Владимир Британишский — Жизнь Крылова: Стих

1. Дыра

Есть «молодой Крылов» и «дедушка Крылов».
Десятилетний между ними промежуток.
Не столь уж и велик разрыв, но чем-то жуток.
Безвременье. Дыра на рубеже веков.

Зло — это, в сущности, отсутствие добра,
как Августин учил. А стало быть, дыра —
не просто пустота, а гибель для живого.
Дыра. Историю она не прервала,
но уж Крылова-то пожрать она могла,
да что там говорить, не одного Крылова.

Крылов, по счастию, в той бездне не исчез.
Он пережил. Дожил. Дождался. Он воскрес.
«Дней Александровых прекрасное начало»
его к поэзии и к жизни возвращало.

Он славен. Вот его рисуют портретисты.
Вот в Павловском дворце он гость императрицы
Марии Федоровны. Ордена, чины.
Поэты чествуют его. Увлечены
им женщины (смотри записки Анны Керн).
Народ и светская его читает чернь…

И долго жил Крылов. Но все не забывал
десятилетний тот, зияющий провал.
Животик отрастил. Но чувствовал спиной
ту бездну черную, тот ужас ледяной.

2. И все-таки он был

14 декабря 1825 года
Крылов был на площади.
Свидетельства современников

И все-таки он был на площади в тот день.
До самых сумерек стоял в толпе людей.
Чего-то ждал. Чего? Он сам не знал, пожалуй.
Он с детства был такой: любил смотреть пожары,
а пугачевский, тот, что чуть его не сжег,
с отцом и с матерью, оставил в нем не шок,
а память праздника, ворвавшегося в будни.
(Он Пушкину потом о пугачевском бунте
будет рассказывать.) А в скучном Петербурге,
чуть только услыхав, что где-нибудь пожар,
он сломя голову по городу бежал,
пусть даже ночь-полночь, тотчас вскочив с постели.

Бежал и в этот раз. И вовремя поспели.
Народу собралось, наверно, тысяч сто
на этот не пожар, а неизвестно что,—
купцов, мастеровых, крестьян, простонародья…
Царь окачурился и выпустил поводья,
а новый не успел еще вскочить в седло.
Вот тут-то бы как раз коня и понесло!
Куда? Крылов-то знал (хоть был республиканец):
в России долго ждать республики покаместь.
А новый Пугачев (хоть не пугал его)
республики едва ль приблизит торжество.
Дай бог, грядущие дождутся поколенья.

И все ж он праздновал. Каменья и поленья
летели в царских слуг; того бревном в плечо,
того булыжником огрели горячо,
а самого царя — такими матюгами,
как ни один поэт не смог бы в эпиграмме.
(Он — мог. И о царе и о его дворе:
в шутотрагедии о Трумфе-немчуре.
Не напечатано, но все читали в списках.)

— Иван Андреевич! — кричали из каре
мятежники ему (он оказался близко).—
Вам надо уходить!… — Он понимал. Да, да.

Но повторится ли такое? Никогда.
Он должен досмотреть. Хотя конец уж ясен.

Вот артиллерия уж бьет. И снег уж красен
от крови, что ручьем струится, снег топя,
и стынет. Сумерки сгустились. А толпа
рассеялась. Крылов, наслушавшийся пушек,
чуть запоздав, пришел к Олениным покушать.
Весь вечер он молчал. Но и в другие дни
он не болтал, а ел. Привычные, они
и не расспрашивали. Сам он только Варе
поведал в двух словах о гаснущем пожаре.

К утру лишь слабый дым остался от огня
того единственного в длинной жизни дня.
Вновь будни начались. Лениво, как телеги,
унылые часы ползли, а не летели,
и было сумрачно в пустой библиотеке,
и Петербург в окне туманный леденел.
…И все-таки он был на площади в тот день.