Сероглазая женщина с книжкой присела на койку
 И, больных отмечая вдоль списка на белых полях,
 То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,
 То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.
Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,
 И крючок равномерно снует в освещенных руках,
 Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,
 И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.
Можно с ней говорить в это время о том и об этом,
 В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —
 Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,
 Но починка, крючок и перо не собьются с пути.
Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,
 Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,
 По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,
 И луна удивленно мерцает на прядях виска.
У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,
 В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:
 Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,
 Всех, в боях позабытых, она вывозила не раз.
В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове,
 Беготня по урокам, томленье губернской весны…
 Сон чужой или сказка? Река человеческой крови
 Отделила ее навсегда от былой тишины.
Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,
 Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет.
 Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?
 Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.
Зачинила сестра на халате последнюю дырку,
 Руки вымыла спиртом,- так плавно качанье плеча,
 Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,
 А в окошке над ней вентилятор завился, журча.