Стихи о Родине России

Есть в Родине моей такая грусть,
Какую описать я не берусь.
Я только знаю – эта грусть светла
И никогда душе не тяжела.

Ну что за тайна в сумрачных полях,
В тропинке, огибающей овраг,
И в листьях, что плывут себе, легки,
По чёрным зеркалам лесной реки.

Есть такой в природе час
Вечером глубоким, —
Час, когда затянется
Дымкою земля
И откуда-то придет
Песня издалёка,
Будто стелется туман
По ночным полям.

В этой песне — старый дом,
Иней лег на травы,
Мать выходит на крыльцо,
Смотрит за луга.
За лугами все стоит
Клен ты мой кудрявый,
И ложатся на него
Белые снега.

До чего ж они милы
Сердцу, песни эти,
Чистым голосом души
Спеты средь полей.
До чего же хорошо
Жить на белом свете,
Со своим народом жить
На своей земле.

Здравствуй, встречный человек,
Здравствуй, вечер синий,
Здравствуй, белый самолет,
Мастер синевы.
Я с поклоном говорю:
Здравствуйте, Россия!
Ведь родителям у нас
Говорят на «Вы».

Страна моя, скажи мне хоть словечко!
Перед тобой душа моя чиста.
Неужто так — бесстыдно и навечно —
Тебя со мной разделит клевета?

Свои мечты сбивая в кровь о камни,
Я шёл к тебе сквозь жар и холода,
Я шёл тобой. Я шёл, и на глаза мне
Как слёзы, наплывали города.

Я не таю ни помысла дурного,
Ни сожалений о своей судьбе.
Страна моя, ну вымолви хоть слово,
Ведь знаешь ты, что я не лгал тебе.

Ведь не бросал влюбленность на весы я
И страсть мою на доли не дробил —
Я так любил тебя, моя Россия,
Как, может быть, и женщин не любил.

Чтоб никогда не сетовал на долю,
Чтоб не упал под тяжестью креста,
Страна моя, коснись меня ладонью —
Перед тобой душа моя чиста.

1

Есть в России святые места.
Если друг тебя в горе кинет,
Если вдруг на душе пустота,
Ты пойди приложись к святыне.
Поброди вдоль тригорских прудов,
По Михайловским ласковым рощам
Как бы ни был наш век суров,
Там все сложное станет проще.
И над Соротью голубой
Вдруг обратно помчится время.
Ты свою позабудешь боль,
Обретешь ты второе зренье…

2

Какие только не случались были —
Сравнится ль сказка с правдою иной?..
Тригорское, Михайловское были
Всего лишь селами, разбитыми войной.
И в тех аллеях, что для сердца святы,
Там, где поэт бродить часами мог,
Фельдфебель из Баварии впечатал
Следы своих подкованных сапог…

Веет чем-то родным и древним
От просторов моей земли.
В снежном море плывут деревни,
Словно дальние корабли.

По тропинке шагая узкой,
Повторяю — который раз! —
«Хорошо, что с душою русской
И на русской земле родилась!»

Я же дочерь твоя, Расея,
Голос крови не побороть.
Но зачем странный край Одиссея
Тоже в кровь мне вошел и в плоть.

Что я в гротах морских искала,
Чьи там слышала голоса?
Что мне черные эти скалы,
Эти призрачные леса?

Что мне буйная алость маков,
А не синь васильков во ржи?..
Отчего же и петь и плакать
Так мне хочется здесь, скажи?

Я люблю все больней и больнее
Каждый метр этой странной земли,
Раскаленное солнце над нею,
Раскаленные горы вдали.
Истомленные зноем деревни,
Истомленные зноем стада.
В полусне виноградников древних
Забываешь, что мчатся года,
Что сменяют друг друга эпохи,
Что века за веками летят…
Суховея горячие вздохи,
Исступленные песни цикад.
И в тяжелом бреду суховея,
В беспощадной колючей пыли
Продолжаю любить, не трезвея,
Каждый метр этой трудной земли —
Пусть угрюмой, пускай невоспетой,
Пусть такой необычной в Крыму.

А люблю я, как любят поэты:
Непонятно самой почему…

О, Россия!
С нелегкой судьбою страна…
У меня ты, Россия,
Как сердце, одна.
Я и другу скажу,
Я скажу и врагу —
Без тебя,
Как без сердца,
Прожить не смогу…

Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока —
Я таких не встречала глаз.

Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, —
За избранных
Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!

Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать.

Поселки Азии, Европы города —
Москва, Иркутск, Архангельск, ряд за рядом,
Вы ввысь возносите короны изо льда, —
Россия белая горда своим нарядом.

Бог весть, что за огонь воспламеняет вас,
Каких углей горящие затеи
На жертву вас зовут, чтоб в некий грозный час,
Быть может, жизнь отдать за марева идеи.

Пусть в сердце вашем снег, — под снегом тайный жар!
И чистоту души несете вы, не споря,
Всечеловечеству страдающему в дар,
Деля с ним хлеб и горечи и горя.

Покорствуя великой воле Рока,
Вы — не Сидон, не Карфаген, не Рим —
Вы в небо новое поверили глубоко —
И этой веры пыл у вас неистребим.

Вкруг вас гроза, огонь… Но властным содроганьям
Его пламен о милосердья весть
Несете вы… И вихрь безумства есть
В стремленья Вашем дать ему самосознанье.

Как жаль- мне. что гордые наши слова
«Держава», «Родина» и «Отчизна»
Порою затерты, звенят едва
В простом словаре повседневной жизни.

Я этой болтливостью не грешил.
Шагая по жизни путем солдата,
Я просто с рожденья тебя любил
Застенчиво, тихо и очень свято.

Какой ты была для меня всегда?
Наверное, в разное время разной.
Да, именно разною, как когда,
Но вечно моей и всегда прекрасной!

В каких-нибудь пять босоногих лет
Мир — это улочка, мяч футбольный,
Сабля, да синий змей треугольный,
Да голубь, вспарывающий рассвет.

И если б тогда у меня примерно
Спросили: какой представляю я
Родину? Я бы сказал, наверно:
— Она такая, как мама моя!

А после я видел тебя иною,
В свисте метельных уральских дней,
Тоненькой, строгой, с большой косою —
Первой учительницей моей.

Жизнь открывалась почти как —
в сказке, Где с каждой минутой иная ширь,
Когда я шел за твоей указкой
Все выше и дальше в громадный мир!

Случись, рассержу я тебя порою —
Ты, пожурив, улыбнешься вдруг
И скажешь, мой чуб потрепав рукою:
— Ну ладно. Давай выправляйся, друг!

А помнишь встречу в краю таежном,
Когда, заблудившись, почти без сил,
Я сел на старый сухой валежник
И обреченно глаза прикрыл?

Сочувственно кедры вокруг шумели,
Стрекозы судачили с мошкарой:
— Отстал от ребячьей грибной артели…
Жалко… Совсем еще молодой!

И тут, будто с суриковской картины,
Светясь от собственной красоты,
Шагнула ты, чуть отведя кусты,
С корзинкою, алою от малины.

Взглянула и все уже поняла:
— Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает…
У нас и свои-то, глядишь, плутают,
Пойдем-ка!-И руку мне подала.

И, сев на разъезде в гремящий поезд,
Хмельной от хлеба и молока,
Я долго видел издалека
Тебя, стоящей в заре по пояс…

Кто ты, пришедшая мне помочь?
Мне и теперь разобраться сложно:
Была ты и впрямь лесникова дочь
Или «хозяйка» лесов таежных?

А впрочем, в каком бы я ни был краю
И как бы ни ждл и сейчас, и прежде,
Я всюду, я сразу тебя узнаю —
Голос твой, руки, улыбку твою,
В какой ни явилась бы ты одежде!

Помню тебя и совсем иной.
В дымное время, в лихие грозы,
Когда завыли над головой
Чужие черные бомбовозы!

О, как же был горестен и суров
Твой образ, высоким гневом объятый,
Когда ты смотрела на нас с плакатов
С винтовкой и флагом в дыму боев!

И, встав против самого злого зла,
Я шел, ощущая двойную силу:
Отвагу, которую ты дала,
И веру, которую ты вселила.

А помнишь, как встретились мы с тобой,
Солдатской матерью, чуть усталой,
Холодным вечером подо Мгой,
Где в поле солому ты скирдовала.

Смуглая, в желтой сухой пыли,
Ты, распрямившись, на миг застыла,
Затем поклонилась до самой земли
И тихо наш поезд перекрестила…

О, сколько же, сколько ты мне потом
Встречалась в селах и городищах —
Вдовой, угощавшей ржаным ломтем,
Крестьянкой, застывшей над пепелищем…

Я голос твой слышал средь всех тревог,
В затишье и в самом разгаре боя.
И что бы я вынес? И что бы смог?
Когда бы не ты за моей спиною!

А в час, когда, вскинут столбом огня,
Упал я на грани весны и лета,
Ты сразу пришла. Ты нашла меня.
Даже в бреду я почуял это…

И тут, у гибели на краю,
Ты тихо шинелью меня укрыла
И на колени к себе положила
Голову раненую мою.

Давно это было или вчера?
Как звали тебя: Антонида? Алла?
Имени нету. Оно пропало.
Помню лишь — плакала медсестра.
Сидела, плакала и бинтовала…

Но слезы не слабость. Когда гроза
Летит над землей в орудийном гуле.
Отчизна, любая твоя слеза
Врагу отольется штыком и пулей!

Но вот свершилось! Пропели горны!
И вновь сверкнула голубизна,
И улыбнулась ты в мир просторный,
А возле ног твоих птицей чеоной
Лежала замершая война!

Так и стояла ты: в гуле маршей,
В цветах после бед и дорог крутых,
Под взглядом всех наций рукоплескавших —
Мать двадцати миллионов павших
В объятьях двухсот миллионов живых!

Мчатся года, как стремнина быстрая…
Родина? Трепетный гром соловья!
Росистая, солнечная, смолистая,
От вьюг и берез белоснежно чистая,
Счастье мое и любовь моя!

Ступив мальчуганом на твой порог,
Я верил, искал, наступал, сражался.
Прости, если сделал не все, что мог,
Прости, если в чем-нибудь ошибался!

Возможно, что, вечно душой горя
И никогда не живя бесстрастно,
Кого-то когда-то обидел зря,
А где-то кого-то простил напрасно.

Но пред тобой никогда, нигде,-
И это, поверь, не пустая фраза!
— Ни в споре, ни в радости, ни в беде
Не погрешил, не схитрил ни разу!

Пусть редко стихи о тебе пишу
И не трублю о тебе в газете
Я каждым дыханьем тебе служу
И каждой строкою тебе служу,
Иначе зачем бы и жил на свете!

И если ты спросишь меня сердечно,
Взглянув на прожитые года:
— Был ты несчастлив? — отвечу: — Да!
— Знал ли ты счастье? — скажу: — Конечно!

А коли спросишь меня сурово:
— Ответь мне: а беды, что ты сносил,
Ради меня пережил бы снова?
— Да! — я скажу тебе. — Пережил!

— Да! — я отвечу. — Ведь если взять
Ради тебя даже злей напасти,
Без тени рисовки могу сказать:
Это одно уже будет счастьем!

Когда же ты скажешь мне в третий раз:
— Ответь без всякого колебанья:
Какую просьбу или желанье
Хотел бы ты высказать в смертный час? —

И я отвечу: — В грядущей мгле
Скажи поколеньям иного века:
Пусть никогда человек в человека
Ни разу не выстрелит на земле!

Прошу: словно в пору мальчишьих лет,
Коснись меня доброй своей рукою.
Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет…
Просто я счастлив, что я с тобою…

Еще передай, разговор итожа,
Тем, кто потом в эту жизнь придут,
Пусть так они тебя берегут,
Как я. Даже лучше, чем я, быть может.

Пускай, по-своему жизнь кроя,
Верят тебе они непреложно.
И вот последняя просьба моя?
Пускай они любят тебя, как я,
А больше любить уже невозможно!

Ты так всегда доверчива, Россия,
Что, право, просто оторопь берет.
Еще с времен Тимура и Батыя
Тебя, хитря, терзали силы злые
И грубо унижали твой народ.

Великая трагедия твоя
Вторично в мире сыщется едва ли:
Ты помнишь, как удельные князья,
В звериной злобе, отчие края
Врагам без сожаленья предавали?!

Народ мой добрый! Сколько ты страдал
От хитрых козней со своим доверьем!
Ведь Рюрика на Русь никто не звал.
Он сам с дружиной Новгород подмял
Посулами, мечом и лицемерьем!

Тебе ж внушали испокон веков,
Что будто сам ты, небогат умами,
Слал к Рюрику с поклонами послов:
«Идите, княже, володейте нами!»

И как случилось так, что триста лет
После Петра в России на престоле, —
Вот именно, ведь целых триста лет! —
Сидели люди, в ком ни капли нет
Ни русской крови, ни души, ни боли!

И сколько раз среди смертельной мглы
Навек ложились в Альпах ли, в Карпатах
За чью-то спесь и пышные столы
Суворова могучие орлы,
Брусилова бесстрашные солдаты.

И в ком, скажите, сердце закипело?
Когда тебя, лишая всякой воли,
Хлыстами крепостничества пороли,
А ты, сжав зубы, каменно терпела?

Когда ж, устав от захребетной гнили,
Ты бунтовала гневно и сурово,
Тебе со Стенькой голову рубили
И устрашали кровью Пугачева.

В семнадцатом же тяжкие загадки
Ты, добрая, распутать не сумела:
С какою целью и за чьи порядки
Твоих сынов столкнули в смертной схватке,
Разбив народ на «красных» и на «белых»?!

Казалось: цели — лучшие на свете:
«Свобода, братство, равенство труда!»
Но все богатыри просты, как дети,
И в этом их великая беда.

Высокие святые идеалы
Как пыль смело коварством и свинцом,
И все свободы смяло и попрало
«Отца народов» твердым сапогом.

И все же, все же, много лет спустя
Ты вновь зажглась от пламени плакатов,
И вновь ты, героиня и дитя,
Поверила в посулы «демократов».

А «демократы», господи прости,
Всего-то и умели от рожденья,
Что в свой карман отчаянно грести
И всех толкать в пучину разоренья.

А что в недавнем прошлом, например?
Какие честь, достоинство и слава?
Была у нас страна СССР —
Великая и гордая держава.

Но ведь никак же допустить нельзя,
Чтоб жить стране без горя и тревоги!
Нашлись же вновь «удельные князья»,
А впрочем, нет! Какие там «князья»!
Сплошные крикуны и демагоги!

И как же нужно было развалить
И растащить все силы и богатства,
Чтоб нынче с ней не то что говорить,
А даже и не думают считаться!

И сколько ж нужно было провести
Лихих законов, бьющих злее палки,
Чтоб мощную державу довести
До положенья жалкой приживалки!

И, далее уже без остановки,
Они, цинично попирая труд,
К заморским дядям тащат и везут
Леса и недра наши по дешевке!

Да, Русь всегда доверчива. Все так.
Но сколько раз в истории случалось,
Как ни ломал, как ни тиранил враг,
Она всегда, рассеивая мрак,
Как птица Феникс, снова возрождалась!

А если так, то, значит, и теперь
Все непременно доброе случится,
И от обид, от горя и потерь
Россия на куски не разлетится!

И грянет час, хоть скорый, хоть не скорый,
Когда Россия встанет во весь рост.
Могучая, от недр до самых звезд
И сбросит с плеч деляческие своры!

Подымет к солнцу благодарный взор,
Сквозь искры слез, взволнованный и чистый,
И вновь обнимет любящих сестер,
Всех, с кем с недавних и недобрых пор
Так злобно разлучили шовинисты!

Не знаю, доживем мы или нет
До этих дней, мои родные люди,
Но твердо верю: загорится свет,
Но точно знаю: возрожденье будет!

Когда наступят эти времена?
Судить не мне. Но разлетятся тучи!
И знаю твердо: правдой зажжена,
Еще предстанет всем моя страна
И гордой, и великой, и могучей!

Веселье Руси — есть пити.

Владимир Мономах

Кто твердит, что веселье
России есть пити? Не лгите!
У истории нашей,
у всей нашей жизни спроси,
Обращаюсь ко всем:
укажите перстом, докажите,
Кто был счастлив от
пьянства у нас на Великой Руси?!

Говорил стольный князь
те слова или нет — неизвестно.
Если ж он даже где-то
за бражным столом пошутил,
То не будем смешными,
а скажем и гордо, и честно,
Что не глупым же хмелем
он русские земли сплотил.

А о том, что без пьянства
у нас на Руси невозможно,
Что за рюмку любой даже
душу согласен отдать,
Эта ложь так подла,
до того непотребно-ничтожна,
Что за это, ей-богу,
не жаль и плетьми отрезвлять!

Что ж, не будем скрывать,
что на праздник и вправду варили
Брагу, пиво и мед,
что текли по густой бороде.
Но сердца хлеборобов
не чарой бездумною жили,
А пьянели от счастья лишь
в жарком до хмеля труде.

На земле могут быть и плохими,
и светлыми годы,
Человек может быть и прекрасный,
и мелочно-злой,
Только нет на планете ни мудрых,
ни глупых народов,
Как и пьяниц-народов
не видел никто под луной.

Да, меды на Руси испокон
для веселья варили.
Что ж до водки — ее и
в глаза не видали вовек.
Водку пить нас, увы,
хорошо чужеземцы учили —
Зло творить человека
научит всегда человек!

Нет, в себя же плевать нам,
ей-богу, никак не годится.
И зачем нам лукавить
и прятать куда-то концы.
Если водку везли нам за лес,
за меха и пшеницу
Из земель итальянских
ганзейские хваты-купцы.

А о пьянстве российском
по всем заграницам орали
Сотни лет наши недруги,
подлою брызжа слюной,
Оттого, что мы это
им тысячу раз ПОЗВОЛЯЛИ
И в угоду им сами глумились
подчас над собой.

А они еще крепче на
шее у родины висли
И, хитря, подымали
отчаянный хохот и лай,
Дескать, русский —
дурак, дескать, нет в нем
ни чувства, ни мысли,
И по сути своей он
пьянчуга и вечный лентяй.

И, кидая хулу и надменные
взгляды косые,
А в поклепы влагая
едва ли не душу свою,
Не признались нигде,
что великих сынов у России,
Может, всемеро больше,
чем в их заграничном раю.

Впрочем, что там чужие!
Свои же в усердии зверском
(А всех злее, как правило,
ранит ведь свой человек)
Обвинили народ свой едва ль
не в запойстве вселенском
И издали указ, о каком
не слыхали вовек!

И летели приказы, как
мрачно-суровые всадники,
Видно, грозная сила была
тем приказам дана,
И рубили, рубили повсюду
в стране виноградники,
И губились безжалостно
лучшие марки вина…

Что ответишь и скажешь
всем этим премудрым законщикам,
Что, шагая назад, уверяли,
что мчатся вперед,
И которым практически
было плевать на народ
И на то, что мильоны в
карманы летят к самогонщикам.

Но народ в лицемерье
всегда разбирается тонко.
Он не слушал запретов
и быть в дураках не желал.
Он острил и бранился,
он с вызовом пил самогонку
И в хвостах бесконечных
когда-то за водкой стоял.

Унижали народ.
До чего же его унижали!
То лишали всех прав
в деспотично-свинцовые дни,
То о серости пьяной на
всех перекрестках кричали,
То лишали товаров, то
слова и хлеба лишали,
То считали едва ли не
быдлу тупому сродни.

А народ все живет,
продолжая шутить и трудиться,
Он устало чихает от
споров идей и систем,
Иногда он молчит,
иногда обозленно бранится
И на митинги ходит
порой неизвестно зачем.

Но когда-то он все же
расправит усталые плечи
И сурово посмотрит на все,
что творится кругом.
И на все униженья и
лживо-крикливые речи
Грохнет по столу грозно
тяжелым своим кулаком.

И рассыплются вдребезги злобные,
мелкие страсти,
Улыбнется народ:
«Мы вовеки бессмертны, страна!»
И без ханжества в праздник
действительной правды и счастья
Выпьет полную чашу
горящего солнцем вина!

Россия — веселое государство:
Чем меньше спиртного в стране моей,
Тем больше и фирм, и любых врачей,
Что жаждут народ излечить от пьянства.