Еще тебе такие песни сложат,
 Так воспоют твой облик и дела,
 Что ты, наверно, скажешь: — Не похоже.
 Я проще, я угрюмее была.
Мне часто было страшно и тоскливо,
 Меня тэмил войны кровавый путь,
 Я не мечтала даже стать счастливой,
 Мне одного хотелось: отдохнуть…
Да, отдохнуть ото всего на свете —
 От поисков тепла, жилья, еды.
 От жалости к своим исчахшим детям,
 От вечного предчувствия беды,
От страха за того, кто мне не пишет
 (Увижу ли его когда-нибудь),
 От свиста бомб над беззащитной крышей,
 От мужества и гнева отдохнуть.
Но я в печальном городе осталась
 Хозяйкой и служанкой для тою.
 Чтобы сберечь огонь и жизнь его.
 И я жила, преодолев усталость.
Я даже пела иногда. Трудилась.
 С людьми делилась солью и водой.
 Я плакала, когда могла. Бранилась
 С моей соседкой. Бредила едой.
И день за днем лицо мое темнело,
 Седины появились на висках.
 Зато, привычная к любому делу,
 Почти железной сделалась рука.
Смотри, как цепки пальцы и грубы!
 Я рвы на ближних подступах копала,
 Сколачивала жесткие гробы
 И малым детям раны бинтовала…
И не проходят даром эти дни,
 Неистребим свинцовый их осадок:
 Сама печаль, сама война глядит
 Познавшими глазами ленинградок.
Зачем же ты меня изобразил
 Такой отважной и такой прекрасной,
 Как женщину в расцвете лучших сил,
 С улыбкой горделивою и ясной?
Но, не приняв суровых укоризн,
 Художник скажет с гордостью, с отрадой:
 — Затем, что ты — сама любовь и жизнь,
 Бесстрашие и слава Ленинграда!