Памяти самоубийц
1
А пожалуй, пора заступиться
За «героя» вчерашнего дня:
Нет, не робот, не мрачный тупица
Охраняет людей от меня.
Не палач, не дурак обозлённый,
Не убийца, влюблённый в свинец,
А тщедушный, очкастый, зелёный
В сапогах и пилотке юнец.
Эй, на вышке! Мальчишка на вышке!
Как с тобою случилась беда?
Ты ж заглядывал в добрые книжки
Перед тем, как пригнали сюда.
Это ж дело хорошего вкуса:
Отвергать откровенное зло.
Слушай, парень, с какого ты курса?
Как на вышку тебя занесло?
2
А если я на проволоку? Если
Я на «запретку»? Если захочу,
Чтоб вы пропали, сгинули, исчезли?
Тебе услуга будет по плечу?
Решайся, ну! Тебе ведь тоже тошно
В мордовской Богом проклятой дыре.
Ведь ты получишь отпуск – это точно,
В Москву поедешь – к маме и сестре.
Ты, меломан, порассуждай о смерти –
Вот «Реквием»… билеты в Малый зал…
Ты кровь мою омоешь на концерте,
Ты добро глянешь в девичьи глаза.
И с ней вдвоём, пловцами, челноками,
К Манежу – вниз, по тротуару – вниз…
И ты не вспомнишь, как я вверх ногами
На проволоке нотою повис.
3
Я весь разговор этот выдумал –
Не выдумал самоубийства,
Их выудил, выдавил, выдоил –
И пью, и не в силах напиться.
Ну чем отвечать? Матюками ли,
Ножом ли, поджогом? Пустое!
Расправы в бессмыслицу канули.
Одно только слово простое,
Настойчивое, как пословица,
Захлёбывается и молит:
– О, Боже, не дай мне озлобиться!
Спаси – не обрушивай молот!..
…Ну, ладно. Мне долго до вечера,
Я взыскан полуденным светом.
Но глянет ли снова доверчиво
Вот этот? Вот этот? Вот этот?
О нём, забываемом начисто,
На картах давно не гадали.
Он – здешний. Он в людях не значится
Годами, годами, годами.
Обида – пустыня бескрайняя…
И зря прозвучит моё слово,
Когда, озверев от бесправия,
Он бросится на часового.
4
Тих барак с первомайским плакатом.
Небо низкое в серых клочках.
Озарённый мордовским закатом,
Сторожит нас мальчишка в очках.
Где он, мой конь?
Уже на небе гремит посуда,
И скоро грянет жестокий пир,
А наши кони ещё пасутся,
А наши кони ещё в степи.
Они бессмертны – вовек хвала им!
И мы ведь помним дорогу к ним,
Мы зануздаем и заседлаем
И, эх, как двинем под проливным.
Тебя облепит намокшим платьем,
О, амазонка, гони за мной!
А кони мчатся, и наплевать им
На тьму и ругань, на дождь и зной.
Ведь наши кони – весёлой масти,
Зелёной, рыжей и голубой,
И подковал их весёлый мастер
Для бурь, для бега, для нас с тобой.
И мы дождёмся большого солнца,
Большого мира во всей красе;
Табун гривастый ещё пасётся,
Плывут копыта в ночной росе.
– А зачем вам карандаш?
– Писать стихи.
– Какие стихи?
– Не беспокойтесь, лирику.
– Про любовь?
– Может, и про любовь.
Да, про любовь,– наперекор «глазку»,
Что день и ночь таращится из двери,
Да, про любовь, про ревность, про тоску,
Про поиски, свершенья и потери,
Да, про любовь – среди казённых стен
Зелёных, с отражённым жёлтым светом,
Да, про неё, до исступленья, с тем,
Чтоб никогда не забывать об этом:
О дрожи душ, благоговенье тел,
О причащенье счастью и утрате;
Я про любовь всю жизнь писать хотел
И лишь теперь коснулся благодати.
Да, про неё! Всему наперекор,
Писать про суть, сдирая позолоту;
Им кажется, что взяли на прикол,
А я к тебе – сквозь стены, прямиком,
Мне до тебя одна секунда лёту.
Мне всё твердит: «Молчи, забудь, учись
Смирению, любовник обнищалый!»
А я целую клавиши ключиц
И слушаю аккорды обещаний.
Я твой, я твой, до сердцевины, весь,
И я готов года и вёрсты мерить.
Я жду тебя. Ну где же, как не здесь,
Тебя любить и, что любим, поверить?
Мы выстроились все в одну шеренгу,
Готовые к походу и параду.
– На правом фланге! Застегни ширинку!
На левом фланге! Оботри помаду…
Друг друга мы, любя, глазами ели,
Глядели браво, преданно и гордо,
И я подумал, что и в самом деле
Мы все – непобедимая когорта.
Идёт начальство, шествует вдоль строя…
И всё, казалось, было б тихо-мирно,
Да вот беда: из строя вышли трое
И доложили, став по стойке «смирно».
– Товарищ наш,– они сказали,– бяка,
Он вольнодум, он – враг Верховной воли,
Он кашу ест, как все мы, но, однако,
Он говорит, что в каше мало соли.
И весь парад накрылся в одночасье.
Сказали мне: «В семье не быть уроду!»
Я получил по шее от начальства
И послан был в штрафную роту.
За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
В этом странном заведенье
Всё как будто сон и бред.
Птицы бродят по карнизам,
И в замках поют ключи,
Нереальный мир пронизан
Грубым запахом мочи.
Тут не гасят свет ночами,
Тут неярок свет дневной,
Тут молчанье, как начальник,
Утвердилось надо мной.
Задыхайся от безделья,
Колотись об стенку лбом!
За неделею неделя
Тает в дыме голубом.
Тут без устали считают,
Много ли осталось дней,
Тут, безумствуя, мечтают
Всё о ней, о ней, о ней.
Тут стучат шаги конвоя –
Или это сердца стук?
Тут не знаешь, как на воле, –
Кто твой враг и кто твой друг.
Это злое сновиденье,
Пустота меж «да» и «нет»…
За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
Тает
В дыме…
Да будет ведомо всем,
Кто
Я
Есть:
Рост – 177;
Вес – 66;
Руки мои тонки,
Мышцы мои слабы,
И презирают станки
Кривую моей судьбы;
Отроду – сорок лет,
Прожитых напролёт,
Время настало – бред
Одолеваю вброд:
Против МЕНЯ – войска,
Против МЕНЯ – штыки,
Против МЕНЯ – тоска
(Руки мои тонки);
Против МЕНЯ – в зенит
Брошен радиоклич,
Серого зданья гранит
Входит со мною в клинч;
Можно меня смолоть
И с потрохами съесть
Хрупкую эту плоть
(Вес – 66);
Можно меня согнуть
(Отроду – 40 лет),
Можно обрушить муть
Митингов и газет;
Можно меня стереть –
Двинуть махиной всей,
Жизни отрезать треть
(Рост – 177).
– Ясен исход борьбы!..
– Время себя жалеть!..
(Мышцы мои слабы)
Можно обрушить плеть,
Можно затмить мне свет,
Остановить разбег!..
Можно и можно…
Нет.
Я ведь – не человек:
(Рост– 177),
Я твой окоп, Добро,
(Вес – 66),
Я – смотровая щель
(Руки мои тонки),
Пушки твоей ядро
(Мышцы мои слабы),
Камень в твоей праще.
А что мне с вашей томной негой,
Когда от бешеной тоски:
– Дружок мой, за бутылкой сбегай,
Обмоем новые носки.
А что мне ваши ахи, охи,
Рулады светских Лорелей?
– Дела, дружок мой, очень плохи,
А ну-ка новую налей.
Я бесконечным ожиданьем,
Как труп щетиною, оброс…
– Давай ещё одну раздавим,
Обмоем пачку папирос.
Моей тоске еврейско-русской
Сродни и водка, и кровать…
Да хрен с ней, с этою закуской,
Пора остатки допивать.
Пора допить остатки смеха,
Допить измены, страсть и труд!
– Хана, дружок мой. Я приехал.
Пускай войдут и заберут.
И будет смерть, и цепь годов за нею,
Когда, мой друг, прочтешь ты строки эти;
Но – прах в песке – я разглядеть сумею
Твое лицо в смятенья нежном цвете.
Я буду знать, какая мысль простая
В тебе звенит и чем душа объята, –
Ты должен будешь мною стать, читая,
И видеть так, как видел я когда-то.
Кто скажет мне, почему
Я в толк никак не возьму,
За что же взаправду я
Попал в тюрьму?
Бывало, я крал зерно,
Бывало, я жрал вино,
Но не за это сесть
Мне суждено.
Четыре ударных дня
Честили вовсю меня,
Четыре бездарных дня
Шла болтовня.
И суд меня поливал,
И съезд меня поминал,
Но так я и не узнал,
В чём криминал.
Одни говорят: «Он враг!»,
Другие: «Да он — дурак!».
Два года уже идёт
Такой бардак.
И поп толкует своё,
И чёрт толкует своё,
А я всё ношу белье
Ка-зен-но-ё…
Когда спохватишься, что «плавно»
Того же корня, что и «плыть», –
Ненужная утихнет прыть
И станет солнечно и славно, –
Как будто впрямь, без суеты,
Покачиваемый волною,
Любовно ладя с глубиною,
Ты движешься. И медлишь ты.
Когда поймёшь, что «плоть» и «плыть»
В родстве не по одним лишь звукам
И что в сплетенье многоруком
Их не разъять, не разделить, –
Как будто впрямь твои мечты
Сметают то, что видит разум:
Приемля жизнь и гибель разом,
Ты движешься. И медлишь ты.
Когда постигнешь, что близки
Пловцам певцы не только рифмой, –
Тогда прильнут, задор смирив свой,
Слова к спокойствию реки;
И вот неспешных строф плоты
Подвластны мерному влеченью,
И вместе с ними, по теченью,
Ты движешься. И медлишь ты…
I
Пустыне – свежести глоток,
На дыбе ломанному – врач,
Кровавой ссадине – платок:
– Не плачь…
Окну тоскующему – стук,
Небытию наркоза – жизнь,
Волной захлёстнутому – круг:
– Держись!..
Отогревающий очаг,
Состав, смывающий клеймо,
Свет в прозревающих очах –
Письмо.
II. Читая Сент-Экзюпери
Походному ветру в тон
Звучат надо мной слова:
– В пустыне ты значишь то,
Что значат твои божества!..
А было ли что-нибудь
Прекрасней моих божеств?
И вдвое короче путь,
И вражья броня – как жесть.
III. Сны
Родной, чудной кинематограф,
Ночной прокат знакомых лент.
Как просыпаться мне, потрогав
Живую плоть мелькнувших лет?
А может, спутаны все карты,
И, удручающе нелеп,
День, а не ночь, гоняет кадры,
Бездарные, как кислый хлеб?
И надо попросту проснуться,
Из тины выбраться – и вплавь,
Очнуться, вырваться, вернуться
В ночную явь…
Когда вверх тормашками катится
И бьётся в падучей судьба,
Не надо молиться и каяться,
Бояться сумы и суда.
Оглядывай пристальней прошлое,
Без лести оценивай дни,
Окурки иллюзий – подошвою!
А светлому – грудь распахни!
Не сдайся бессилью и горечи,
Не дайся неверью и лжи –
Не все лизоблюды и сволочи,
Не все стукачи и ханжи.
Шагая дорогами чуждыми
В какой-то неведомый край,
Друзей имена, как жемчужины,
Как чётки перебирай.
Будь зорким, весёлым и яростным
И выстоишь, выстоишь ты
Под грузом невзгод многоярусным,
Под ношей твоей правоты.
Поэма
I
Тем, кто не сломлен лагерным стажем,
Рядом с которым наш – пустяки,
Нашим товарищам, нашим старшим –
Я посвящаю эти стихи.
Тем, кто упрямо выжил и вышел,
В ком ещё горькая память жива,
Тем, кому снятся контуры вышек, –
Я посвящаю эти слова.
Тем, кто читает дальше названья,
Тем, кому люди и в горе близки,
Тем, кто не трусит трудного знанья, –
Я посвящаю эти листки.
Чьим-то простым, беззащитным и сильным
Главам ещё не написанных книг,
Будущим пьесам, полотнам и фильмам
Я посвящаю мой черновик.
II
Тому уже три века,
Тому всего три дня,
Как Муза дольних странствий
Взревела под окном.
По кочкам и по строчкам
Поволокла меня
В неукротимом газике,
Бывалом «вороном».
Дорога, о, дорога!
Жестокая жара…
Дорога, о, дорога!
Железные морозы.
Ведут машину нашу
Слепые шофёра,
Раздавливая скатами
Наивные вопросы.
Ни очага, ни света,
Ни птиц, ни тишины,
А только километры
Качающихся суток,
И наши судьбы пёстрые
Силком сопряжены
В бегущих по дорогам
Решётчатых сосудах.
К далёкой остановке
Протянута ладонь…
Подъёмы и уклоны,
То кувырком, то юзом…
А что же было раньше,
А что же было до
Со всеми нами – этим
Подведомственным грузом?
III
Нам не понять друг друга никогда.
Они не молят: «Господи, доколе?»
А лишь твердят: «Теперь-то ерунда…
А мы, браток, – мы видели такое…»
Здесь фраза отстоялась, как строка,
В ней каждый звук – нечаянной уликой,
Как будто простодушные века
Рисует некий Нестор многоликий.
Бредовая, чудовищная вязь,
Но смысл её на диво прост и чёток,
Он подтверждён свидетельствами язв,
Печатями безумий и чахоток;
Он подтверждён смиреньем стариков,
И ропотом, привычным и покорным,
И верой, что Покойный не таков,
Чтоб он на самом деле стал покойным.
В том этот смысл, что чья-то злая спесь
Живых людей, как дроби, сократила,
Что корчилась, хрустя костями, песнь
Под деловитым каблуком кретина.
А я не верю правде этих слов,
Мне не под силу откровенья эти,
И горький мой, незваный мой улов
Колеблет переполненные сети…
IV
Что такое «концлагерь»? На лике столетья горит,
Словно след пятерни, этот странный словесный гибрид.
«Лагерь» – это известно: «…под Яссами лагерь разбил,
Кукарекал с утра и лозу на фашины рубил…»
«Лагерь» – это знакомо: «…устроили лагерь в лесу,
Осушали росу, кипятили ручей на весу…»
Что же значит приставка, нарост неестественный – «конц»,
От которого слово в предсмертной икоте летит под откос,
А потом, обернувшись, храпя ненасытным нутром,
Вурдалаком встаёт, перевертнем встаёт, упырём?
Может быть, машинистка, печатая Тайный Указ, –
Вместо «а» – букву «о», и читать это надобно «канц»?
Канцелярских путей вожделенный веками итог,
Сущий рай, парадиз, где параграф всесилен, как Бог,
Где «входящие» есть, «исходящие» — меньше, но есть,
Где в обход циркуляра – ни пёрнуть, ни встать и ни сесть.
Может быть, нерадивый напортил наборщик юнец,
Поспешил, пропустил? И читать это надо – «конец»?
Сотворенью – конец. Утоленью – конец. И всему,
Что тревожило тьму, что мерцало душе и уму.
Человеку – конец. Человечности – тоже хана.
Кроме миски баланды не будет уже ни хрена…
Так ли, нет ли – не знаю. Но этот ублюдочный слог
В каждом доме живёт, он обыденным сделаться смог.
Ну, так что ж ты, Филолог? Давай, отвечай, говори,
С кем словечко прижил, как помог ему влезть в словари?
И когда, наконец, ты ворвёшься в привычный застой
И убьёшь этот слог, зачеркнув его красной чертой?
V
Погорельцем с сумою – под окна,
Под зажиточные, – моля:
– Дом сгорел, корова подохла,
Помогите, Господа для!..
Забулдыгой – к чужому столику:
– Понимаешь, я на мели;
От щедрот своих малую толику –
Алкоголику – удели!..
Нежеланным – к желанной, как к жаркому
Очагу – из промёрзлой степи:
– Дай согреться! Ну что тебе – жалко?
Дай согреться. Дай. Уступи…
…Каждый день, – от рассветного часа
И до полночи, – мучась и клянча:
– О, Поэзия! Мне – не Пегаса,
Мне сгодится рабочая кляча.
Попрошайкой-медведем из клетки,
Задыхаясь по-стариковски:
– Ты бы мне не обеды – объедки,
Ты бы мне не обновы – обноски,
Мне б не меч, а клюку – подпираться…
Ты не брезгуй – всё очень просто:
Без тебя мне вовек не добраться
До отчизны, чьё имя – Проза.
Знаю, щедрости недостоин;
Ну, а ты – не любя и не тратясь,–
Через фортку – что тебе стоит?! –
В узелок мой – остатки трапез!
…Умоляя и угрожая,
Что ни день, меняя обличье,
К нам взывает тоска чужая
Всею болью косноязычья…
VI
А в это время, вечером воскресным,
Мой быт лукавый ублажал меня
Сухим вином, и старомодным креслом,
И лёгким грузом прожитого дня.
Казалось, что пора глухонемая
Ушла навек и сгинула в былом –
Аминь, аминь!.. И чудо пониманья
На равных восседало за столом.
На стук любой распахивались двери,
И в них входил, конечно, только свой,
И нимбу умилённого доверья
Сиялось всласть у нас над головой.
И был прекрасен вечер заоконный,
И нежность к сердцу – тёплою волной…
…А в это время, издавна знакомый,
Шёл по бараку шмон очередной.
Он рылся в стариковских корках кислых,
Он пачки сигаретные вскрывал,
Он, как в отбросах, в материнских письмах
Брезгливыми руками шуровал.
Он тряпки тряс и – мимо коек – на пол
(Молчи, зэка, не суйся на рожон!),
Разглядывал он фото, словно лапал
Чужих невест, возлюбленных и жён…
…А что же раньше? Раньше было море,
Врачующее от житейских ран,
И мы, толпою, как на богомолье,
Идущие к прибою по утрам;
И тяжесть волн, сработанных на совесть,
Ракушечника жёлтая пыльца,
И наших тел полёт и невесомость,
И солнце, солнце, солнце без конца.
Существованья светлому усилью
Без устали учил нас добрый зной,
Учило море любоваться синью,
И горы – непреложной крутизной.
(Друг, погоди! Пожалуйста, не думай,
Что я собой заполнил этот стих,
Себя припомнив, развлекаюсь суммой
Своих страстей и радостей своих.
Я – это ты. Не больше и не меньше.
И я, и ты – мы от одних начал.
И я, как ты, постыдно онемевши,
За годом год молчал, молчал, молчал;
Я – это ты. Не лучше и не плоше.
И я, как ты, любил, работал, пил,
И я, как ты, ослепши и оглохши,
Добро удач за годом год копил;
Стихи читали, на цветах гадали,
«Ах, было что-то – поросло быльём!..»)
…А в это время где-то в Магадане
Происходил обыкновенный «съём».
Дошедшие до ручки и до точки,
Приемля жизнь со смертью пополам,
Под «Хороши весной в саду цветочки»
Бредут зэка, осилившие план.
Гнусит гитара, взвизгивает скрипка,
Брезентовый бормочет барабан!
О Господи, страшна Твоя улыбка
И непонятна пасмурным рабам.
Нет Бога – над, и нет земли под ними,
И кто-то от тоски – не сгоряча –
Вдруг скажет: «Ну, прощайте», – лом поднимет
И грохнет рядового палача.
А может быть, конец и так уж близок:
Известняковый не добил карьер -–
Но высочайше утверждённый список
Уже везёт умученный курьер;
И землекопов мерные движенья
Увенчивают будничный расстрел…
…А в этот миг на чудо обнаженья
Светло и потрясённо я смотрел.
Доверчиво, без хитростей, без тыла
(Будь так же чист и так же нежен будь!)
Плывут ко мне безгрешно и бесстыдно
Струящиеся руки, плечи, грудь,
И, тонкое колено открывая,
Как кожура снимается чулок…
…А в это время песня хоровая
Летит от нар в дощатый потолок;
А в это время кто-то спорит с кем-то,
Постичь пытаясь общего врага;
Как на картинках Рокуэлла Кента,
Блестят в глаза белейшие снега;
Под ними – пот, не растопивший грунта,
Под ними – кровь, не давшая ростка,
Под ними – захороненная грубо
Лежит неисчислимая тоска…
…А в это время в залах Исторички
Река науки благостно текла…
…А в это время выли истерички
И резались осколками стекла…
…А в это время тени шли по сходням
В Колымском трижды проклятом порту…
…А в это время мы по ценам сходным
Сбывали ум, талант и красоту…
А может, хватит дёргать нервы наши?
Ведь мы и знать, наверно, не должны,
Что женщины за миску постной каши
С себя снимали ватные штаны.
А может, впрямь пора щадить друг друга
И эту память вывести в расход:
Про «ласточку», «парашу», «пятый угол»,
Про «бур» и «без последнего развод»?
Пора забыть. А иначе – едва ли
Так проживём отпущенные дни,
Чтоб никогда о нас не горевали,
Не называли траурно – «они»…
VII
Кто это? Люди или окурки
С горьким и слипшимся табаком?
Чёрные брюки, чёрные куртки,
Чёрные шапки с козырьком.
Неиссякаемая вереница
Из века в век, от ворот до ворот;
Чёрной усталостью мечены лица –
Бывшие люди, бывший народ.
Сколько их били-учили метели
Руки и летом совать в рукава?
Медленно движутся чёрные тени,
Чудятся медленные слова:
«Вы – отщепенцы, отбросы, отсевы,
В кучу собрал вас мудрый закон;
От состраданья отсечены все вы
Буквой и цифрой, штыком и замком.
Вы опечатаны «словом и делом»,
Каждый рассвет – не исток, а итог,
Ваших желаний да будет пределом
Сала полоска да чаю глоток.
Сдайтесь. Продумано это умело.
Так или иначе, всем вам конец:
Осуществляется высшая мера –
Мир и спокойствие ваших сердец…»
VIII
Литераторы в новых костюмах,
Свежекупленных из аванса,
Вам не спрятать морщинок угрюмых,
Никуда от себя не деваться.
Не умеют молчать ваши лица,
Как молчат иногда ваши строки;
Литься лютой беде – не излиться,
Не отбыты ещё ваши сроки.
Ты нахохлился, брови насупил,
Щёлкнул мастер, позицию выбрав,–
И лицо твоё пало на супер,
Как тревожный и властный эпиграф.
На страницах – полёт и дерзанье,
На страницах – пурга и цветенье,
Ну, а здесь – притворились глазами
Два страданья, две ямы, две тени.
Это знак, что уплачена плата
За познанье, что Данту не снилось.
Помнят плечи дырявость бушлата,
Помнят ноздри баландную гнилость,
Помнят уши барачные скверны,
Сердце – жизней пропащих осколки…
Откровенны и достоверны
Лица, вынесенные за скобки,
Лица, закоченевшие в думах,
Лица, ждущие всё же чего-то.
…Литераторы в новых костюмах,
Необмятых, надетых для фото.
IX
Я не могу угадать наперёд,
Распорядиться собой:
Грустной ли дудкой буду я
Или вопящей трубой.
Мне бы с устатку – рюмку вина,
Тихий бы разговор,
Крест на минувшем, пламя в печи
Да изнутри затвор.
Только ведь это совсем не легко –
Вовремя зубы сжать,
Гнев и обиду презреньем гасить,
Ненависти бежать.
Вряд ли смогу я с собой совладать,
Горячий сглотнуть комок;
Сердце одним лишь друзьям открыть
Кто бы из наших смог?
Мы не посмеем теперь солгать
Тетрадочному листу,
Розовым цветом скруглять углы
Больше невмоготу.
Нам – не идиллия, не пастораль,
Не бессловесный гимн –
Обречены мы запомнить всё
И рассказать другим.
Была щедра не в меру Божья милость.
Я был богат. Не проходило дня,
Чтоб манною небесной не валилось
Сочувствие людское на меня.
Я подставлял изнеженные горсти,
Я усмехался: «Господу хвала!»,
Когда входили караваном гости
С бесценным грузом света и тепла.
Но только здесь сумел уразуметь я –
От ваших рук, от ваших глаз вдали –
Что в страшное, ненастное трехлетье
Лишь вы меня от гибели спасли.
Нет, не единым хлебом люди живы!
Вы помогли мне выиграть бои,
Вы кровь и жизнь в мои вливали жилы,
О, лекари, о, доноры мои!
Всё кончено. Сейчас мне очень плохо.
Кружится надо мною непокой.
Кому вздохнуть: «Моя ты суматоха…»
И лба коснуться тёплою рукой?
Всё кончено. Не скоро воля будет,
Да и надежда теплится едва.
Но в тишине опустошённых буден
Вы превратились в звуки и слова.
Вы, светлые, в тюремные тетради
Вошли, пройдя подспудные пути.
Вас во плоти я должен был утратить,
Чтоб в ритмах и созвучьях обрести.
Вы здесь, со мной, вседневно, ежечасно,
Прощеньем, отпущением грехов:
Ведь в мире всё покорно и подвластно
Божественной невнятице стихов…
О, как безысходно поэту
В скользящей удавке загона,
Погоня, погоня по следу –
За горло клыками закона!
Задушен, застрелен, затравлен,
Замучен вопящей оравой…
…Но как безобидна расправа
В сравненье с посмертною славой:
Когда неизбежность признанья
Угадывается палачами,
Они поднимают, как знамя,
Растоптанное поначалу.
И это совсем не сдуру,
Что нелюди и недомерки
Поют, поднабравшись, «Думу»
Повешенного на кронверке;
Засевши в свои ожидальни,
Где запахи крови и хлорки,
Скучающие жандармы
Мурлычут романсы Лорки;
Не правнуки, не потомки –
Дождавшись сановного знака,
Сегодняшние подонки
Цитируют Пастернака…
Такая расправа с поэтом,
Чтоб стало неведомо, чей он, –
И вот он стократ оклеветан
Уже за чертою мучений.
Он жизнью платил за почерк,
Но злоба не убывает:
Хвалами его порочат,
Убитого – убивают.