Стихи русских поэтов классиков

Двадцатилетней, господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье
И, волоса не тронув, отпусти
И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью,
Но, господи, прошу по-человечьи,
Двадцатилетней, господи, прости.

Я хочу, чтоб утро утром было,
Чтобы в час, когда заря трубила,
Теплую дремоту превозмочь,
Чтобы ночи темное веселье
Унеслось, не требуя похмелья,
Утру — утро, ночи — ночь.

Чтобы гнать, как гонят отщепенца,
Свежестью воды и полотенца
Цепенящей лени паралич.
Окна распахнуть, потом газету,
Хлеб разрезать, вынуть сигарету,
Ясность долгожданную постичь.

Чтобы в утро, в золотую реку,
В день рабочий врезаться с разбегу,
Так необходимо нам, друзья,
Чтобы в чем-то легком и крылатом
Двигалась и говорила рядом
Бодрая, веселая, своя.

Но когда сомнамбула, зевая,
Волочится, шпильки подбирая,
В чем-то демоническом до пят,
Я кляну бессилие прогресса
И, как древний грек, прошу Зевеса
Громом поразить ее халат!

Любитель книг украл книгу у любителя книг.
А ведь в каждой книге любителя книг,
В том числе и в украденной книге,
Говорилось: не укради.
Любитель книг, укравший книгу у любителя книг.
Разумеется, об этом знал.
Он в сотнях своих книг,
В том числе и в книгах, не украденных у любителей книг,
Знакомился с этой истиной.
И авторы этих замечательных книг
Умели каждый раз этой истине придать новый, свежий оттенок.
Чтобы истина не приедалась.
И никто, как любитель книг.
Тот, что украл книгу у любителя книг.
Не умел ценить тонкость и новизну оттенков.
Которыми владели мастера книг.
Однако, ценя тонкость и новизну оттенков
В изложении этой истины.
Он как-то забывал о самой истине.
Гласящей простое и великое: — Не укради!
Что касается меня во всей этой истории.
То я хочу сказать, что интеллигенции
Не собираюсь выдавать индульгенции.

Н. Н. Вильмонту

Тошнит от самого себя,
От мыслей давних, от привычек.
От сигарет сырых, от спичек,
Точней — от самого себя

Тошнит. Я слышу в тишине:
Вот подползает, вот подперло…
На улицу! Пальто, кашне
Тошнотно облегает горло.

Вещает на стене плакат:
Падеж скота, какой-то ящур.
И очередь, как в дни блокад, —
Все что-то ищут, рыщут, тащат.

Опять разрыли тротуар.
Все тянут, не протянут кабель.
Какой-то вар, какой-то пар…
То оттепель, то снегопадаль.

Бедлам горсправки: позвонить.
Сан. уз. и масса обольщений.
Соединить, разъединить
Обломки кораблекрушений.

И вдруг, как пошлости обвал,
Как непристойность на кладбище:
Болван собачку потерял.
Полгорода собачку ищет!

Толпою давится метро.
Потом выблевывает где-то.
И содрогается нутро.
Я думаю: к чему все это?

То оттепель. То гололед.
И вдруг поймешь всем нездоровьем.
Что воздух болен белокровьем.
Сама материя гниет!

Гниет сопливая зима.
Не снег, а грязное повидло.
И трется не народ, а быдло…
О Господи, сойти с ума!
О Господи, как все обрыдло!

Как будто выкрик: — К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.

Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.

Там весело гуляла злоба.
Там юбиляр вздымал камчу.
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!

Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору ни залу,
Чему-то своему внимал.

Чему? С мучительной гримасой,
Сквозь окончательную тьму,
Что видел юбиляр безглазый —
Свет, что обещан был ему?

Ему обещанный когда-то
И им обещанный другим.
Что наша слепота — расплата
За то, что, зрячие, не зрим?

К окну склоняясь поминутно.
Он словно выходил на след
Какой-то мысли… Смутно, смутно
Лицом нащупывая свет.

А за окном платан могучий.
Смиряя кроной летний жар.
Вдруг закипал листвой кипучей,
И это слышал юбиляр.

Казалось, новым ослепленьем
Положен старому предел.
Как будто, став полурастеньем.
Он свет единственный узрел.

Когда дряхлеющее зло
Не пальцами, так вонью душит.
Когда до горла подошло
И даже выше — нёбо сушит…

Когда страна, хоть в крик кричи.
Молчит безмозглая громада,
И перекликнуться в ночи
Уже и не с кем и не надо…

Когда та женщина в тиши
Тебя убийцам предавала,
Неисчерпаемостью лжи
Твой воздух жизни исчерпала…

Когда твой бывший друг тебя
(Любитель Генделя и Баха),
Струей лакейскою кропя,
Сквернил, как осквернитель праха…

Когда жаровней адской жгут
Обид твоих ожесточенье.
Но долг Господний, долгий труд.
Терпенье, говорит, терпенье…

Меч правосудья отложи
До срока, без угроз, без жалоб.
Но самому себе скажи:
— Пожалуй, выпить не мешало б…

Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.
— Я загорел? — спросил слепой, и стало стыдно мне.

Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.
— Вы загорели, — я сказал, — и вам идет загар.

— Как вы успели? — я польстил, — весна еще вот-вот…
— К слепому солнце, — он в ответ, — сильнее пристает.

И горделиво на меня он повернул лицо.
А я подумал: мой слепой успел принять винцо.

— С наукой не вполне в ладу, — я осмелел, — ваш взгляд.
Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.

Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,
Потом на рощицу кивнул и — вздох: — Галдят грачи…

Замолк, руками опершись на палочку свою.
И вдруг добавил: — Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.

Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.
Неужто здесь?! — А он в ответ: — У входа на базар…

Так вот, — сказал я (про себя), — откуда ваш загар.

Памяти Юрия Домбровского

Какие канули созвездья,
Какие минули лета!
Какие грянули возмездья,
Какие сомкнуты уста!

Какие тихие корчевья
Родной, замученной земли.
Какие рухнули деревья.
Какие карлики взошли!

Отбушевали карнавалы
Над муравейником труда.
Какие долгие каналы.
Какая мелкая вода!

Расскажут плачущие Музы
На берегах российских рек.
Как подымались эти шлюзы
И опускался человек.

И наше мужество, не нас ли
Покинув, сгинуло вдали.
Какие женщины погасли.
Какие доблести в пыли!

А ты стоишь седой и хмурый:
Неужто кончен кавардак?
Между обломками халтуры
Гуляет мусорный сквозняк.

Ты знал — та женщина, конечно, не права.
Но ты в кусты ушел от передряги.
Неужто истина и правда — трын-трава?
Чего боялся ты? Психической атаки?

И то сказать! Здесь дрогнет и герой
И в ужасе замрет, немой и кроткий,
Когда низринется весь хаос мировой
Из пары глаз и судорожной глотки.

…Философ, впрочем, говорил о плетке.

Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.

Что им маркшейдер большелобый.
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.

Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!

Куда, б*я, делась русска нация?
Не вижу русского в лицо.
Есть и одесская акация.
Есть и кавказское винцо.

Куда, б*я, делась русска нация?!
Кричу и как бы не кричу.
А если это провокация?
Поставим Господу свечу.

Есть и милиция, и рация,
И свора бешеных собак.
Куда, б*я, делась русска нация?
Не отыскать ее никак.

Стою, поэт, на Красной площади.
А площади, по сути, нет.
Как русских. Как в деревне лошади.
Один остался я. Поэт.

Эй, небеса, кидайте чалочку.
Родимых нет в родном краю!
Вся нация лежит вповалочку.
Я, выпимши, один стою.

Я не знал лубянских кровососов;
Синеглазых, дерганых слегка.
Ни слепящих лампами допросов,
Ни дневного скудного пайка.

Почему ж пути мои опутав,
Вдохновенья сдерживая взмах,
Гроздья мелкозубых лилипутов
То и дело виснут на ногах?

Нет, не знал я одиночных камер
И колымских оголтелых зим.
Маленькими, злыми дураками
Я всю жизнь неряшливо казним.

Господи, все пауки да жабы.
На кого я жизнь свою крошу.
Дай врага достойного хотя бы,
О друзьях я даже не прошу.

Человек цепляется за веру,
Как за ветку падающий вниз,
И когда он делает карьеру,
И когда над бездною повис…

Человек цепляется за веру.
Вечно ищет и искать готов
Темную и теплую пещеру
В каменной пустыне городов.

Он за веру держится, условясь
Жить как люди… Только б не чудить.
Только б несговорчивую совесть
Богу веры перепоручить.

Человек цепляется за веру.
Безразлично, эта или та.
Страшно людям оживить химеру,
Но еще страшнее пустота.

Верующих вечная забава…
Не хватает палок и камней…
От меня направо и налево
Струи человеческих страстей.

И стучит отзывчивая палка.
Иноверец падает, хрипя.
Верующим бить его не жалко.
Потому что бьют не от себя.

Человек цепляется за веру,
Держится пока что до поры,
Потому и можно изуверу
Зажигать высокие костры.

И пока он держится за веру
И готов ей праведно служить.
Тихий дьявол возжигает серу.
Потирает руки: — Можно жить…

Кажется, цел небосвод.
Но не уверен, не спорю.
Тихо и страшно плывет
Айсберг по Черному морю.

Некто последний, один.
Машет руками нескладно.
Над полыньей среди льдин.
Что в полынье? Непонятно.

Хохот безумца и страх
Душу во сне сотрясает.
Дочь его с рыбой в зубах
Из полыньи выползает.

Ненапечатанная повесть —
Я вырвал на рассказ кусок!
И смутно торкается совесть,
И на зубах хрустит песок.

За что? Я не смягчил ни строчки.
Но зябко оголился тыл.
Как будто хлеб у старшей дочки
Отнял и сына накормил.

← Предыдущая Следующая → 1 2 3 4 ... 3328
Показаны 1-15 из 49912