повсечасном;
Аделаиду я зову и себе всяк час,
Ночей спокойство мой смущает скорбный глас.
Иду, не знав куда, с поспешностью ступаю
И на пути мечты печальны обретаю.
Которы вкруг меня бледнеют, мрак мятут,
Ужасны зрелища покоя не дают, —
И я тотчас, смущен, со страхом возвращаюсь
И на дражайший гроб, рыдаючи, бросаюсь.
Аделаиды тень, представ моим очам,
В восторги радости мой дух приводит там.
Тень часто зрю сию я, легкими крылами
Меж густоты древес летящую лесами.
Бегу и без души я вслед стремлюся ей
И бытие даю дражайшей тени сей:
В объятьях вмиг моих пар тщетный исчезает, —
И твой несчастный сын лишь воздух обнимает.
Я часто зрю сию божественну жену,
Блистающу лучом и так облечену,
Как видел я ее во рощах тех прелестных,
Во рощах, в памяти моей навеки вместных,
Где первый взгляд ее, который мне вещает:
«Почто, почто твоя вся твердость исчезает?
Владычествуй своей возлюбленной душой
И ведай то, что смерть нам всем дает покой.
Она едина нас ко счастию приводит.
Здесь чисту истину душа моя находит.
Я в тех местах живу, где весь рассеян мрак,
Где точно видит всё наш ослепленный зрак,
Где светлы радости все смертные вкушают.
Сей бог, которого нам грозным представляют,
Есть бог благотворящ, но хощет быть любим, —
Ты не страшись его быть молнией сразим.
И смертных всех творец их слабость оставляет
И, мною умолен, тебя благословляет.
Чтоб быть тебе со мной, остался только час,
Услышь, услышь тебя его зовущий глас!
Уж вечность пред тобой дверь светлу отворяет!
Служи, молись творцу, он нас соединяет».
О, мысли тщетные! уж дух мой возмущен
От ига крестного стал ныне отвращен.
Творец, ты побеждал во сердце сем любезну,
Тобою услаждать я начинал жизнь слезну.
Всё к храму твоему желанье устремлял
И пред тобой чело моляще уклонял;
К тебе лишь прибегал я в горести безмерной,
Любовник усмирен стал христианин верный.
Но ты возлюбленну в сии места вместил!
Почто жизнь кончащу ее ты мне явил?
Могу ли я забыть те очи утомленны,
Стенанья нежные, внутрь сердца мне вселенны,
И руки слабые, хотящи мя обнять?
Уста, просящие последний вздох принять,
Разящу речь меня ужаснейшим ударом,
Речь, преисполненну еще любовным жаром?
Судеб правитель, ах! престань меня казнить;
Уж время, время нас во гробе съединить,
Уже недостает мне более терпенья;
Спаси от слабости и твоего отмщенья,
Который гневает тебя, всем сердцем чтя,
Утешь меня, творец, живот мой прекратя.
Я смерть, которая мои свершит напасти,
За первый дар почту твоей могущей власти.
Вот как страдаю я и мучуся, стеня!
Мне кажется, что смерть бежит здесь от меня.
Жестокий мой отец, доволен ли ты ныне?
Сколь надобно жалеть меня в такой судьбине!
К чему я приведен, — мне должно трепетать,
Как имя я отца лишь стану вспоминать.
Я должен днесь его навеки ненавидеть.
Но, ах! В нем дней своих творца сын бедный видит.
О ты! которую с ним рок соединил,
Вещай ему всегда, что мне он приключил,
И, повесть моего ты жития вещая,
Отмщай тем за меня, бедами устрашая,
В которые меня жестокостью он вверг,
Представь взнесенна мя несчастия на верх.
Тиран моей драгой — еще ль он мой родитель?
Он, сына своего покорного гонитель,
Разрушил наш союз он варварской рукой!
Ах! если бы сей гроб я мог привлечь с собой,
Свирепости его ему в глаза представить
И стоном жалостным его везде прославить!
Пусть виды мрачные сии его смятут
И сына бедствия покоя не дадут.
Но что!.. Увы!.. Что я, растерзанный, вещаю?
Кому, несчастнейший, несчастия желаю?..
Оставь восторги мне, оставленну от всех,
В пустыне горестну, лишенному утех.
Хоть в сердце мне его удары все вмещенны,
Но чувствую, что мне его дни суть священны.
Он гнал меня, терзал, — но я его люблю.
Не открывай ему, что я теперь терплю,
Коль в горести твою он душу утешает.
Забыл ему я то, колико мне он строг.
Коль любит он тебя, то для меня он бог…
О, мысль прегорестна! О ты, вершина бедства…
Так мне утешить мать нималого нет средства.
Ужасный долг меня к пустыне пригвоздил
И жива, ах! еще во гробе заключил…
Любезна мать… Творец… Свершилось всё со мною
Зрю гроб отверст моей любезной пред собою;
Иду я ей вослед… Прости… Твой сын падет.
О, как приятна смерть после толиких бед!
Дыхание зефиров веет,
И розы на путях цветут:
От радости природа млеет;
Во рощах мирты здесь растут;
В тени струятся чисты воды:
Зерцала светлый природы
К веселью, к роскоши манят;
Журча, кропят цветы росою,
Которые, своей красою
Любуяся, себя в них зрят.
Прелестной негой воздух дышит:
Иль в есени весна цветет?
Согласья сладость ухо слышит:
Иль хор небесных сил поет?
Восторгом смертны изумленны
Быть кажутся переселенцы
К чудесным оным временам,
Когда творец природы новой,
К блаженству смертного готовой,
Являл утехи рая нам.
Когда ко смертного довольству
Земля, обильная во всем,
Его желаний своевольству
Не отрицался ни в чем,
Рукою щедрой угождала,
Реками нектар проливала
И ставила повсюду пир, —
С Помоной Флора истощались,
И все стихии соглашались
Со кротостию нежить мир.
О дщерь создателя селенной!
Дражайший узел естества,
Любовь! твой пламенник возжженный,
Всего источник вещества,
На землю небеса низводит:
Тебе веселие предходит,
Вокруг тебя играет смех, —
Где ступишь нежною ногою,
Там всё цветет перед тобою:
Ты щедро сыплешь тьмы утех.
На мразны крилия Борея
Воздевши тяготу оков
И тихой теплотою вея
Златых в средине облаков,
Зари воссев на колесницу,
В ее одеясь багряницу,
Невы приспела ко брегам;
Под легкими ее стопами
Земля себе пестрит цветами,
Смеется зелень по холмам.
Певцы натуры, быстры птицы,
Как облако, толпясь, летят
На сретенье своей царицы.
Любви пришествие гласят
Не только горлицы лобзаньем,
Но ветви томным помаваньем.
Владычица природы всей!
Тебе что в мире неподвластно?
Тобой на свете всё прекрасно
И всё во области твоей.
Лучами радуги блистая,
Не красная ль Весна грядет?
Смешеньем лилий, роз прельщая,
Блаженство на челе несет.
Сама любовь очам дивится:
В ней прелесть с мудростию зрится,
В ней счастье видно россиян,
В ней радость Павлова включенна,
С которой россов жизнь спряженна,
Властителей полнощных стран.
Открылся храм: алтарь блистает —
Возжег светильник Именей;
С любовью верность отлетает
Неразрешимый узел сей,
Которого сам бог содетель.
Там истина и добродетель —
Сама Премудрость тут стоит:
Любовь чету соединяет,
Господь союз благословляет,
Екатерина то вершит.
Разверзлися врата небесны,
И смертных тех полубогов
Я зрю виталища прелестны —
Отечества прямых отцов,
Ироев, всем благотворивших,
Граждан вознесших, просветивших,
Которых слава на земли
Царям примеры представляет.
Их рай то в небе представляет,
Что мы здесь ими обрели.
Там Петр, России благодетель.
О имя! лестней всех имян!
Он, счастья общества содетель,
Светильник он полнощных стран —
Великого почтен названьем;
Но то наполнило б терзаньем
Его неизмеримый дух,
Когда б, ко славе доступая,
Он, кровь лишь только проливая,
Пронзал победой смертных слух.
Он радость чистую вкушает,
Зря благ, им сеянных, плоды;
Восторг его дух проницает,
Как луч, во глубине воды
Играя, вид рождает злата.
«Се подвигов моих заплата, —
Весельем восхищен, речет, —
Екатеринины старанья
Превысили мои желанья,
И россов чтит днесь целый свет».
Там Карл, германов повелитель,
Спустив с превыспренних свой взгляд,
Народов гордых усмиритель,
Сияньем славы весь объят,
На отрасль он свою взирает,
Что ветвь иройска лобызает.
Он зрит своих потомков дщерь
Пред алтарем, во Петрополе, —
Ее он радуется доле:
Карл сродник стал Петру теперь.
Как кедры твердые вздымают
Верхи свои под небеса,
Гремящи тучи презирают
И, все превысив древеса,
Сплетают ветви горделивы;
Напрасно воет вихрь бурливый —
Средь бурь недвижимы стоят,
Все грозы ни во что вменяют,
Поля далеко осеняют
И корнем попирают ад,—
Так пред создателевым фроном,
Что выше солнцев и миров,
Где непременным всё законом
Своих он движет страшных слов;
Отколь ему как царств рушенье,
И праха видно так паденье;
Отколь махин небесных скрып
Ему не воспрещает слышать,
Как червь в листах малейший дышит
Иль из земных ползет он глыб,
С Великим Карлом Петр Великий —
Ирой с ироем съединясь —
Сквозь ангельски проникнув лики,
Творца к подножью уклонясь,
Моления ему приносят
И благ своим потомкам просят:
«Направь их путь ироев вслед,
Чтобы сии спряженны лозы,
Где днесь цветут весенни розы,
Премудрости явили свет.
Наставь, господь, в твоей их ноле,
Глас правды научи внимать;
Рожденным к толь высокой доле
Трудней вслед истины ступать.
Приятны гласы лести сладкой
К затменью славы есть путь краткой;
Да помнили б всегда они,
Своим народом обоженны,
Что только с божеством сравненны
Лишь добродетели одни.
Да будет матери великой
Всегда достойный Павел сын;
Да будет, как она, уликой
Приявшим венценосцев чин.
Достойные Земли владыки
Лишь счастьем подданных велики».
— «Да будет так», — господь речет.
На молнии сей глас промчался
И громом смертным показался:
Трепещет Тартар и Магмет.
Дружеское наставление торгующим своею красотою от соболезнующих о их неумении
О вы, растрепанны иль убранные чоской,
С духами пудренны или мукой с известкой,
На дрожках скачущи, в каретах, иль пешком!
Опомнитесь, очнитесь
И духом встрепенитесь,
То зря, что ваши дни вверх дном.
.
Во унизительном для человека роке,
В нечистом черпая вы жизнь свою потоке,
Наместо чтоб его вам воды очищать,
Вы вашим неискусством,
Толь сходным с грубым чувством,
Стремитесь боле загрязнять.
На крыльях времени та прелесть улетает,
Котору всяк за рубль с презреньем покупает:
Увядша красота иссохший есть цветок,
Презрительная бедность,
Скорбей, болезней бледность —
Вот неразумия венок.
Умнее будьте вы: во всяком состояньи
Возможно заслужить почтенье и вниманье:
Что дорого, лишь то нам мило, хоть и вздор.
Вы будьте подороже
И кушанье, хоть то же,
Кладите только на фарфор.
И паюсна икра в Италии в почтеньи,
И наши кислы щи в Париже в уваженьи;
У нас их мужики, а там маркизы пьют,
И всё то, что где редко,
К тому желанье метко,
К тому стремится весь наш труд.
Рассудку тонкому, искусству всё возможность;
Возьмите вы в пример голландцев осторожность
Они, равно как вы, торговлею живут
И, много собирая,
А мало выпуская,
Излишество товаров жгут.
Подобно сделайте товары ваши «реже
Для тех, которые запутались во мреже,
Что ставит красотой природа для сердец.
То ж будет, да не то же,
Дурное попригоже,
И вы приятней наконец.
Когда возвысятся толь низки ваши цены,
То вы увидите велики перемены;
И злато и сребро с почтеньем потечет:
У нас лишь то почтенно,
Что только очень ценно;
Таков, сударыни, весь свет.
Представьте вы себе прелестниц иностранных:
Не всяк ли примет их за барыней избранных?
Их домы кажутся жилищами богов;
Лишенные свободы,
Толпятся вкруг народы,
Стараясь быть в числе жрецов.
А вас, как должно, вас всё это беспокоит?
Любовник мнимый ваш не хочет удостоить,
Чтоб даже именем вас полным называть:
Как ваша участь тяжка!
Зовут вас Лизка, Машка,
Чтоб вас как можно унижать.
Коль суждено, чтоб воя была жизнь ваша шалость,
Коль целомудрие считаете за малость,—
Шалите, только лишь шалите вы с умом:
Себя вы почитая,
Умейте, уловляя,
Зло само окончать добром.
Во древни времена Аспазия, Лаиса
То ль были, что у нас иль Паша, или Лиза?
Богатством, собранным в распутнейшей судьбе,
Народы, зданья строя
Богам иль в честь героя,
Умели честь снискать себе.
И ныне на брегах прославленныя Сены,
Достойные похвал, такие ж есть сирены;
Скрывая свой порок, их добрая душа
В раскаянии тужит
И свету пользой служит,
Благотворением дыша.
О ты! которую теперь звать должно — Вы,
С почтеньем, с важностью, с уклонкой головы;
О прежня Лиза, ты!.. Вы барыня уж ныне.
Скажите, так ли Вы в сей счастливы судьбине,
Котора в сорок лет Вам пышности дала,
В алмазы, в фижмы Вас, в величье убрала,
Превосходительством и знатью отягчила
И косо на меня смотреть Вас научила,
Когда на улице, звуча по мостовой,
На быстрой шестерне встречался со мной,
Гордяся нового родства высокой связью,
С блистающих колес Вы брызжете мне грязью?
Сквозь чисты стеклы зря унылу красоту,
Сиянья Вашего я счастием не чту:
Превосходительство является мне Ваше
Скучнее во сто раз, а ничего не краше.
Воспомните, как Вы была лишь только ты,
Еще не знающа величия мечты,
На имя Лизыньки мне нежно отвечала,
За пламень мой меня улыбкой награждала,
Во стройной кофточке, которой белизне
Не уступала грудь твоя, открыта мне,
И только розою одною защищенна,
Котора розами твоими помраченна,
Должна была моим желаньям уступать
Уста твои и грудь прелестну целовать.
Ты помнишь: не было моей любви препоны;
Ты помнишь время то, как строгие законы
Хотели было нас с тобою разлучить?
Но льзя ль препоною любовь остановить?
У ней препятствием лишь крылья вырастают,
Ей шутка все глаза, чем аргусы сверкают.
Воспомни время то… Сколь сладко мне оно! —
Как лестницу любовь мне ставила в окно,
Которо грации с тобою отворяли
И в сумерках меня к утехам провождали.
В восторгах наших я и ты, забыв весь свет,
Мы думали, что нас счастливей в свете нет.
И в самом деле так: кто мог быть нас блаженней?
И чем же генерал в веселии отменней?..
Отменней?.. быть нельзя; безмерно ниже нас ..
Не по природе он, по этикету Вас
Любя, нахмуряся, к Вам важно подступает,
Приятства, смехи прочь и игры отгоняет.
Бояся знатность он высоку уронить,
Он может ли Вас так, как я тебя, любить?
Превосходительством природу задушая
И в сердце гордость он с любовию мешая,
Вас любит, помня то, что он и генерал;
А я, тебя любя, себя позабывал.
Все были чувствия, вся мысль полна тобою,
И весь я занят был лишь Лизою одною.
Тобою слышал всё, тобой на всё взирал,
Тобою жил, твоим дыханием дышал,
Тобой одной во мне и сердце трепетало…
Наместо золотых часов оно считало
Минуты сладкие небесных тех забав,
Которы, от земли нас гнусной оторвав,
Бессмертья уделя, равняли с божествами.
Ведь боги в вечности не заняты часами.
Пристойно смертным то, чтоб время протолкать,
Его в карманы класть и часто вынимать.
Забава скучливых, часы — веселью смутки.
У нас лишь два часа бывало только в сутки:
Один — чтоб вместе свет и время забывать;
Другой — не видяся, увидеться желать.
Избранная Минервы волей
Устроить росским музам сень,
Позволь для них счастливый день
Восторженну их лучшей долей
Оставить в памяти граждан…
Не думай, чтобы я, гордяся
Талантом, мне который дан,
И чтоб тщеславно становяся
С венчанными мужами в ряд,
Которых Феб к своим причислил,
Убравши в лавровый наряд,
Я дерзко б о себе помыслил,
Что лира слабая моя
Так славу раздавать способна,
Как просвещенна мысль твоя
Тому содействовать удобна,
Чем небо в благости своей
Из уст монархини к нам дышит.
Во звуке лир нет нужды ей.
В сердцах хвалу любовь ей пишет.
Хвала ей — счастье наших дней.
Отрадный клик блаженна мира —
Вот ей достойнейшая лира.
Но должно ли безгласну быть,
Надеяся на глас вселенной?
С душой, усердьем воспаленной,
От робости не говорить?
При всходе дневного светила,
Хоть твари всей несметна сила
Отраду чувств своих гласит,
И жавронок туда ж парит,
Забыв свою ничтожну малость,
Полета не страшась орлов,
Поет в средине соловьев,
Не чтя того за дерзку шалость.
Должны ли только мы одни,
Когда сияют ясны дни,
Равно как в бурну непогоду,
Которая теснит природу,
В оцепенении молчать?
Должны ль ни слова не сказать,
Что здесь отрада на престоле,
Как подданным, так музам мать,
Что мы в такой блаженной доле
До ней и не бывали ввек;
Что здесь стесненный человек,
Досель земли обремененье,
На всё имевший запрещенье,
Днесь мыслить и счастливым быть
От ней имеет разрешенье?
Иль могут чувств своих не крыть
Одни певцы иноплеменны?
Иль мудростью ее взнесенны
Свободны все благодарить,
А только лишь российски музы
Должны носить постыдны узы
Не сметь ей жертвы возжигать?
Я ведаю, что дерзки оды,
Которы вышли уж из моды,
Весьма способны докучать.
Они всегда Екатерину,
За рифмой без ума гонясь,
Уподобляли райску крину;
И, в чин пророков становясь,
Вещая с богом, будто с братом,
Без опасения пером
В своем взаймы восторге взятом
Вселенну становя вверх дном,
Отсель в страны, богаты златом,
Пускали свой бумажный гром;
Нас по уши обогащали
И Инд и Ганг порабощали.
Но, как ни щедры в чудесах
Они, которы предвещали,
Все сказанное в их стихах —
Ничто пред громкими делами
Царицы, правящия нами.
Итак, не чудно то, когда
Докучных лир стишисты чада,
Твердя все то же завсегда,
Уморою сухого склада
Могли вниманье отвратить
Воспетой ими героини
И только от своей богини
Одно зеванье заслужить.
Но если кто учтивость знает,
Кто, может быть, талантом слаб,
Но рифмы тщетныя не раб,
С росадой райской не равняет
Царицу, коей нету мер,
Которая царям пример;
Кто старину и почитает,
Но, ей вдали отдав поклон,
Свою судьбу благословляет,
Что под державой кроткой он
За прошлы иски отдыхает;
И кто, хотя и не пророк,
Но, чтением знаком с царями,
То ведая, какой был прок
Доставлен свету их венцами,
Их славу мерит по тому,
Дела Екатерины числит,
О них со удивленьем мыслит
Не по восторгу — по уму,
На мысль сравнений тьму приводит,
Но ей достойных не находит, —
Того, как сердце, стих простой,
Наполнен правдой, не мечтой,
В усердии своем свободен,
Надеюсь, может быть угоден.
Я, сею мыслью ободрен,
В сей день мой глас простерть дерзаю
И, муз молчаньем огорчен,
За них молчанье прерываю.
Отверст вам, музы, славы храм,
Вступать в него днесь в вашей воле;
Пространно предлежит вам поле
И крылия даны умам.
Пускай невежество скрежещет,
Смотря на быстрый ваш полет,
И, ползая, взор тусклый мещет,
Жалея счастия тех лет,
Когда оно, собой довольно,
Надменное и своевольно
Вздымая гордое чело,
Сердясь, за ум карать могло.
Но страшным быть оно престало,
Уже его бессильно жало:
Стремитесь, росски музы, в путь,
Имея воспаленну грудь
Единой славы утешеньем;
Возвысьтеся вы вашим пеньем
Монархини до славных дел;
Да росс, который столь процвел
Ее преславнейшим правленьем,
Велик и в мире и в войнах,
Останется у вас в стихах
Навек вселенной удивленьем…
Напрасна слава там была,
Где муз жилище неприступно:
Она, как легка тень, прошла.
С героями исчезли купно
До греков громкие дела.
Народы целые забвенны
Во тьме без чести погребенны,
Меж тем как греков горсть одна,
Умов бессмертными дарами
Прославленна, почтенна нами,
Пребудет ввек оживлена.
В упорну ополченна брань
Со Римом горда Карфагена,
Простерша к власти мира длань,
Была б участок так же тлена,
Как все, презревши пенье муз,
Когда б ее виновник уз,
Не меньше, как оружьем силен
И славой муз своих обилен,
Не возвестил их гласом Рим,
Что Карфагена пала им.
Милостивому государю Сергею Герасимовичу Домашневу
Питомец чистых муз, любимец Аполлона,
Поставлен истиной среди наук и трона!
Тобою ободрен в сем тягостном пути,
На трудность не смотря, стремился я идти,—
Тебе ж, Домашнев, я мой труд и посвящаю.
Предстатель муз! твоим названьем украшаю
Списанье слабое бессмертных песней сих,
Вергилий Франции в восторгах где своих,
Пленяя всех сердца, с собою увлекает;
Во славе Генрих где от гроба возникает;
Героев и царей любимец и певец,
Где виден весь Волтер, приявший муз венец.
Являя россам днесь его я сладость пенья,
Робею, трепещу, страшуся дерзновенья,
С которым предприял сей путь я совершать,
И уж желал бы я его не начинать.
На путь оконченный лишь взоры простираю,
Повсюду я цветы увядши обретаю,
Что неискусною принесены рукой,
И слава кроется с гремящею трубой,
Которой звук в стихах Волтеровых вселенна
С вниманьем слушала, сим мужем удивленна.
Уже мне слышится ужасный глас хулы.
Но если я твоей достоин похвалы,
Когда, зря слабости, Домашнев обретает
И то, что дух его к вниманью привлекает,
Когда мой труд тебе угоден может быть, —
Не тщетно обществу старался я служить.
Небес лазори помраченны
Румянит тихая заря;
Огнем и светом насыщенны
Кони вывозят дней царя.
Бледнеют ночи кровы темны;
Морфей во пропасти подземны
Уносит грезы и мечты;
Главу его венчают маки,
Ему всед идут сны и мраки
И наступают суеты.
Орел, любимец гордый грома,
Свой к небу правит быстр полет;
Он, кажется, достигнет дома,
Отколь исходит солнца свет.
На нивах перепел стенящий,
На сучья соловей гремящий
Супруг своих к себе зовут,
Восходом солнца восхищенны.
Цветы и травы оживленны
Приятну утра росу пьют.
Пастух, подъят с утра зарею,
Младой пастушки во очах
Зря ясно, как любим он ею,
Чтоб то же видеть на лугах,
Спешит то ней… Она вздыхает,
На волю ветрам распускает
Нежнейши мягка льна власы.
Зефиры оными играют,
То прячут, то опять являют
Сокровища ее красы.
Натура в ризе испещренной
Любяща нежну простоту,
С ее красой неухищренной
Свою мешает красоту.
В лугах, цветущих близко стада,
Пастушку ждет ее отрада;
С журчаньем чистого ручья
Пастух свой голос съединяет,
Цветов венками украшает
В ней прелесть жизни своея.
Среди кустов, в тени зеленой
Любовь утехам ставит трон,
От естества не удаленный
Им пишет счастие закон.
Всегда желания их с ними,
Довольны участьми своими
И только счастливы собой,
Собой вселенну заменяют,
Того блаженством не считают
Чего им не дано судьбой.
К водам и чистым, и прозрачным
На брег, усыпанный песком,
К ловитвам тамо рыб удачным
Идет надежда с рыбаком.
Зефиром зыблемая уда
Манит рыб жадных отовсюда,
И, тягость ощутив, рука
Весельем душу восхищает;
Дрожанью уды отвечает
Дрожанье сердца рыбака.
Почтенн питатель смертных рода
Ко желтым пажитям спешит;
Чтя труд его, сама природа
Согбенны класы золотит.
Он смертным жизнь с полей сбирает
И униженье презирает,
Чем пышность гордая претит
Его полезнейшей заботе;
В священной рук его работе
Блаженство мира состоит.
Как солнце из-за гор выходит
Вам, пастыри, сиять с небес,
В селеньях ваших не находит
Ни страшных горестей, ни слез
Меж вами игры лишь и смехи
И самы чистые утехи;
Всяк час свирелей слышен глас
И видны граций нежны пляски;
Приятства ваши все без маски,
Натура гонит лесть от вас.
Но, ах! в обитель позлащенну,
Где пагуб нам течет река,
Природу где уничиженну
Терзает гордости рука
И где величие уныло
Стенет, само себе постыло,
Выводит скорбный день заря:
Там пений радостных не слышно,
С одра златого роскошь пышно
Встает, в полудни утро зря.
Лучами света устрашенный,
Скупой бледнеет на одре,
С покоем страхом разлученный
Спешит искать души в сребре.
Страшась сокровищ похищенья,
Страшится собственна движенья.
Заклепы твердые открыв,
Свое он злато видит цело, —
Но время смерти уж приспело,
Всё тратит, став неволей чив.
Раб счастья выю уклоняет
Пред алтарем, где истукан
Честей под игом воздыхает,
Своим величием попран,
Он в низостях так тверд, как камень;
Он, жадности сердечной пламень
Завесой тщася льсти закрыть,
Явит в досаде смертной радость…
Несчастный! вся его в том сладость,
Что только хочет счастлив быть.
Зараз своих увялость видя,
Жена, привыкшая прельщать,
Дневного света ненавидя,
Не может горести вмещать.
Бодрит свое уныло чувство,
Рукою хитрости искусство
Ей пишет на лице красы,
Бесчиньем взор ее пылает
И юношество привлекает
Губить дражайшие часы.
В сени священна правды храма
Какая скорпия ползет?
Весов из чаши, полной срама,
Она невинных слезы пьет;
Законов в кривизнах вияся,
Сия змия, шипя, клубяся,
Всем очи пестротой мрачит.
То лакомство, взяв правды виды,
Во имя праздныя Фемиды
Кривыми толками звучит.
Для должности и славы мертвы,
Какие тени там сидят? {Игроки.}
Своей прегнусной страсти жертвы
В порочном бденьи дни губят.
Фортуна, в выборах слепая,
Бумагой их судьбу бросая,
Из них невиннейших разит;
Игрою скрыв щедроты льстивы,
Как сфинкс, опустошавший Фивы,
Гаданьем к гибели манит.
Во оном сонме смертных бледных,
Друзей, ведущих вечну прю,
Себе и обществу зловредных,
Каких страшилищей я зрю?
Отчаяние там скрежещет
И ярость пылки взоры мещет,
Нет жалости и чести нет;
Корысть и алчность ими правит.
Коварство люты сети ставит
И златом к бедности влечет.
Скрывая пропасти цветами,
Се како смертные текут
К погибели, котору сами
Себе в безумии плетут!
Сребро им очи ослепляет,
Их гордость в узы уловляет;
Невольники своих страстей
Одну тень счастия хватают,
О камень ногу претыкают,
Свратясь невинности с путей.
Блажен, кто, сам собой владея,
В средине шума бурь мирских
Пристанище в себе имея,
Возможет, презирая их,
Чуждатися пороков лести.
Все мира пышны знаки чести
В очах премудрости прямой —
Прельщение умов незрелых,
Игра младенцев престарелых,
Отрада слабости одной.
Письмо к гг. Д. и А.
Вы мыслите напрасно,
Любезные друзья,
Что, роскоши глася
Прельщение опасно,
Ввожу соблазны я.
Собрание прекрасно
Утех мирских, забав
Для нас творец создав,
Нам счастье проливает;
Но человек на смех,
Всё претворяя в грех,
Рай в ад преобращает.
Виновно ли вино,
Которо к утешенью
От неба нам дано,
Что им себя к забвенью
Приводит человек
И в скорби тратит век?
Царица смертных рода,
Вселенныя душа,
Которою дыша,
Живет, цветет природа,
Любовь! виновна ль в том,
Что ею Клит влеком,
Подобно мотылечку,
Садясь на всякий цвет
И сев потом на свечку,
Он сам себя сожжет?
Приятель наслаждений,
И чистых, и честных,
Я друг ли заблуждений?
Ах, нет! Когда мой стих,
Хваля сей жизни сладость,
Казал вам счастья радость,
Которой под луной
Вы в роскоши со мной
Увидеть не хотели, —
Советовал я вам,
Чтоб счастливы быть смели,
Не следуя духам,
Которые не любят,
Что толь прелестно нам,
И добродетель трубят
Ужасную ушам.
Они-то, страшной харей
Вселяя трепет в грудь,
Марают к небу путь,
Гневя творца всех тварей.
Советовал я вам
Утех не опасаться,
Но столько наслаждаться,
Колико должно нам.
Всё счастье составляет
Умеренность одна:
Кто через край хватает
И кто всё пьет до дна,
Один лишь тот страдает,
Один порочен тот.
Вкушать блаженства плод,
Не притупляя чувство,
Знай меру — вот искусство!
Реку, котору в брод
Переходить возможно,
Удобно перейдешь;
Но в ней и смерть найдешь,
Когда неосторожно
Ты ступишь в глубину.
Тот мудр, и мудр неложно,
Кто видит сатану
И ангела в себе.
Не знать, в своей судьбе
Как с счастьем поместиться,
И из себя стремиться, —
Вот это сатана.
На то ль нам жизнь дана?
Уметь повеселиться;
На Клоиных устах
И в Клоиных очах,
В ее улыбках нежных
Зря небо, позабыть
Смесь грустей неизбежных,
О чем тогда тужить?
Вот ангел наш хранитель!
Далеко от меня
Ты, пасмурный учитель,
Который, ввек стеня,
Смущен и недоволен,
Печальным бредом болен,
Являешь бога нам,
Каков суров ты сам.
Ты, горестей содетель!
Быть диким только тверд,
Приятну добродетель
Коверкаешь, как черт.
Ты даже нам иметь
И чувства запрещаешь.
Дая нам небо зреть,
Ты небом нас пугаешь.
Мы плюнем на него
И, сердца своего
Предався восхищенью,
По радостну стремленью
Почувствуем того,
Кто мудрым был предвечно
И будет бесконечно;
Кто нас производил,
Чтобы любить нас нежно;
Кто счастье насадил
Повсюду с нами смежно.
Зачем тянуться нам
За чуждыми цветами,
Когда их под ногами
Сбирать всяк может сам?
Умей лишь осторожно
И нежно так срывать,
Природе чтоб возможно
Опять их порождать.
Мы счастием все равны;
И низкие и славны,
Богатый и бедняк,
Ученый и простак
Имеют счастья долю.
Иль мыслите вы так,
Что бог святую волю
Тогда переменил,
Как случай наградил
Кого богатством, знатью?
Что к ленте прилепил
Он милость с благодатью?
Поверьте, всем равно
Делит свою он благость;
Всем счастие дано,
И всякий носит тягость.
От скуки не спасут
Царя лучи державы:
Как грусти грудь сосут,
Он плачет в недрах славы —
И плачет, как пастух.
Его вертлявы пажи,
Распудренные в пух,
Сии младые блажи,
Не мысля о царях,
Плывут отрад в волнах.
Отменнее ль бывает
Климена весела,
Как пыль хвостом сметает
Со пестрого пола
И томный взор кидает,
Танцуя менует,
В котором ей Полет
Глазами знать дает
Чего не ощущает?
Не так же ли полна
Утехою Кларина,
Коль на лугах она,
Толь мягких, как перина,
Сложивши тяжкий сноп,
Там пляшет, где Антроп
Ей свистом помогает.
Антроп не уверяет,
Однако верен ей.
То правда, не болтает
Любезной он своей
Безделиц остроумных
И слов высоких, шумных,
Которыми любовь
Свой пламень раздувает,
Когда в жару пылает
Полетов наших кровь,
Как сердце обмирает
Манерных Клой, Темир;
Не может шаткой моды,
Чем ветрены народы,
Пиющи Сенски воды,
Пленяют целый мир,
Ничтожных он созданий
Представить щедро в дар:
Не может он свой жар
И страстных воздыханий
Возвысите ценой
Блистающих безделок,
Искусных тех поделок
Бертелевой рукой,
Которы так учтиво
Он верит на кредит,
Чтоб оными счастливо
Купить красавиц стыд.
Антроп того не знает,
Ему и нужды нет:
Любовь его зовет,
Природа помогает.
Красна сама собой,
Нужна ль природе краска?
Не счастье то, друг мой,
Но счастья только маска.
Источник жизни! благ податель!
К тебе, о боже! вопию;
И пред тобою, мой создатель!
Мою всю душу пролию.
Премудрости наполни светом
Мою к тебе парящу мысль!
Имущего тебя предметом,
Меня к своим рабам причисль.
К рабам?.. Рабов ты не имеешь:
Отец тебя любящих чад,
Ты благостью одной владеешь,
И власть твоя полна отрад.
Вотще тебя себе подобным
Соделать смертные хотят,
Суровым, грозным, гордым, злобным,
С собою ставя бога в ряд.
Не верю я сердцам сим диким,
Которы, лютостью одной
Тебя являя нам великим,
Не твой нам кажут образ — свой.
Всяк час ты ложь их обличаешь
Пучиною твоих щедрот
И милостью опровергаешь
Угрюмых мудрецов довод.
Ты кротко солнцу рек: «Навеки,
Блистая, провещай творца;
Да зрят всечасно человеки
Меня в щедроте без конца».
Всяк день то солнце повторяет,
Сей благости твоей залог,
И вся природа нам являет,
Что бог не может быть не бог.
Лишь только мы, неблагодарны,
Не чувствуя твоих щедрот,
То слабы, то высокопарны,
Крушим страстями свой живот.
Ты, смертным даровав свободу,
К блаженству тьму путей открыл;
Одним веселием природу
Своей ты власти покорил.
А если иногда печали
Дают вкушать нам горький яд,
Не винен ты, что мы создали
Себе из рая страшный ад.
Не ты виновен, что мы, люди,
Желая все богами быть,
Вздымая гордо наши груди,
Себя дерзнули позабыть.
Тобой творенны наслаждаться,
Превыше мы себя летим
И мудростью с тобой равняться
В своем безумствии хотим.
Чувствительность! о дар божествен!
Ты нас прямей ведешь к концу,
И крыл твоих полет торжествен
Возносит сердце ко творцу.
Творец! тебя понять не тщуся,
Всем сердцем, как отца, любя;
Кто ты, о том я не крушуся,
С восторгом чувствуя тебя.
Ты был, ты есть, ты вечно будешь, —
То небо и земля твердят;
Я есмь, меня не позабудешь,—
Мои все чувства то гласят.
О ты, писатель былей, небылиц,
Который милым, легким слогом
Кружишь моих по моде мне сестриц!
Клянусь по чести, перед богом,
Что я весьма довольна тем…
О! если б в сердце ты моем
Увидел всё, что происходит,
Когда твой лист ко мне приходит,
Ты тем бы сам доволен был…
По чести, мне ты ужесть мил!..
В тебе, как в зеркале, себя увидишь
И в тот же час возненавидишь
Свою минувшу блажь…
Courage, mon coeur, courage!
Уж ты меня и очень поисправил.
Я чаю, ты того никак не ожидал?
Подумай, муж мой мне не так несносен стал;
По чести, он меня не менее забавил,
Не менее вчера увеселил,
Как попугай, которым подарил
Меня… да полно, ты не знаешь,
Из чьих мне рук достался попугай;
А если понимаешь,
Пожалуй, не болтай…
То всё уже теперь, helas! проходит,
Что нас с ума приятно сводит;
И я любви сказала: bon voyage!
Ведь надобно и о душе помыслить…
Когда еще я тот имела avantage,
Что лет себе могла поменьше счислить,
Не знала, есть ли у меня душа,
Безделкой той себя нимало не круша,
Ее в себе никак не примечала.
Чтоб душу получить, в Париже побывала
И там моей в прибавок красоте
Имела я petite sante.
Перед дюшессами прелестно приседала
И дюкам не спускала;
И словом, там пред всеми показала,
Любя моих гражданок честь,
Что женщины в России есть…
Но душу дорого иметь в Париже;
Тем боле, у кого муж прост или benet;
Попасться с ним в беду всего нам ближе
И виноватой быть в его вине…
Подумай, радость, напоследок
Не знал он, где louis сыскать;
En bourgeois меня он начал трактовать
И, вид приняв угрюм и едок,
По-русски мне оказал: «У нас ведь много деток»…
В какой тогда пришла я rage!
Хотела мстить ему, и… правда… отомстила…
Однако скоро он свою поправил блажь,
И я louis довольно получила,
Чем я menus plaisirs немного заплатила…
Нет хуже, если муж неловкий человек.
Послышу, нам грозят уже au Fort 1’eveque.
Что ж вышло мне из этакой напасти?
Посмейся ты со мной моей шутливой части.
Мой муж отправился назад,
Надежду на свою родню имея;
А я, как будто бы галантерея,
Осталася в заклад…
Почувствовала я тогда себе всю цену.
В Париже быть en gage, то значит что-нибудь…
Я думала, что в муже будет путь;
А он, о, sot! тому в замену,
Что я во Франции самой
Годилась быть в закладе,
Хотев увидеться со мной,
Оставил красоту мою в накладе
И выкупил меня, к смертельной мне досаде…
Подумай: в той прекрасной стороне
Я вся была в цене,
А здесь не ведаю, чего я стою…
Как я оставила Париж,
Лишенной счастья мне, покою,
Ужасный сделался вертиж.
Не ведаю, как я перенесла тот coup;
И жизни я своей была не рада,
Всех бед тому желала старику,
Который вытащил меня из-под заклада…
Но должно как-нибудь несчастью помогать:
Старалась здесь я время убивать
Вертижами, игрою
И на гостиный двор toujours ездою.
Ты слышал, радость, как там ловко приседать
И новые конкеты собирать
С старинной красотою:
Неполный свет, неполна тень
Там делают приятный день.
Дезабилье — то много помогает.
Le grand jour очень прост…
A surtout там великий пост
Не сух бывает…
Но, ах! уж всё прошло теперь;
И время всё съедает…
Для приседающих оно жестокий зверь…
Казаться мне нигде не можно
Все так учтиво, осторожно
Обходятся со мной,
И я одно почтенье только вижу;
Почтенья этого я смертно ненавижу,
Которо, издали мне шаркая ногой,
Как будто говорит: пора тебе домой.
Что делать, право, я не знаю.
Я душу прежнюю совсем теряю;
А новой нет: на то ведь надобен эспри.
Я их уж сотни три
Повыше головы перетаскала
И ими голову ужасно возвышала;
Но здесь avec un gros bon sens указ,
Без всякого bon mot шутя над нами,
Ужасно головами
Унизил нас.
И говорят, что cet указ желает,
Чтоб был у нас эспри
Не hors de la tete — внутри.
Вот он-то небылиц чудесных ожидает;
Пожалуй, помести ты это меж своих,
Которы все на быль походят.
Скорее толку я надеюся от них.
Нас в чувство остроты heureusement приводят.
В Москве, обильной красотами,
Прелестна Лизанька цвела:
Самой любви она перстами
Прельщать сотворена была.
Как юна роза дней весенних
Скрывает прелести свои
От ветров, ею обольщенных,
Так Лиза крылась от любви.
Пред солнцем только разверзает
Свою цветущу роза грудь;
Лишь Флору Лиза дух вручает,
Возмогшему ее тронуть.
Ты клялся — трепещи, неверный! —
Ты клялся Лизу ввек любить!
Зри казнь здесь каждый лицемерный,
Кто клятвами дерзнет шутить!
Любовь в их сердце не взрастала:
Нельзя ей было больше быть;
Ко Флору Лиза вся сгорала,
Как Флору Лизы не любить?
Вещала иногда, смутяся:
«Будь верен, счастье в том мое;
А если…» Слезы тут, лияся,
Перерывали глас ее.
Святейши клятвы, воздыханья
И всё, что есть, употребя,
Старался утолять страданья
О, варвар, бедную губя.
Не верь льстецу, о Лиза нежна!
Не верь — его все ласки яд,
Твоя со смертью радость смежна,
В ком видишь рай — увидишь ад.
Колико прелестьми блистает,
Богатством Лиза так бедна.
Всечасно Флора то смущает, —
Не ведает того она.
Затменна страстию, не знает,
Что лютый Флор готовит ей;
Одежду брачну та сплетает,
Тот — смерть возлюбленной своей!
Уж завтра должно б браку быти,
Уж завтра!.. Лиза вне себя:
Как мог ты, варвар, позабыти
Красу, любящу толь тебя?
Ты не забыл ее, несчастный!
А думал только, что забыл,
И, златом омрача дух страстный,
Не истреби любовь — затмил.
Твой, Лиза, Флор идет с иною
На брак в тот день, в который он
Был должен внити в храм с тобою…
Представьте Лизин горький стон!
Как бледна лилия, согбенна,
Падет от тяготы дождей,
Так Лиза, вестью той сражения,
Падет, лишась красы своей.
Заря ее ланит затмилась,
Чело покрыла смерти мгла;
Прекрасной Лизы часть свершилась,
Для Флора лишь она жила.
Подруги, вкруг ее стоная,
Ей жизнь стремятся возвратить
И, имя Флора вспоминая,
Хотят несчастну оживить.
Услыша милое названье,
Раскрыла Лиза томный зрак;
Стенет: «Се брачно сочетанье!
Я в гроб иду, а Флор на брак.
Счастливым страшный — мне приятный,
Уж мой последний близок час;
Уже меня зовущий, внятный
Я слышу алчной смерти глас.
Ее вы зрите ль хладну руку,
Влекущую меня?.. Иду
И, позабыв сердечну муку,
О смерть! покой в тебе найду.
Чем, Флор, я винна пред тобою?
Богатств у Лизы нет твоей;
Ты сыщешь злато со иною —
Не сыщешь ты любви моей.
Спешишь ты к алтарю с другою
И радость мыслишь там найти;
Я, верно, встречусь там с тобою,
И я туда потщусь прийти».
Потом, к подругам обращаясь:
«Снесите вы мой труп в тот храм,
Где брачно торжество, свершаясь,
Не будет зримо сим очам.
Там Флор во брачном одеянье,
А Лиза будет в гробе там!»
По сем последне воздыханье
Конец соделало словам.
Ее свершили завещанье
И тело отнесли в тот храм:
Там Флор во брачном одеянье,
А Лиза в темном гробе там.
Флор, смутны взоры обращая,
Так близко Лизы зреть не мнит;
Но совесть, дух его смущая,
Вещает, кто пред ним лежит.
Не знает, отчего трепещет,
И меркнет ясный свет в глазах.
Приближился… Что в очи блещет?
О, горесть! о, любовь! о, страх!
Безгласна Лиза, чувств лишенна
Льстецу уж пеней не творит,
Но гроб, где Лизу протяженна,
Но гроб за Лизу говорит.
Он зрит: прекрасна тем покрыта,
В чем в брак готовилась она, —
Одежда, розами ушита,
Не в брак, но в гроб обновлена.
Он видит те уста любезны,
Его просивши ввек любить.
Он алчет в те часы преслезны,
Но поздно алчет верен быть.
Зрит к сердцу сжаты нежны руки,
Которы он лобзать любил,
Зрит на челе ее все муки,
Которых он виною был.
Корысть его не утешает,
Над златом верх взяла любовь.
Он видит смерть — и смерть вкушает:
В его хладеет жилах кровь.
Не плачет он, не воздыхает:
Сего превыше грусть его!
Дрожит, падет и умирает
Преступка жертва своего.
Невеста, к браку поспешая,
Уже супругом Флора чтит
И, златом, как заря, блистая,
На крыльях радости летит.
О, страх! жених ее с иною
Во гробе вечно сопряжен.
Сраженна лютою судьбою,
Бежит далеко страшных стен.
Несчастная Лиза, Флор несчастный,
О ты, плачевная чета!
Да будет ваш пример ужасный
Горящим в страсти — не мечта.
За беззаконие львов, тигров, барсов,
Четвероножных оных Марсов,
Которым отданы в правление леса,
Разгневанные небеса
Послали мор; валятся звери,
Повсюду к смерти им отверсты страшны двери.
Окончились пиры, которые они
В спокойны прежде дни
На счет овец и зайцев устроили;
И звери в ужасе уже не звери стали.
Изнемогают все, хоть смерть разит не всех.
Гусей и кур лисицы не вкушают,
И горлицы друг друга убегают.
Нет более любви в лесах и нет утех.
Глас добродетели сам хищный Волк стал слушать.
Исправил наконец и Волк свой грешный век
И стал он добрый человек;
Но отчего? — Не хочет боле кушать.
Сбирает Лев совет и говорит: «Друзья!
Конечно, за грехи несчастье нам такое.
Чтоб отвратить толико время злое,
Кто всех грешней, хотя б то был и я,
Тот должен искупить всё общество собою,
Тот должен умереть за общество один,
И будет славный он по смерти господин.
Доволен бы я был моей судьбою,
Когда б грешнее всех я был:
Я жизнию б народ звериный искупил,
И имя было бы мое всех львов слышнее.
Я признаюсь, и я не без греха,
Едал я и овец, едал и пастуха,
Но я неужто всех грешнее?
Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух,
Покаяся, грехи свои расскажет вслух».
— «Великий государь! — Лисица возглашает,—
Ты праведен и милосерд всегда;
Твоя священна лапа иногда
Овец, любя, тазает;
Но что же это за беда?
Что их изволишь кушать,—
То честь для подлости такой:
Они на то и созданы судьбой.
Нет, слишком совести своей изволишь слушать.
И также нет греха
Терзать и пастуха;
Он из числа той твари пренесносной,
Которая, не знаю почему,
Во гордости, зверям поносной,
Не ставя меры своему
Уму,
Себе владычество над нами присвояет
И даже и на льва с презрением взирает».
Известно, ежели кто вступится за льва,
С тем будут все согласны;
Итак, Лисицыны слова
Казались всем и правы и прекрасны.
Не смели также разбирать
Грехи волков, медведей строго,
И словом то сказать,
Кто был драчун хотя немного,
Тот был и праведен и свят
Кто силен, никогда не будет тот повешен. —
Но вот валят Осел, преглупый пустосвят,
И говорит: «Я много грешен!
Однажды, вечером, я близко шел лугов,
Монастырю луга принадлежали;
Не видно было там монахов, ни ослов,
Они все спали.
Я был один, и был тому я рад.
Трава младая, случай, глад,
А более всего черт силен;
Вводить ослов во грех
Черт в вымыслах всегда обилен:
Приманкою там многих он утех
Мне пакости настроил,
Я весь монашеский лужок себе присвоил
И травки пощипал…»
— «В тюрьму Осла! — вдруг весь совет вскричал.
Его-то нас губит ужасно прегрешенье:
Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!»
И чтоб злодейства впредь такие отвратить,
Травы для защищенья,
Осла повелено казнить
Погибели для отвращенья.
И у людей такой же нрав:
Кто силен, тот у них и прав.
Какой-то живописец славный,
Всё кистью выражать исправный,
Поездить вздумал по морям.
По нужде иль по воле?
Того не знаю сам.
И в море так же есть разбойники, как в поле.
Алжирцы были то, лишь грабить знатоки,
В художествах невежи, дураки.
На нашего они искусника напали,
Ему сковали
Животворящи кулаки
И привели его в железах к дею.
О деях сих имеет кто идею,
Тот знает, каковы все эти усачи.
Они правители угрюмы, как туманы,
Притом же бусурманы
И християн бичи.
Сердитым голосом, нахмуря брови черны,
Сказал художнику наш дей:
«Теперь с тобой у нас дела уже не спорны:
Ты раб — и часть твоя в руке моей.
Но если возвратить желаешь ты свободу,
Ты должен, мне в угоду,
Украсить кистию твоей
В моих чертогах стены;
Чтоб там все разные отмены
Одежд, обычаев и лиц
Народов всяких видеть было можно.
Когда исполнишь то, свободен ты неложно».
Приняв приказ, искусник наш пал ниц.
Палитру вынул, кисти, краски,
И ну чертить носки, рты, ушки, глазки,
Одежду всем давать, как водится у них.
«Великий государь! уж всё теперь готово,
Исполнил силу я приказов всех твоих:
Теперь сдержи свое ты слово».
Дей смотрит: «Так, вот турок, вот и грек.
Сей гордый, важный человек
Точнехонько испанец;
А этот, что исподтишка
С ножом выходит из леска,
Италианец.
И вот продажная душа голландец.
Вот англичанин. Вот и храбр и пьян
Немецкий капитан.
А это кто таков? не знаю.
И наг, и босиком,
С некроенным в руках сукном?»
— «Француз, я в этом уверяю».
— «Почто ж его ты не одел?»
— «Солгать пред вашим я могуществом не смел
Не как все прочие народы,
Французы всякий день переменяют моды;
Какая же теперь, я этого не знал,
И для того его я голым написал».