Стихи о художниках

Не раз раздастся звон потешных бубенцов;
Не раз, целуя лоб Карикатуры мрачной,
Мы много дротиков растратим неудачно,
Чтоб цель достигнута была в конце концов!

Мы много панцирей пробьем без состраданья,
Как заговорщики коварные хитря
И адским пламенем желания горя —
Пока предстанешь ты, великое созданье!

А вы, что Идола не зрели никогда!
А вы, ваятели, что, плача, шли дотоле
Дорогой горькою презренья и стыда!

Вас жжет одна мечта, суровый Капитолий!
Пусть Смерть из мозга их взрастит свои цветы,
Как Солнце новое, сверкая с высоты!

Художник видит так.
Поэт глядит иначе,
Бесформенное облекая в плоть,
В гармонию сливать удачу с неудачей
И мрак, со дна идущий, побороть.

Художнику дано — веселье без удержу,
Сияют тюбики восторгом изнутри,
Что было формою, на ленточки разрежет,
Луна бездонная пойдет на фонари.
Река — на лужицы рассеется, размажет
Ее в полете неуемная рука.
Картина весела, но, ощутив пропажу,
Охватит беспричинная тоска.

Слон-живописец написал пейзаж,
Но раньше, чем послать его на вернисаж,
Он пригласил друзей взглянуть на полотно:
Что, если вдруг не удалось оно?
Вниманием гостей художник наш польщен!
Какую критику сейчас услышит он?
Не будет ли жесток звериный суд?
Низвергнут? Или вознесут?
Ценители пришли. Картину Слон открыл,
Кто дальше встал, кто подошел поближе.
«Ну, что же,- начал Крокодил,-
Пейзаж хорош! Но Нила я не вижу…»
«Что Нила нет, в том нет большой беды!-
Сказал Тюлень.- Но где снега? Где льды?»
«Позвольте!- удивился Крот.-
Есть кое-что важней, чем лед!
Забыл художник огород».
«Хрю-хрю,- заметила Свинья,-
Картина удалась, друзья!
Но с точки зренья нас, Свиней,
Должны быть желуди на ней».
Все пожеланья принял Слон.
Опять за краски взялся он
И всем друзьям по мере сил
Слоновьей кистью угодил,
Изобразив снега, и лед,
И Нил, и дуб, и огород,
И даже мед!
(На случай, если вдруг Медведь
Придет картину посмотреть…)
Картина у Слона готова,
Друзей созвал художник снова.
Взглянули гости на пейзаж
И прошептали: «Ералаш!»

Мой друг! не будь таким слоном:
Советам следуй, но с умом!
На всех друзей не угодишь,
Себе же только навредишь.

Анализ басни «Слон-живописец» Михалкова

Сергей Владимирович Михалков в своем творчестве возродил жанр басни. Классическая форма под его пером наполнилась современным содержанием.

Стихотворение написано в 1945 году. Его автору 32 года, несколько лет назад его стихотворение «Светлана» понравилось И. Сталину, он член Союза писателей и выпускник Литературного института. А еще — автор гимна СССР. По жанру — басня, по размеру — свободный ямб со смежной (и одной перекрестной) рифмой, без деления на строфы. Рифмы открытые и закрытые. Лирический герой — баснописец, который появляется в заключительных строках, выводя нехитрую, но весьма полезную мораль сей басни. Художник Слон собирается участвовать в вернисаже со своей новой картиной. Опасаясь разгромных рецензий от знатоков и просто посетителей грядущей выставки, Слон предусмотрительно зовет друзей оценить пейзаж. Каждый ценитель картину похвалил, но нашел в ней существенный недостаток. Чтобы угодить всем, простофиля Слон портит свою работу нагромождением дополнений: Нил, льды, огород, россыпь желудей и даже мед (на случай, если заглянет Медведь).

Однако Крокодил, Свинья, Крот, Тюлень почему-то не обрадовались: ералаш! Гнавшийся за успехом Слон обескуражен. Теперь он точно знает, что картина никуда не годится, переделывать же ее некогда. Похоже, ему еще придется поработать — но не столько над своим художественным мастерством, сколько над силой воли, чувством меры и умением отстаивать свой творческий замысел перед дилетантами. Готовый афоризм: на всех друзей не угодишь, себе же только навредишь. И еще один: советам следуй, но с умом. Стихотворение изобилует вопросами, восклицаниями, диалогами. Слово «ералаш» означает путаницу, чепуху. Похоже, звери не догадываются, что сами стали источником беспорядка на когда-то приличном пейзаже. С. Михалков делает простой вывод из создавшейся ситуации: не будь таким слоном. Он обращается к читателю с высоты своего опыта: мой друг! Нужно отметить отсутствие каких-либо особых поэтических средств в басне. Дело в том, что в этом жанре достаточно развернутого олицетворения, чтобы осветить проблемы и найти пути их решения. За говорящими животными угадываются люди, мешающие творить художнику неуместной критикой.

Басня «Слон-живописец» С. Михалкова спустя 8 лет после создания стала замечательным мультипликационным фильмом «Лесной концерт». Сам поэт многократно обращался к басне как средству исправления нравов.

Прими мой дружеский совет:
Писать тебе не надо
Небесных ангелов портрет,
Рисуй владыку ада!

Тебе известней адский лорд,
Чем ангел белокурый.
Куда живее выйдет черт,
Написанный с натуры!

Вся красота, когда смеется небо,
и вздох земли, когда сбегает снег, –
все это ляжет вместе, как солома,
и отворится благодатный хлев.

Пускай на крыше ангелы танцуют
и камни драгоценные целуют
и убегают к верхнему углу
и с верхнего угла бегут, сверкая,
серебряные ветки рассыпая
и посохи меняя на бегу.

И пусть все это отойдет во мглу,
пусть отвернет смущенное лицо.

Внизу, как можжевельники при ветре,
друг друга будут дети обнимать,
а по бокам волы, волы – созвездья
трудящейся земли. Они ложатся,
как только что рожденные телята:
они невидимую чуют мать.

А пастухи, родители детей,
подходят медленно, по-деревенски.

Темным-темны их бедные одежды,
и эта тьма почти от нас идет
и потому почти приводит к нам,
как будто Лот, идущий из Содома…

Но возле пастухов, оборотясь,
стоит художник. Sapienti sat?.
Все исчезает, как висячий сад,
и он один стоит в степи пустой.

Его у горла сложенные руки
как будто держат припасенный дар –
но в этом сомневаются глаза.
Он более, чем мы, любим собой.
Он говорит, как свет глухонемой:

– Ты, мысль моя, ты, ясная Кифера,
ты, розы поднебесной привиденье,
ты, как припев, не впору моему
большому мраку: подойдя к нему,
ты повторяешь эти очертанья –
так в зеркале лицо мое встает,
и то, что там, себе его берет,
и, на себя накинув плоский образ,
томится в нем, как птица под платком, –
и, сбросив, не нуждается ни в ком.

Кому ты хочешь поднести охапки
цветов и улыбнувшихся вещей
и привести замученных детей,
чтобы они смеялись, как вода,
когда качнут наполненное блюдце,
и всё сложить у ног, и улыбнуться –
тот не Лаван, и с ним не делят стад.
Верни ему весь одичавший сад –
в цветной воде, в утешенных слезах
Содом, перерожденный на глазах, –
все будет ложь, и ничего как ложь.
Ты зеркало пустое принесешь.

Есть человек, и он как мир живой
и больше мира – и никто сюда
его не вызвал. Я стою, как вой.
Он – это то, что в зеркале всегда.
Он – это я, подуманный тобой.
И он стоит, как образ соляной,
и не идет за всеми.

Без меня
мой дар лежит на собственной могиле,
как вопленица на похоронах:
она как будто землю разрывает,
откидывает прозвища, приметы,
походку, обхождение, привычки,
она раскапывает свежий ход
в тяжелой глине…
и передает
тяжелый факел темноты
туда, где свет, как кровь, идет, –

весна идет,
и ясная Кифера,
и с нею в парусах архипелаг,
и ранней сфере отвечает сфера,
и первой розой перевернут мрак –
и я иду, беднее, чем другие,
в одежде темной и темнее всех,
с больной улыбкой, как цветы больные,
как вздох земли, когда сбегает снег.
_ ? Sapienti sat – Для понимающего (этого) достаточно (лат.).

Кто, когда, зачем,
какой малярной кистью
провел по этим чертам,
бессмысленным, бывало, как небо,
без цели, конца и названья –
бури трепета, эскадры воздухоплавателя, бирюльки ребенка –
небо, волнующее деревья
без ветра, и сильней, чем ветер:
так, что они встают и уходят
от корней своих
и от земли своей
и от племени своего и рода:
о, туда, где мы себя совсем не знаем!
в бессмысленное немерцающее небо.

Какой известкой, какой глиной
каким смыслом,
выгодой, страхом и успехом
наглухо, намертво они забиты –
смотровые щели,
слуховые окна,
бойницы в небеленом камне,
в которые, помнится, гляди не наглядишься?

Ах, мой милый Августин,
все прошло, дорогой Августин,
все прошло, все кончилось.
Кончилось обыкновенно.

Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.

Он понял масла густоту, —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель.

Пусть Живопись нас приютит,
Мои терзанья прекратит.
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла,—
Пусть Живопись нас приютит.

Мы красок не приобрели,
Этюдников не завели,
И всё равно не знали мы
Той бесхудожественной тьмы,
Что многих души тяготит…

Пусть Живопись нас приютит!

Мы не расписывали холст,
Не знаем — тонок он иль толст.
Но — слава Живописи!—
В ней
Спасались мы от тёмных дней!
Бывало, вспыхнет, заблестит…

Пусть Живопись нас приютит.

Ван-Дейком-дамой никогда
Не быв, я шла через года.
И Апеллесом ты не стал,
Но ты живописать мечтал!
А кто мечтанье воспретит?
Пусть Живопись нас приютит.

Да, Апеллесом ты не стал,
И всё же ты — живописал!
Пускай не кистью,
Пусть — пером,
Но, как за тучей ясный гром,
В нём жили масло, тушь, графит,
Вся киноварь, весь лазурит
(Что никого не разорит,
Но всякий угол озарит!).

Пусть Живопись нас одарит!

Свершилось чудо из чудес:
В Поэзии — ты Апеллес!
Кому сам Хронос не указ!
Кто Цвет Естественности спас.
Кто Подлинность раскрепостит.
Кого Паллада защитит!

Пусть Живопись приветит нас.

Пусть Живопись нас приютит,
Довоплотит, озолотит,—
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла!
Под небом всех кариатид
Пусть Живопись нас приютит!

А грех унынья да простит
Мне Бог…

Художник, незнакомый с поощреньем,
А знаешь ли? В тени пожить не грех:
Не ослепляясь счастья опереньем,
Мир как он есть увидеть без помех.

Негромким смехом встретить грубый смех,
Злорадство — ледяным обдать презреньем…
Нас невеликость наша высшим зреньем
Снабдит. И высший нам суждён успех.

Чтобы затем, с победою помешкав,
С насмешливым поклоном взять реванш.
Так Гулливер — игрушка бробдингнежцев —
Мог разглядеть морщины великанш,

Чью красоту считали в Бробдингнеге
Вершиной безупречности и неги.

Кисть художника везде находит тропы.
И, к соблазну полисменов постовых,
Неизвестные художники Европы
Пишут красками на хмурых мостовых.
Под подошвами шагающей эпохи
Спят картины, улыбаясь и грустя.
Но и те, что хороши, и те, что плохи,
Пропадают после первого дождя.
Понапрасну горемыки живописцы
Прислоняются к подножьям фонарей
Близ отелей, где всегда живут туристы —
Посетители картинных галерей;
Равнодушно, как платил бы за квартиру,
За хороший (иль плохой) водопровод,
Кто-то платит живописцу за квартиру
Либо просто подаянье подает.
Может, кто-то улыбнется ей от сердца?
Может, кто-то пожелает ей пути?
Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!»
Но, как молнии пронзительную вспышку,
Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,
Не поднять ее с земли, не взять под мышку,—
Так покорно распростертую у ног!
И ничьи ее ручищи не схватили,
Хоть ножищи по ее лицу прошли…
Много раз за ту картину заплатили,
Но купить ее ни разу не смогли.

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза — как два обмана,
Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.

Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Её прекрасные глаза.

Если художник неподкупный —
Так распишет, что ой-ой.
Он любой душе преступной
Воздавать привык с лихвой.

Тот ваятель не согласен
Утаить хоть что-нибудь.
Лепкой брыльев и подглазин
Он расскажет злую суть.

По одной кривой улыбке
Он движеньями резца
Год из году без ошибки
Обличает подлеца.

Сеть морщинок расположит
Так, что скрыть уже нельзя:
Этот век позорно прожит —
Вниз и вниз вела стезя…

Тут уж верьте ли, не верьте —
Весь рисунок неспроста…
Но останется до смерти
Красотою красота.

Художник, смотрите, художник!
Пришёл и сидит на пеньке,
При нём голенастый треножник
И кисточка в правой руке.

За ним — гаражи и помойки,
А прямо — огромный закат,
Два стройных жирафа на стройке
Как чёрные тени стоят…

Художник, смотрите, художник!
Сидит посреди пустыря…
Зачем-то сорвал подорожник,
Задумался — видно, не зря!

И кто-то в квартире двухсотой
Соседу в окно помахал:
«У нас тут такие красоты —
Художники ходят, слыхал?»

Художник
Писал свою дочь,
Но она,
Как лунная ночь,
Уплыла с полотна.

Хотел написать он
Своих сыновей,
Но вышли сады,
А в садах —
Соловей.

И дружно ему закричали друзья:
— Нам всем непонятна манера твоя!

И так как они не признали его,
Решил написать он
Себя самого.

И вышла картина на свет изо тьмы…
И все закричали ему:
— Это мы!

Не тщись, художник, к совершенству,
Поднять резец искривленной рукой,
Но выточи его, покрой изящным златом
И со статуей рядом положи.
И магнитически притянутые взоры
Тебя не проглядят в разубранном резце,
А статуя под покрывалом темным
В венце домов останется молчать.
Но прилетят года, резец твой потускнеет,
Проснется статуя и скинет темный плащ
И, патетически перенимая плач,
Заговорит, притягивая взоры.