Владимир Британишский — 1856 год: Стих

Век движется то под гору, то в гору,
то еле-еле, шагом, то рысцой…

И вдруг с такой помчится быстротой,
как никогда. И скажет Лев Толстой,
что кто не жил в России в эту пору,
не знает, что такое жизнь.

Страна,
предчувствуя иные времена,
от Николая год назад избавясь,
зашевелилась, мощная на зависть,
как богатырь, что сиднем тридцать лет
сидел, но вставши — все преодолеет.
Дай бог!.. Светает. Чуть забрезжил свет.
Точнее скажем, тьма чуть-чуть редеет.

Едва лишь обрядили мертвеца,
едва черты свинцового лица
застыли, и из Зимнего дворца
торжественно перевезли в собор
уже смердевший труп, как началось
новое время. Каждый, вкривь и вкось,
толкует, судит. Кто болтает вздор,
кто размышляет. Ожили столицы,
не только Петербург — уж и Москва.
Люди осмелились разговориться.
И начались — слова, слова, слова.

Слова, каких доселе не бывало,
звучат: «цивилизация», «прогресс».
Что Николай сказал бы! Но не стало
его, и тут же всякий страх исчез.
Никто (как пишет в дневнике В. С.
Аксакова, сестра славянофилов)
не пожелал бы, чтобы он воскрес.
Россия больше уж была не в силах
его терпеть.
В людей вселился бес:
шум, говор, суета, обеды, тосты.
Все лица веселы (а были постны).

Смеются, шутят… Даже при дворе,
где в струнку все ходили при царе,
у фрейлин и у кавалеров свиты
теперь уж страха нет. Тот ледовитый,
гипнотизирующий, страшный взгляд
не пригвоздит их к месту. Норовят
в свободных и непринужденных позах
сидеть при их величествах! А царь —
глядит, но не одернет их, как встарь.

А в городе — и вовсе праздник. Воздух —
весенний! И живое существо
всей грудью, радостно вдохнуть его
естественно же хочет!..
Светлый год!
В журналах — новости по части мод.
Но тут же — новости совсем иные:
в «Губернских очерках» Н. Щедрина
читает изумленная страна
о «прошлых временах» дела такие,
о коих до сих пор… А сам-то он,
их автор, только-только возвращен
С. С. Ланским из злополучной Вятки.
И уж вовсю бичует недостатки
недавних — но уже былых — времен.
Да что Щедрин! Уже не только он —
юнцы о «старом» говорят «порядке»,
«L’ancien regime et la revolution»
Токвиля прочитав (в оригинале;
но скоро явится и перевод).

Неповторимый, незабвенный год!
Эпоха предвкушения свобод.
В дворянстве — либерал на либерале.
Всеобщее желанье перемен.

… —И даже сам великий князь К. Н.!
— И даже царь! Да! да! Передавали:
он тоже! Да! Правительство полно
благих намерений — нужны лишь люди:
свежие, честные… — А повесть «Рудин»
читали? — Да! И в этом же журнале —
поэма «Саша». И посвящено
И. Т.: Тургеневу! — Я так и понял. Но
поэма — что! И книгу ведь издали!
Некрасовскую. Ну и времена!
Не хлеще ли он даже Щедрина?
«Забытая деревня»: «старый барин» —
ведь это ж Николай! А «новый»…— Нет!
Не думаю! Царь — добр и либерален.
Некрасов не имел его в виду…
—Вы в клуб идете? — Да, я в клуб иду.
—А слышали, в Москве какой обед
устроили? Ну, матушка Расея!..
И в честь амнистии и милосердья
монаршего — речь Павлов произнес…
—Да, бедные страдальцы! Жаль до слез!
Но, говорят, довольно моложавы
вернувшиеся! В пользу им мороз
сибирский был, и дожили до славы!..
—А слышали, затронут был вопрос…
—Суда? Цензуры? — Нет, освобожденья
крестьян!..
Счастливый год! Остановись, мгновенье!
Застыньте все как есть!.. Уже лет через пять
уйдут: одни — вперед, другие — вспять…
И с удивленьем будут вспоминать
свой либеральный пыл, ребячество, речистость
жрецы реакции лет через двадцать — тридцать