Вера Полозкова - Стихи для детей

папа заявил мне прямо:
— через час приедет
мама.
привезет тебе
дракона,
чтобы всех пугать
с балкона.
приберись, —
добавил строго, —
я пока
посплю немного.
я ответственный ребенок.
я на кухне в пять картонок
разложил карандаши —
вместо соды
и лапши.
постирал носочек
в кружке,
вымыл супом
все игрушки,
подогреть я пряник смог,
чтобы сладкий шел
дымок,
заварил в кастрюле
чаю, —
маму милую встречаю, —
щедро, пачку целиком.
полковра побрил станком.
вычистил зубною пастой
старый пылесос опасный.
феном пыль обдул
с картин.
(тихо — я тут
не один).
книжки все сложил я горкой.
вылил уксус (он прогорклый)
аккуратненько в окно.
стало классно.
как в кино!
думал я — какая жалость,
мама очень задержалась.
все остыло — пряник, чай.
мама, где ты?
приезжай.

– мама, правда, что игрушки
оживают по ночам?
кофе пьют, едят ватрушки?
– нет, никто не замечал.

– говорят? играют в прятки
и танцуют до утра?
– ох, родная, это вряд ли.
уже поздно. спать пора.

но как только свет потухнет,
я опять смотреть пойду,
как мои друзья на кухне
затевают чехарду.

мыши сделали из булки
с небольшим окошком дом
и под музыку в шкатулке
вальс танцуют вчетвером.

плюшевые леопарды
ссорятся из-за мяча.
еж с котом играют в нарды,
громко фишками стуча.

кукла режет из салфетки
белоснежную фату.
заяц взял мои конфетки
и катает их во рту.

утка расставляет свечки,
зажигает фитили,
чтобы лего-человечки
к ней поужинать зашли.

и из дольки мандарина
сделав новую луну,
осьминог и балерина
ставят оперу одну.

слон рассказывает сказку
о подводном короле:
как явился он, прекрасный,
грустной деве на земле,

как выходит он на берег
и искрится, как роса.

жаль, что взрослые не верят
ни в какие чудеса.

парамонов берендей
не любил худых детей.
и насчет проблемы этой
у него был ряд идей.

он ловил их, вереща,
и с женою сообща
заливал в них две кастрюли
манной каши и борща.

– ежели ребенок тощ –
где ж энергия и мощь?
будет весь ходить зеленый,
как крапива или хвощ!

ну, теперь он укрощен.
дом его увит плющом.
он давно детей не кормит
манной кашей и борщом.

но студенты городка
(все худые, как доска)
как ни странно, навещают
берендея-старика.

ему очень много лет,
он обернут в пестрый плед,
а они ему приносят
вермишели и котлет.

я приехал
к соловью
взять
простое интервью.

– что теперь у вас поют?
– чиу-чиу! пьюти-фьют!
– да уж, выбор небогат.
вы поете наугад?
даже нот не разучив?
– пичи, пичи! чив-чив-чив!
– серы, зелены и пеги,
правда ли, что вас коллеги
обсуждают горячо?
– цити, цити! чо-чо-чо!
– вот вы только и поете,
пока люди на работе –
вышла гневная статья!
– фити, фити! тья-тья-тья!
– я не отрицаю дара,
но вот в смысле гонорара –
как вы кормите семью?
– тичи-тичи, кьюти-пью!
– нет у вас такого чувства,
будто новое искусство
развращает молодежь?
– ричитиу, тьошь-тьошь-тьошь!

крохотный, как свежий лист,
улетел мой вокалист.

что же мне давать в газету?
разве только песню эту,
с заголовком “пьюти-фью:
как я ездил к соловью“.

мы с мамой
стояли и молча смотрели
как снег опоздал
и западал в апреле.

и папа сердился:
– ну это уж слишком!
а снег
был подобен
проспавшим мальчишкам,
ворвавшимся в класс
в середине урока,
и вот их журят
возмущенно
и строго,
а им хитрецам
будто все нипочем.
глядят на ботинки,
поводят плечом.

а снег все летел
в темпе венского вальса,
я снегу тихонько сказал:
– оставайся!
а маме-зиме,
ее слугам и стражам,
мы так уж и быть
ничего
не расскажем.

в ночи из покровского-стрешнева
похитили старого лешего.
он брёл по тропинке,
тут хвать за ботинки
и прочь увезли его, грешного.

— он был в шароварах и кителе!
нигде вы такого не видели?
тревожились сутки
и мыши, и утки,
и прочие местные жители.

— пугающее происшествие!
но из своего путешествия,
всклокоченный, пеший,
вернулся наш леший
и мог объясниться лишь жестами.

— вы слышали? это фантастика!
его не хватало для праздника!
к нему подрулили
на автомобиле
два старых его одноклассника.

два добрых его однокашника!
но от потрясения страшного
он громко и жутко
и без промежутка
весь путь проорал из багажника.

двух леших, петрова и рогова,
нашли — для дознания строгого.
они извинились.
но даже не вылез
их старый приятель из логова.

с тех пор злополучного лешего
решили беречь пуще прежнего
бобры и куницы,
и крысы, и птицы,
и белки покровского-стрешнева.

над водою тишина
легче пуха
и пшена.
утки, как же нам такая
красота разрешена?

на закате над рекой
синий с золотом покой.
я не смел пошевелиться.
я забыл, кто я такой.

утки, есть такая грусть,
словно и река, и куст
знают все твои печали,
все тревоги наизусть.

это не прихоть, это не блажь:
это неделю мы строим шалаш.

стульчик, сундук и над входом подкова.
взрослого не поместить никакого.

будет топчан, умывальник, очаг.
мы станем ужинать тут при свечах.

здесь от мышей мы подвесили гречку.
здесь сапоги, чтобы бегать на речку.

тут будем прятать тетрадь для стихов.
спать после сумерек. до петухов.

в этой кастрюле мы сварим похлёбку.
это учебник, его на растопку.

здесь я картошки запас для костра.
здесь мы поселимся: я и сестра.

мы объявили друзьям и соседям,
что послезавтра сюда переедем.

лес, земляника, свобода и труд.
взрослые вряд ли сюда доорут.

камень отыщем, чтоб гвоздиком высечь:
«взрослому штраф сто четырнадцать тысяч!»

чтобы мы ноги держали в тепле,
пусть нам носки оставляют в дупле.

рядом два ящика выставить надо:
два. «для печенья»
и «для шоколада».

квокка,
выхухоль,
тупайя
с пряниками в рюкзаках
в лес вошли, легко ступая,
и пошли смотреть закат.

день был свеж. стояла осень.
пахло хвоей и листвой.
и ходило между сосен
солнце с белой головой.

выхухоль сказала:
— дамы,
как мне нравится, когда мы
выбираемся пройтись.
столько красок!
столько птиц!

на пригорке, на привале,
глядя, как блестит река,
чай по кружкам разливали
и глядели в облака.

— девочки! —
сказала квокка, —
с вами мне не одиноко.
повезло мне в жизни сей
повстречать таких друзей.

— да уж, — молвила тупайя,
к угощенью приступая, —
хорошо сидим втроем.
может, что-нибудь споем?

еж и белка, засыпая,
а над ними чёрный дрозд
слушали из нор и гнёзд:
квокка,
выхухоль,
тупайя
пели блюз
до первых звёзд.

я в вовкину руку вцепился как клещ
в тот день накануне каникул:
он очень сказал мне обидную вещь
и трижды противно хихикал.

я дрался в сто двадцать ротвейлерских сил
в тот день накануне каникул.
и вовка упал, и прощенья просил,
и хныкал, и хныкал, и хныкал.

— ты сам это начал, — сказал я ему
в тот день накануне каникул.
— я знаю, — он всхлипнул, — зачем, не пойму.
и больше не пикал.

не то чтоб я прямо карающий меч,
но в гневе я, в общем-то, жуток.
пусть все, кто здоровье желает сберечь,
без гнусных обходятся шуток.

возле белой колонны в чёрном концертном зале:
мы присели с мамой, куда нам тётеньки указали.

(мама выдала мне пиджак и смахнула с него шерстинки
и сказала: какие кеды? надень ботинки.)

выходили люди, поблескивали очками
и водили смычками, а после цокали каблучками.

а потом вышла девушка, поклонилась и без улыбки
заиграла на скрипке.
заиграла на узкой скрипке.

так она играла, что я все забыл и замер.
так она играла, как будто я сдал экзамен,

долетел до орбиты и вижу спину земного шара.
так она играла, что публика не дышала.

будто до разгадки тайны осталась самая малость.
сердце ходуном ходило и долго не унималось.

и был строг ее профиль, и тонко было запястье.
и я видел, как сквозь нее проступало счастье.

и мы вышли на воздух, и мама меня спросила:
— по мороженому?
— нет-нет, — я сказал.
спасибо.

вот мама милая моя
пришла писать статью.
работает пускай, а я
гнездо над ней совью.

осилить нужно сто задач,
пятьсот один вопрос.
с собой возьму я жёлтый мяч
и красный паровоз.

она, конечно, скажет: «слезь,
есть комната своя»,
но ясно мне: я нужен здесь.
мы всё-таки семья.

и если время спать пришло,
и наступает ночь:
я не уйду — ей тяжело,
я должен ей помочь.

мы вместе выстоим в любой
из бед и неудач.
не бойся, мама, я с тобой.
и паровоз.
и мяч.

вот сходит ночь по дальним крышам вниз,
дороги стихли, стройки улеглись,
луна свой грозный глаз раскрыла ястребиный.
усни, мой самосвал на колесе большом,
спи, экскаватор мой с разинутым ковшом,
спи, трактор мой с прозрачною кабиной.

был очень трудный день, в такой суровый зной
вы рыли, вы скребли, вы ездили со мной,
был город заложён, он будет грандиозен.
спи, красный мой фургон, я вижу, ты ослаб,
спи, грейдер мой, красивый, словно краб,
спи, милый мой оранжевый бульдозер.

мы завтра с вами вновь пойдем атаковать
песок и чернозём, ложитесь-ка в кровать,
всех на бочок сложу с рычанием свирепым:
тебя, подъемный кран с тяжёлою
стрелой,
тебя, мой гордый скрепер удалой,
тебя, конечно же, мой грузовик с прицепом.

под одеяло дверцы подгибай
и баю-бай

есть дерево, в лесу всего древней,
с опятами у кряжистых корней,
поросшее лишайником и мхами,
в колючках, — просто так не подойдешь, —
раз в год оно, как яблоками, сплошь
тугими покрывается стихами.

найти его немалых стоит сил,
но папа каждый вечер приносил
стихов из леса, с хвоей и золою:
он складывал их горкой на столе,
они горели, спелые, в тепле
и исходили терпкою смолою.

они горели, радостные, здесь, проводники открытий и чудес,
вели далеким и прекрасным садом.
они умели исцелить от слез,
открыть глаза, ответить на вопрос,
который еще даже не был задан.
все лето мы хватали наугад

стихотворение, и каждый был богат
без клада, каравана или жезла:
другим на вкус был каждый новый плод.
когда же мы вернулись через год —
тропинка к тому дереву исчезла.

дни наши стали скучны и тихи,
в лесу густом, без нас, росли стихи:
те, что мы вместе слушали часами.
но дерево волшебное во сне,
все в серебре, является ко мне —
и разными смеется голосами.

– боже, где вы столько времени бегали?
– космолет мы собирали с коллегами.

– отчего же рукава-то все черные?
– испытанья проводили, как ученые.

– а чтоб джинсы распороть, где вы лазали?
– специальные мечи у нас, лазеры.

– так, а что у рюкзака стало с молнией?
– небольшим метеоритом заполнили.

– так, а с варежками что полосатыми?
– их и вовсе растащило на атомы.

– а мне кажется, у вас нету совести.
– мама, совесть не нужна в невесомости.

– ну и что мне с вами делать, учеными?
– нас салатом накормить, с макаронами.