Стихи про Машу

Происходило это, как ни странно,
не там, где бьет по берегу прибой,
не в Дании старинной и туманной,
а в заводском поселке под Москвой.

Там жило, вероятно, тысяч десять,
я не считал, но полагаю так.
На карте мира, если карту взвесить,
поселок этот — ерунда, пустяк.

Но там была на месте влажной рощи,
на нет сведенной тщанием людей,
как и в столицах, собственная площадь
и белый клуб, поставленный на ней.

И в этом клубе, так уж было надо,—
нам отставать от жизни не с руки,—
кино крутилось, делались доклады
и занимались всякие кружки.

Они трудились, в общем, не бесславно,
тянули все, кто как умел и мог.
Но был средь них, как главный между равных,
бесспорно, драматический кружок.

Застенчива и хороша собою,
как стеклышко весеннее светла,
его премьершей и его душою
у нас в то время Машенька была.

На шаткой сцене зрительного зала
на фоне намалеванных небес
она, светясь от радости, играла
чекисток, комсомолок и принцесс.

Лукавый взгляд, и зыбкая походка,
и голосок, волнительный насквозь…
Мещаночка, девчонка, счетоводка,—
нельзя понять, откуда что бралось?

Ей помогало чувствовать событья,
произносить высокие слова
не мастерство, а детское наитье,
что иногда сильнее мастерства.

С естественной смущенностью и болью,
от ощущенья жизни весела,
она не то чтобы вживалась в роли,
она ролями этими жила.

А я в те дни, не требуя поблажки,
вертясь, как черт, с блокнотом и пером,
работал в заводской многотиражке
ответственным ее секретарем.

Естественно при этой обстановке,
что я, отнюдь не жулик и нахал,
по простоте на эти постановки
огромные рецензии писал.

Они воспринимались с интересом
и попадали в цель наверняка
лишь потому, что остальная пресса
не замечала нашего кружка.

Не раз, не раз — солгать я не посмею —
сам режиссер дарил улыбку мне:
Василь Васильич с бабочкой на шее,
в качаловском блистающем пенсне.

Я Машеньку и ныне вспоминаю
на склоне лет, в другом краю страны.
Любил ли я ее? Теперь не знаю,—
мы были все в ту пору влюблены.

Я вспоминаю не без нежной боли
тот грузовик давно ушедших дней,
в котором нас возили на гастроли
по ближним клубам юности моей.

И шум кулис, и дружный шепот в зале,
и вызовы по многу раз подряд,
и ужины, какие нам давали
в ночных столовках — столько лет назад!

Но вот однажды… Понимает каждый
или поймет, когда настанет час,
что в жизни все случается однажды,
единожды и, в общем, только раз.

Дают звонки. Уже четвертый сдуру.
Партер гудит. Погашен в зале свет.
Оркестрик наш закончил увертюру.
Пора! Пора! А Машеньки все нет.

Василь Васильич донельзя расстроен,
он побледнел и даже спал с лица,
как поседелый в грозных битвах воин,
увидевший предательство юнца.

Снимают грим кружковцы остальные.
Ушел партер, и опустел балкон.
Так в этот день безрадостный — впервые
спектакль был позорно отменен.

Назавтра утром с тихой ветвью мира,
чтоб нам не оставаться в стороне,
я был направлен к Маше на квартиру,
Но дверь ее не открывалась мне.

А к вечеру, рожденный в смраде где-то
из шепота шекспировских старух,
нам принесли в редакцию газеты
немыслимый, но достоверный слух.

И услыхала заводская пресса,
упрятав в ящик срочные дела,
что наша поселковая принцесса,
как говорят на кухнях, понесла.

Совет семьи ей даровал прощенье.
Но запретил (чтоб все быстрей забыть)
не то чтоб там опять играть на сцене,
а даже близко к клубу подходить.

Я вскорости пошел к ней на работу,
мне нужен был жестокий разговор…
Она прилежно щелкала на счетах
в халатике, скрывающем позор.

Не удалось мне грозное начало.
Ты ожидал смятенности — изволь!
Она меня ничуть не замечала —
последняя разыгранная роль.

Передо мной спокойно, достославно,
внушительно сидела вдалеке
не Машенька, а Марья Николавна
с конторским карандашиком в руке.

Уже почти готовая старуха,
живущая степенно где-то там.
Руины развалившегося духа,
очаг погасший, опустелый храм.

А через день, собравшись без изъятья
и от завкома выслушав урок,
возобновил вечерние занятья
тот самый драматический кружок.

Не вечно ж им страдать по женской доле
и повторять красивые слова.
Все ерунда! И Машенькины роли
взяла одна прекрасная вдова.

Софиты те же, мизансцены те же,
все так же дружно рукоплещет зал.
Я стал писать рецензии все реже,
а вскорости и вовсе перестал.

Машенька, связистка, умирала
На руках беспомощных моих.
А в окопе пахло снегом талым,
И налет артиллерийский стих.
Из санроты не было повозки,
Чью-то мать наш фельдшер величал.

…О, погон измятые полоски
На худых девчоночьих плечах!
И лицо — родное, восковое,
Под чалмой намокшего бинта!..

Прошипел снаряд над головою,
Черный столб взметнулся у куста…

Девочка в шинели уходила
От войны, от жизни, от меня.
Снова рыть в безмолвии могилу,
Комьями замерзшими звеня…

Подожди меня немного, Маша!
Мне ведь тоже уцелеть навряд…

Поклялась тогда я дружбой нашей:
Если только возвращусь назад,
Если это совершится чудо,
То до смерти, до последних дней,
Стану я всегда, везде и всюду
Болью строк напоминать о ней —
Девочке, что тихо умирала
На руках беспомощных моих.

И запахнет фронтом — снегом талым,
Кровью и пожарами мой стих.

Только мы — однополчане павших,
Их, безмолвных, воскресить вольны.
Я не дам тебе исчезнуть, Маша, —
Песней
возвратишься ты с войны!

Вот это –
хорошая девочка.
Зовут эту девочку Маша!
А это –
её тарелочка.
А в этой тарелочке…

Нет, не каша,
нет, не каша,
и не угадали!
Села Маша,
съела кашу
всю,
сколько дали!

Да, хороша ты, Маша, да не наша! —
Так говорит пословица всегда.
Но есть такие Маши иногда,
Что слава богу, что не наша Маша!

1.
Маша
с этой девочкой я всю школу вместе учился
и любил
а потом будто бы позабыл
занимался безобразиями
работал, долбил, лечился

и теперь мне уже 35
во вторник выпустили из дурдома
середина июня
и запахи такие вокруг
что как будто дома

перемещаюсь в пустоте по пространству
пыльных, заброшенных комнат
в моей квартире
думаю:
кто-то же меня тут все-таки помнит?

завариваю чай
делаю себе бутерброды с колбасой и сыром
такое впечатление, что внутри сгорели какие-то датчики
и затруднена коммуникация с окружающим миром
и
все такое
как будто бы ты в параллельном мире

все одновременно родное
и при этом
какое-
то все не наше

и вдруг меня пронзает сладкая мысль:
Маша!

2.
позвонил
телефон через столько лет оказался прежним
ты, казалось, удивлена
но говорила таким молодым
и нежным
голосом
говорила почему-то медленно
осторожно
подбирая слова

договорились

я потом курил
и смотрел на дым

3.
нет
идти, конечно же, невозможно
как посмотрит на меня Маша
увидит, что я теперь очень
толстый
сразу поймет по лицу, что я в одиннадцать ночи
объедаюсь бутербродами с плавленным сыром
с сервелатом и маслом

нет
все ужасно

подумает: у него проблемы с подкожным жиром

а она-то
будет еще стройна
прекрасна

что я скажу ей?

скажу, наверное: ты меня не помнишь
я любил тебя в детстве
а после в больнице лежал как овощ

4.
помню
как ты приехала из-за границы
в 4-м классе
и практически сразу захотелось погибнуть на фронте, спиться

а однажды я встретил
тебя в универсаме на кассе
и тогда я сразу решил, что у нас
(нефигасе!)
будут обязательно красивые дети
и весь мир погибнет от бомб
и мы останемся единственными на свете

я написал тебе записку с признанием, подложил в твою сумку
но не смог дождаться, когда ты прочтешь
не в состоянии выдержать эту муку
я решил пока что скрыть свои чувства

будучи жирным
чтобы выглядеть лучше в твоих глазах
я демонстрировал близость к миру искусства
и стыдился бегать на физкультуре
мне открыто физрук говорил:
ты, Савин, мешок с гуаном, в натуре

5.
нет
даже в мыслях не целовал эти добрые руки-ноги
не трогал я эти волосы
не нюхал твое пальто на большой перемене
я понимал, что для тебя – я ничто, убогий
выскочка-юморист, недоразвитый оригинал из 6-го класса
некто
даже не имеющий права преклонить пред тобой колени
просто
какая-то постоянно растущая жировая масса

6.
незаметно, но медленно движутся школьные наши годы
происходит смена приколов, значков, погоды

все как прежде: я толстый
тонкие, жирные волосы
и невзрачный
а ты без обмана — блондинка
ты смеешься
и зубы у тебя
белые
и при этом они прозрачны

синий цвет глаз твоих
сильнее возможностей воображения
день за днем
я смотрю на взрослые изысканные кисти рук твоих

молча
беззвучно
издали
изучаю твои движения

7.
в 82-м в трудовой этот лагерь я, вообще, не поехал
мне зачем?
я был уверен, что и в этом году не добьюсь
успеха
ты поехала
и потом я внутренне видел
как ты гуляешь с местными парнями по имени Игорь
по самую голову в кукурузе, подсолнухах
сквозь заросли подзывают тебя: Марусь
и как этот Игорь тебя обидел

но, конечно, я знал — ты сама чистота
ты внутренне, Маша, выше
этих всех обычных, которые целуются там на крыше

но меня одолевали постоянные подозрения
мучили страхи
казалось, ты уже с кем-то встречаешься
и я дергался на перемене
услышав сзади:
вот, вчера напились у Махи

8.
так
жизнь прошла
осталась одна квартира
родители умерли
из знакомых осталась лишь тетя Ира

думаю: что мне сидеть и бояться встречи
пенсию как раз принесли вчера
и сегодня
как, собственно, и всегда
у меня не заполнен вечер

9.
вот
встречаемся с ней у МакДональдса на перекрестке
и она идет
вся загорелая
голова в аккуратной такой прическе
вся в какой-то модной одежде
повсюду пришиты различные ленты, клепки, полоски

ничего я ей не сказал
стоял просто так
и зажата в руке мобила

а
она говорит:
я лучше сразу скажу
давно тебя полюбила
помнишь, ты читал стихи на вечере в нашем спортивном зале?
в 7-м это было классе
а мне потом сказали
это Пушкин, Цветаева
я плакала
и после только уже о тебе мечтала

помнишь, как мы стояли с тобой на кассе?
знаешь, как я ждала?
как без тебя устала
жить?

время прошло, но то, что внутри — посильней металла

видимо, я от рождения — для тебя подруга
думаю, мы были созданы друг для друга

внутренне я всегда была лишь с тобой
ждала, когда ты, наконец, решишься
и все эти годы ты, Петя, мне ночью снишься
и все это время, заметь, я ни с кем никогда не дружила
мне уже 37
а я еще никому головы на плечо не ложила

ты пропал
но я все равно повстречаться с тобой хотела
и готовилась
глядя в зеркало
думала в ванной: вот, эти душа и тело
для тебя

я богатая, кстати
а ты самый лучший на свете
ты — для меня мужчина
хочешь, прямо сейчас повенчаемся?
давай
у меня за углом машина

ну, вот, кажется, все

10.
рассказчик в конце говорит за кадром:
этот пример хорошо иллюстрирует, что люди живут просто так
не задумываясь о главном

люди томятся в себе
в своем поврежденном, ущербном теле
многие не понимают, кого они любят на самом деле

для таких, возможно, Творец и разворачивает ход Провиденья
и вместо каких-нибудь похорон они вдруг празднуют дни рождения

так
живет
человек как трава
и вдруг вместо мучений, страсти
с ним случается
не какой-нибудь полный ужас

а наоборот

наступает счастье

Неужели, Мария, только рамы скрипят,
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад –
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.

Если это не сад, если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,

где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное…
Я не знаю, Мария, болезни моей.
Это сад мой стоит надо мною.

Это есть мадам Мария —
Уголь есть почти что торф,
Но не каждая Мария
Может зваться Бенкендорф.

Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч!
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры: на, возьми!
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми.

Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ?..

Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи тёмные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария,- гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить — уснуть.
Я стою у твоего порога.
Уходи, уйди, еще побудь.

Белый день занялся над столицей,
Сладко спит молодая жена,
Только труженик муж бледнолицый
Не ложится — ему не до сна!

Завтра Маше подруга покажет
Дорогой и красивый наряд…
Ничего ему Маша не скажет,
Только взглянет… убийственный взгляд!

В ней одной его жизни отрада,
Так пускай в нем не видит врага:
Два таких он ей купит наряда.
А столичная жизнь дорога!

Есть, конечно, прекрасное средство:
Под рукою казенный сундук;
Но испорчен он был с малолетства
Изученьем опасных наук.

Человек он был новой породы:
Исключительно честь понимал,
И безгрешные даже доходы
Называл воровством, либерал!

Лучше жить бы хотел он попроще,
Не франтить, не тянуться бы в свет,-
Да обидно покажется теще,
Да осудит богатый сосед!

Все бы вздор… только с Машей не сладишь,
Не втолкуешь — глупа, молода!
Скажет: «Так за любовь мою платишь!»
Нет! упреки тошнее труда!

И кипит-поспевает работа,
И болит-надрывается грудь…
Наконец наступила суббота:
Вот и праздник — пора отдохнуть!

Он лелеет красавицу Машу,
Выпив полную чашу труда,
Наслаждения полную чашу
Жадно пьет… и он счастлив тогда!

Если дни его полны печали,
То минуты порой хороши,
Но и самая радость едва ли
Не вредна для усталой души.

Скоро в гроб его Маша уложит,
Проклянет свой сиротский удел,
И — бедняжка!- ума не приложит:
Отчего он так быстро сгорел?

От автора: стихотворение про попугая
Попку, который недоволен своей жизнью.
Не нравится ему, что дети Маша и Ваня
перестали за ним ухаживать!
Поэтому они для него Машка и Ванька,
а не Машенька и Ванечка!
Что же не нравится попугаю?

Всё сижу я в этой клетке –
Надоело – целый день!
Лучше б я сидел на ветке
В джунглях Африки, где тень.

Взяли – Попкою назвали!
Кто придумал? – Ванька-чёрт.
Не назвали – обозвали!
Только я собою горд.

Ну а Машка всё кругами
Ходит, смотрит на меня,
В клетку лезет мне руками –
Не люблю такого я!

Да и кормят меня плохо,
Всё остатками еды.
Всё кидают хлеба крохи!
Забывают дать воды.

Так зачем меня купили
Вы на рынке всей семьёй?
Поиграли, да забыли –
Некрасиво, ой-ёй-ёй!

И пускай вы все хотите,
Чтобы я заговорил.
Не дождётесь – я в обиде!
Лучше б волком я завыл!

Потому и нахохлился –
Недоволен вами я!
И замёрз, и простудился –
Позабыли все меня!

Так что даже не просите,
Не скажу я вам: «Привет!»
Вкусных зёрен принесите,
Сами вон, едят омлет!

Ну а после положите
Мне на клетку тёплый плед;
Полетать мне разрешите –
Не летал уж восемь лет!

И тогда, скажу вам честно,
Обожать вас буду я!
Стану добрым и прелестным,
Всё же вы — семья моя!

Расскажу вам за обедом
Много разных, умных слов!
Хорошо ведь быть под пледом…
Да и вкусен мамин плов!

Тебя всё манит Калабрия,
Меня — Норвегии фиорд.
О, дай мне взять, моя Мария,
Последний северный аккорд!

Дай утонуть в Балтийском море,
Иль на эстляндском берегу
Уснуть, лаская взором зори,
Что вечно в сердце берегу…

Тебя влечёт Александрия,
Тебе всё грезится Каир,
Как мне — Миррэлия, Мария,
Как Сологубу — сон-Маир!

Ты мной всегда боготворима,
И за тобою я пойду
За них — меридианы Рима —
Прославить южную звезду.

Тебе угрозна малярия,
Но если хочешь,- верный друг,
Я для тебя, моя Мария,
Уеду с севера на юг!

Проживая — много лет тому назад — в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу.

Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой — в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.

Вот однажды нанял я такого извозчика… Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец молодцом; глаза голубые, щеки румяные; русые волосы вьются колечками из-под надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки. И как только налез этот рваный армячишко на эти богатырские плеча!

Однако красивое безбородое лицо извозчика казалось печальным и хмурым.

Разговорился я с ним. И в голосе его слышалась печаль.

— Что, брат? — спросил я его. — Отчего ты не весел? Али горе есть какое?

Парень не тотчас отвечал мне.

— Есть, барин, есть, — промолвил он наконец. — Да и такое, что лучше быть не надо. Жена у меня померла.

— Ты ее любил… жену-то свою?

Парень не обернулся ко мне; только голову наклонил немного.

— Любил, барин. Восьмой месяц пошел… а не могу забыть. Гложет мне сердце… да и ну! И с чего ей было помирать-то? Молодая! здоровая!.. В един день холера порешила.

— И добрая она была у тебя?

— Ах, барин! — тяжело вздохнул бедняк. — И как же дружно мы жили с ней! Без меня скончалась. Я как узнал здесь, что ее, значит, уже похоронили, — сейчас в деревню поспешил, домой. Приехал — а уж за? полночь стало. Вошел я к себе в избу, остановился посередке и говорю так-то тихохонько: «Маша! а Маша!» Только сверчок трещит. Заплакал я тутотка, сел на избяной пол — да ладонью по земле как хлопну! «Ненасытная, говорю, утроба!.. Сожрала ты ее… сожри ж и меня! Ах, Маша!»

— Маша! — прибавил он внезапно упавшим голосом. И, не выпуская из рук веревочных вожжей, он выдавил рукавицей из глаз слезу, стряхнул ее, сбросил в сторону, повел плечами — и уж больше не произнес ни слова.

Слезая с саней, я дал ему лишний пятиалтынный. Он поклонился мне низехонько, взявшись обеими руками за шапку, — и поплелся шажком по снежной скатерти пустынной улицы, залитой седым туманом январского мороза.

«Приехала к бабушке Маша,
Сварила ей бабушка кашу.
— Садись, гостья желанная,
Остынет каша манная.
Каша сладкая — с песком
Да с душистым молоком!
На-ка ложку, Маша,
Ешь скорее кашу!
Но руками Маша машет:
— Не хочу я каша вашу!
Вдруг гром — тряхнуло дом,
Зашаталось все кругом:
Это трактор с трактористом
Появились под окном.
Долго Машу журили, бранили:
— Мы пахали поля, боронили.
Выросла пшеница —
Можно заблудиться:
Густа, высока,
Не достать
До колоска!
Разворчался, разгневался трактор,
Запылил по широкому тракту:
— Тракторист рассердился на Машу,
Что не ест Маша манную кашу!…
Тут комбайн по деревне шагает,
Застегнулся на тысячи гаек.
Покажите-ка девочку Машу,
Что не ест нашу манную кашу!
С комбайнером нам как не сердиться —
Или зря убирали пшеницу?!
Тарахтя, подкатила трехтонка,
Подкатила и крикнула звонко:
— Мы с шофером слыхали про Машу,
Что не ест Маша манную кашу,
Мы возили зерно по амбарам,
А выходит, старались мы даром!
Стук, лязг под окном,
Ходит дом ходуном,
Мчится мельница,
Жернов вертится.
Гул взлетает к облакам!
Вслед за мельницей — река
Катится лугами,
Плещется волнами.
— Как же тут не шуметь, не сердиться?
Иль напрасно мололи пшеницу —
Манных круп запасали для маши?
Маша даже не смотрит на кашу!..
И корова пришла — замычала:
— Молоко я для каши давала! —
Да как топнет корова копытом:
— На капризу я тоже сердита!
Замотала буренка рогами:
— Зря я, что ли, бродила лугами?
Молоко ли мое не душисто
От травы-муравы шелковистой?
Тут заслонкою печь забренчала:
— Я работала тоже немало,
Вон как спину свою накалила —
Я для Машеньки кашу варила.
Сколько все потрудилась для Маши…
Съешь хоть ложечку, Машенька, каши!
Села Маша поближе к окошку,
Шепчет: — Дай-ка мне, бабушка, ложку!-
Ароматная каша, густая.
Пять минут — и тарелка пустая!
Вышла Машенька на крылечко,
Поклонилась низехонько речке,
Трактористу и комбайнеру,
И веселому парню-шоферу,
Жаркой печке,
Проворной трехтонке,
Шумной мельнице,
Рыжей буренке…
Обняла свою бабушку Маша:
— Всем спасибо,
Хорошая каша!!!

Наша Маша рано встала,
Кукол всех пересчитала:
Две Матрёшки на окошке,
Две Аринки на перинке,
Две Танюшки на подушке,
А Петрушка в колпачке
На дубовом сундучке!

Вдоль моря быстро девочка проходит,
бледнея, розовея и дичась.
В ней все восходит… Что с ней происходит?
В ней возникает женщина сейчас.

Она у моря тапочки снимает,
вступает, словно в музыку, в него,
и все она на свете понимает,
хотя не понимает ничего.

Рассудок трезвый, безрассудства масса,
взгляд из-под чуткой челки через всех
и снова вниз… Все это вместе Маша —
серьезный большеглазый человек.

И у меня пересыхает нёбо,
когда, забыв про чей-то взрослый суд,
мальчишеские тоненькие ноги
ее ко мне беспомощно несут.

Я надеваю трубчатую маску.
Плывет и Маша где-то надо мной.
Я сквозь стекло ищу глазами Машу
среди цветов и крабов, как хмельной.

И вижу я в зеленой толще светлой
над бурою подводною грядой —
колышутся, как беленькие стебли,
мальчишеские ноги под водой.

И я плыву, плыву в подводных чащах,
плыву я, воду ластами кроя,
и я несчастлив от того, что счастлив,
и снова счастлив, что несчастлив я.

Что мне сказать? Пусть не боится мама —
тебе не причиню я, Маша, зла.
Мне от тебя немного надо, Маша,
и очень много — чтобы ты была.

В раздумиях о вечности и смерти,
охваченный надеждой и тоской,
гляжу сквозь твое тоненькое сердце,
как сквозь прозрачный камушек морской.