Слепой. Я могу на него глядеть,
 стыдливо, бесстыдно. Он чувствует взгляды?
 Нет, велико его одиночество.
Странная прихоть-
 досыта глядеть на чужое лицо.
 Не досыта — хочется еще и еще.
В своем мире он сейчас говорит
 почти вслух. Его губы шевелятся.
 На них беспокойство. И какая-то
радость, почти улыбка.
 Неощущаемый мной ветерок
 рябит его лицо, словно воду.
Поезд следует к центру, останавливаясь
 на станциях. Внутри его громкой
 дребезжащей сутолоки покой,
покой молчащих людей —
 некоторые смотрят на слепого
 мимоходом, а не жадно, как я,—
и внутри этого покоя—его
 особый покой, не покой, а вихрь
 образов — только какие они, его образы?
Он слепой! И ему все равно,
 что он выглядит странно, потому что
 обнаженные мысли играют на его лице,
как свет на воде,— он же не знает,
 что значит «выглядеть».
 Он слеп от рожденья.
И вот он встает и наготове стоит у дверей,
 зная, что следующая — его. Он считал?
 Нет, он знает и так.
Он выходит, и я за ним.
 «Разрешите, я вам помогу».
 «Пожалуйста». Безразличие.
Но в тот же миг, когда я
 слышу его безразличный голос,
 рука его поднимается, ищет,
и мы идем, взявшись за руки, словно дети.
 Его рука теплая и не влажная,
 крепкая — такую приятно пожать.
И когда он первым проходит
 турникет, рука его сразу же
 ждет мою.
«Осторожно, ступеньки. А здесь
 направо. Опять ступеньки». Мы вышли
 на солнечный свет. Он чувствует
ласковый воздух. «Славный день»,—
 говорит слепой. Одиночество
 шагает со мной, шагает
рядом со мной, не во мне: его мысли
 одиноки, но его рука и моя
 так сроднились, что, кажется,
словно моя рука, отделившись,
 идет сама по себе. Я перевожу
 его через улицу, и слепой
говорит, что теперь сам найдет дорогу.
 Он знает, куда идет: в никуда,
 наполненное тенями. Он говорит: «Я».