Баллады Василия Жуковского

Перевод стихотворения Гёте

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне;
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».

«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».

«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».

«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок подгоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.

Анализ баллады «Лесной царь» Жуковского / Гёте

Стихотворение В.А. Жуковского «Лесной царь» – это авторский перевод баллады И.В. Гёте, написанный в 1818 году. В основе сюжета любой баллады лежит древняя легенда или предание, поэтому эта стихотворная форма почти всегда наполнена мифическим, потусторонним флером. В произведении ярко выражен мрачный колорит сказаний немецкого народа.

Сюжетная линия

Жуковский отмечал, что переводчик стихотворения всегда конкурирует с его автором и волен отклоняться от изначально заложенной фабулы или каких-либо деталей повествования. На примере «Лесного царя» прослеживается эта свобода переводчика, как самостоятельного повествователя.

Баллада Жуковского на всем ее протяжении держит читателя в напряжении и поражает резкой, трагичной, неожиданной развязкой, что достигается, в том числе, за счет изобразительных средств, применяемых автором. В ней повествуется о старике-путнике и маленьком ребенке на его руках, которые по каким-то причинам вынуждены проезжать «под хладною мглой» через лес. Ребенок озяб и, прижимаясь к отцу, говорит ему о том, что его преследует Лесной царь и с каждым четверостишием тревога нарастает, а старику все сложнее успокаивать малыша. Он все сильнее погоняет лошадей, спеша вырваться из окутавшей их тьмы: «ездок оробелый не скачет, летит; младенец тоскует, младенец кричит».

Мистический ужас овладевает читателем: автор не уточняет, что именно происходит с ребенком и остается только догадываться: то ли малыш болен и страшные видения ему мерещатся в бреду, то ли злой дух леса – Лесной царь – действительно пришел за его душой, чтобы завладеть ей навсегда: «Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой».

Анализ содержания

М.И. Цветаева, известная своей любовью к немецкой поэзии и прекрасно в ней разбирающаяся, анализируя это произведение и сравнивая его с исходником, склоняется к тому, что у Гете за душой ребенка действительно пришли темные силы и забрали ее, так как в начале баллады не было речи о болезненном состоянии малыша. У Жуковского же малютка изначально предстает озябшим, а старик пытается его согреть, но чем дальше, тем видения малыша становятся мрачнее.

Баллада обрывается резко и неожиданно – так, как и положено этому жанру, оставляя читателя один на один с непостижимой и горькой концовкой: «Ездок подгоняет, ездок доскакал… В руках его мертвый младенец лежал».

Художественно-выразительные средства и стихотворный размер

Автор явственно сочувствует герою и его спутнику, понимая всю безвыходность и обреченность их положения. Беспомощность старика и ребенка на его руках усугубляется таинственностью происходящего и невозможностью бороться против мистически настигаемых их событий и при этом становится уже не столь важным, что же является их причиной: болезнь или злые силы, потому что и в том, и в другом случае обстоятельства оказываются сильнее беззащитных людей. Особый трагизм заключен и в том, что отец ребенка предстает уже стариком: это еще более усугубляет его беспомощность перед обстоятельствами.

«Лесной царь» — классический пример баллады. Стихотворение написано амфибрахием — трехдольной стопой с ударением на втором слоге. Повествование ведется через разговор взрослого и ребенка. Эмоциональная составляющая передается автором с помощью эпитетов «родимый», «дитя», «мой младенец», «душно», «тяжко», «ездок оробелый», «ветлы седые».

Баллада написана в эпоху романтизма и является ярким образцом этого направления. Темы смерти, борьбы и болезни пронизывают все произведение. Оба героя: и ребенок, и взрослый, каждый по-своему пропускают их через себя вместе с автором. Одной из популярных идей романтизма является злой рок, нависший над судьбами героев. Однако, не смотря ни на что, в конце произведения, старик выглядит не проигравшим, а победителем: ведь он боролся в этой битве с судьбой до конца. Произведение учит никогда не сдаваться и идти вперед, не оглядываясь на жизненные невзгоды.

Изменой слуга паладина убил:
Убийце завиден сан рыцаря был.

Свершилось убийство ночною порой —
И труп поглощен был глубокой рекой.

И шпоры и латы убийца надел
И в них на коня паладинова сел.

И мост на коне проскакать он спешит,
Но конь поднялся на дыбы и храпит.

Он шпоры вонзает в крутые бока —
Конь бешеный сбросил в реку седока.

Он выплыть из всех напрягается сил,
Но панцирь тяжелый его утопил.

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.

Тускло светится луна
В сумраке тумана —
Молчалива и грустна
Милая Светлана.
«Что, подруженька, с тобой?
Вымолви словечко;
Слушай песни круговой;
Вынь себе колечко.
Пой, красавица: «Кузнец,
Скуй мне злат и нов венец,
Скуй кольцо златое;
Мне венчаться тем венцом,
Обручаться тем кольцом
При святом налое».

«Как могу, подружки, петь?
Милый друг далєко;
Мне судьбина умереть
В грусти одинокой.
Год промчался — вести нет;
Он ко мне не пишет;
Ах! а им лишь красен свет,
Им лишь сердце дышит.
Иль не вспомнишь обо мне?
Где, в какой ты стороне?
Где твоя обитель?
Я молюсь и слезы лью!
Утоли печаль мою,
Ангел-утешитель».

Вот в светлице стол накрыт
Белой пеленою;
И на том столе стоит
Зеркало с свечою;
Два прибора на столе.
«Загадай, Светлана;
В чистом зеркала стекле
В полночь, без обмана
Ты узнаешь жребий свой:
Стукнет в двери милый твой
Легкою рукою;
Упадет с дверей запор;
Сядет он за свой прибор
Ужинать с тобою».

Вот красавица одна;
К зеркалу садится;
С тайной робостью она
В зеркало глядится;
Темно в зеркале; кругом
Мертвое молчанье;
Свечка трепетным огнем
Чуть лиет сиянье…
Робость в ней волнует грудь,
Страшно ей назад взглянуть,
Страх туманит очи…
С треском пыхнул огонек,
Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи.

Подпершися локотком,
Чуть Светлана дышит…
Вот… легохонько замком
Кто-то стукнул, слышит;
Робко в зеркало глядит:
За ее плечами
Кто-то, чудилось, блестит
Яркими глазами…
Занялся от страха дух…
Вдруг в ее влетает слух
Тихий, легкий шепот:
«Я с тобой, моя краса;
Укротились небеса;
Твой услышан ропот!»

Оглянулась… милый к ней
Простирает руки.
«Радость, свет моих очей,
Нет для нас разлуки.
Едем! Поп уж в церкви ждет
С дьяконом, дьячками;
Хор венчальну песнь поет;
Храм блестит свечами».
Был в ответ умильный взор;
Идут на широкий двор,
В ворота тесовы;
У ворот их санки ждут;
С нетерпеньем кони рвут
Повода шелковы.

Сели… кони с места враз;
Пышут дым ноздрями;
От копыт их поднялась
Вьюга над санями.
Скачут… пусто все вокруг,
Степь в очах Светланы:
На луне туманный круг;
Чуть блестят поляны.
Сердце вещее дрожит;
Робко дева говорит:
«Что ты смолкнул, милый?»
Ни полслова ей в ответ:
Он глядит на лунный свет,
Бледен и унылый.

Кони мчатся по буграм;
Топчут снег глубокий…
Вот в сторонке божий храм
Виден одинокий;
Двери вихорь отворил;
Тьма людей во храме;
Яркий свет паникадил
Тускнет в фимиаме;
На средине черный гроб;
И гласит протяжно поп:
«Буди взят могилой!»
Пуще девица дрожит,
Кони мимо; друг молчит,
Бледен и унылый.

Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Ворон каркает: печаль!
Кони торопливы
Чутко смотрят в черну даль,
Подымая гривы;
Брезжит в поле огонек;
Виден мирный уголок,
Хижинка под снегом.
Кони борзые быстрей,
Снег взрывая, прямо к ней
Мчатся дружным бегом.

Вот примчалися… и вмиг
Из очей пропали:
Кони, сани и жених
Будто не бывали.
Одинокая, впотьмах,
Брошена от друга,
В страшных девица местах;
Вкруг метель и вьюга.
Возвратиться — следу нет…
Виден ей в избушке свет:
Вот перекрестилась;
В дверь с молитвою стучит…
Дверь шатнулася… скрыпит…
Тихо растворилась.

Что ж? В избушке гроб; накрыт
Белою запоной;
Спасов лик в ногах стоит;
Свечка пред иконой…
Ах! Светлана, что с тобой?
В чью зашла обитель?
Страшен хижины пустой
Безответный житель.
Входит с трепетом, в слезах;
Пред иконой пала в прах,
Спасу помолилась;
И с крестом своим в руке
Под святыми в уголке
Робко притаилась.

Все утихло… вьюги нет…
Слабо свечка тлится,
То прольет дрожащий свет,
То опять затмится…
Все в глубоком, мертвом сне,
Страшное молчанье…
Чу, Светлана!.. в тишине
Легкое журчанье…
Вот глядит: к ней в уголок
Белоснежный голубок
С светлыми глазами,
Тихо вея, прилетел,
К ней на перси тихо сел,
Обнял их крылами.

Смолкло все опять кругом…
Вот Светлане мнится,
Что под белым полотном
Мертвец шевелится…
Сорвался покров; мертвец
(Лик мрачнее ночи)
Виден весь — на лбу венец,
Затворены очи.
Вдруг… в устах сомкнутых стон;
Силится раздвинуть он
Руки охладелы…
Что же девица?.. Дрожит…
Гибель близко… но не спит
Голубочек белый.

Встрепенулся, развернул
Легкие он крилы;
К мертвецу на грудь вспорхнул..
Всей лишенный силы,
Простонав, заскрежетал
Страшно он зубами
И на деву засверкал
Грозными очами…
Снова бледность на устах;
В закатившихся глазах
Смерть изобразилась…
Глядь, Светлана… о творец!
Милый друг ее — мертвец!
Ах! …и пробудилась.

Где ж?.. У зеркала, одна
Посреди светлицы;
В тонкий занавес окна
Светит луч денницы;
Шумным бьет крылом петух,
День встречая пеньем;
Все блестит… Светланин дух
Смутен сновиденьем.
«Ах! ужасный, грозный сон!
Не довро вещает он —
Горькую судьбину;
Тайный мрак грядущих дней,
Что сулишь душе моей,
Радость иль кручину?»

Села (тяжко ноет грудь)
Под окном Светлана;
Из окна широкий путь
Виден сквозь тумана;
Снег на солнышке блестит,
Пар алеет тонкий…
Чу!.. в дали пустой гремит
Колокольчик звонкий;
На дороге снежный прах;
Мчат, как будто на крылах,
Санки кони рьяны;
Ближе; вот уж у ворот;
Статный гость к крыльцу идет..
Кто?.. Жених Светланы.

Что же твой, Светлана, сон,
Прорицатель муки?
Друг с тобой; все тот же он
В опыте разлуки;
Та ж любовь в его очах,
Те ж приятны взоры;
Те ж на сладостных устах
Милы разговоры.
Отворяйся ж, божий храм;
Вы летите к небесам,
Верные обеты;
Соберитесь, стар и млад;
Сдвинув звонки чаши, в лад
Пойте: многи леты!
________________

Улыбнись, моя краса,
На мою балладу;
В ней большие чудеса,
Очень мало складу.
Взором счастливый твоим,
Не хочу и славы;
Слава — нас учили — дым;
Свет — судья лукавый.
Вот баллады толк моей:
«Лучший друг нам в жизни сей
Вера в провиденье.
Благ зиждителя закон:
Здесь несчастье — лживый сон;
Счастье — пробужденье».
О! не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана…
Будь, создатель, ей покров!
Ни печали рана,
Ни минутной грусти тень
К ней да не коснется;
В ней душа как ясный день;
Ах! да пронесется
Мимо — бедствия рука;
Как приятный ручейка
Блеск на лоне луга,
Будь вся жизнь ее светла,
Будь веселость, как была,
Дней ее подруга.

Анализ баллады «Светлана» Жуковского

Написанное в эпоху романтизма, стихотворение «Светлана» подчеркивает дух эпохи. Написанное в жанре баллада, оно особенно выделяется мистическими представлениями, фольклорными элементами – святочные гадания, сверхъестественные события, фрагменты обрядовых песен, молитв. Свою балладу автор посвятил племяннице, которая вот-вот должна была выйти замуж – А.Протасовой.

Центральной темой стихотворения является популярные в то время святочные гадания. Гадания на суженого в рождественскую ночь были частым явлением среди незамужних девушек, поскольку почти все они хотели знать, скоро ли кто-то возьмет их под венец, и кто будет тем таинственным нареченным.

Поэт очень красочно подчеркивает переживания главной героини, жених которой уехал в далекую страну и уже долгое время не дает о себе знать. Ей грустно смотреть на гадания подружек, которым неведомо чувство тоски и тревоги по любимому человеку. Однако и ее все-таки вовлекает процесс, и уже оставшись одна, Светлана решается на мистический обряд. Тоска и тревога наталкивает ее на желание узнать, что же свершилось с ее суженым, вернется ли он живой и невредимый, или же героиня так и останется век куковать незамужней.

Ярко характеризует героиню и ее имя – Светлана, свет, чистая, непорочная душа, в которой крепка вера, она не проклинает судьбу, не ропщет, а просто верит в свою любовь и любовь своего жениха. И даже страшные видения мертвеца не в силах опорочить ее светлое чувство.

Множество символов поэт использует и в описании окружающего мира и сна Светланы – например, ворон, являющийся во многих культурах вестником смерти и птицей, приносящей несчастья; голубь, символизирующий Святого Духа, спасающего героиню от адского мрака. Стихотворение наполнено и другими символами – рассвет, возвращающий все на круги своя, и пение петуха, пробуждающее девушку от страшного сна.

В балладе широко используется противопоставление, антитеза – отображается борьба света и тьмы, добра и зла, веры и неверия, любви и смерти. Это именно баллада, хотя и некоторыми часто интерпретируется как поэма. Изложение весьма мелодичное, свойственное именно балладе. Хорей придает особую лиричность и напевность.

Отличается стихотворение так же большим разнообразием средств выразительности. Встречаются и метафоры («свет-судья лукавый»), и эпитеты («милая Светлана, блестит яркими глазами»), олицетворения («крикнул жалобно сверчок»), и гиперболы («от копыт их поднялась вьюга под ногами»). Лексика богата архаизмами (ярый, уста, вымолвить) и историзмами (налое, песенки подблюдны).

Именно за свою мелодичность и романтизм стихотворение уже много лет находит отклик в сердцах читателей и по сей день.

Был удалец и отважный наездник Роллон;
С шайкой своей по дорогам разбойничал он.
Раз, запоздав, он в лесу на усталом коне
Ехал, и видит, часовня стоит в стороне.

Лес был дремучий, и был уж полуночный час;
Было темно, так темно, что хоть выколи глаз;
Только в часовне лампада горела одна,
Бледно сквозь узкие окна светила она.

«Рано еще на добычу,- подумал Роллон,-
Здесь отдохну»,- и в часовню пустынную он
Входит; в часовне, он видит, гробница стоит;
Трепетно, тускло над нею лампада горит.

Сел он на камень, вздремнул с полчаса и потом
Снова поехал лесным одиноким путем.
Вдруг своему щитоносцу сказал он: «Скорей
Съезди в часовню; перчатку оставил я в ней».

Посланный, бледен как мертвый, назад прискакал.
«Этой перчаткой другой завладел,- он сказал.-
Кто-то нездешний в часовне на камне сидит;
Руку он всунул в перчатку и страшно глядит;

Треплет и гладит перчатку другой он рукой;
Чуть я со страха не умер от встречи такой».
«Трус!»- на него запальчиво Роллон закричал,
Шпорами стиснул коня и назад поскакал.

Смело на страшного гостя ударил Роллон:
Отнял перчатку свою у нечистого он.
«Если не хочешь одной мне совсем уступить,
Обе ссуди мне перчатки хоть год поносить»,-

Молвил нечистый; а рыцарь сказал ему: «На!
Рад испытать я, заплатит ли долг сатана;
Вот тебе обе перчатки; отдай через год».
«Слышу; прости, до свиданья»,- ответствовал тот.

Выехал в поле Роллон; вдруг далекий петух
Крикнул, и топот коней поражает им слух.
Робость Роллона взяла; он глядит в темноту:
Что-то ночную наполнило вдруг пустоту;

Что-то в ней движется; ближе и ближе; и вот
Черные рыцари едут попарно; ведет
Сзади слуга в поводах вороного коня;
Черной попоной покрыт он; глаза из огня.

С дрожью невольной спросил у слуги паладин:
«Кто вороного коня твоего господин?»
«Верный слуга моего господина, Роллон.
Ныне лишь парой перчаток расчелся с ним он;

Скоро отдаст он иной, и последний, отчет;
Сам он поедет на этом коне через год».
Так отвечав, за другими последовал он.
«Горе мне!- в страхе сказал щитоносцу Роллон.-

Слушай, тебе я коня моего отдаю;
С ним и всю сбрую возьми боевую мою:
Ими отныне, мой верный товарищ, владей;
Только молись о душе осужденной моей».

В ближний пришед монастырь, он приору сказал:
«Страшный я грешник, но бог мне покаяться дал.
Ангельский чин я еще недостоин носить;
Служкой простым я желаю в обители быть».

«Вижу, ты в шпорах, конечно, бывал ездоком;
Будь же у нас на конюшне, ходи за конем».
Служит Роллон на конюшне, а время идет;
Вот наконец совершился ровнехонько год.

Вот наступил уж и вечер последнего дня;
Вдруг привели в монастырь молодого коня:
Статен, красив, но еще не объезжен был он.
Взять дикаря за узду подступает Роллон.

Взвизгнул, вскочив на дыбы, разъярившийся конь;
Грива горой, из ноздрей, как из печи, огонь;
В сердце Роллона ударил копытами он;
Умер, и разу вздохнуть не успевши, Роллон.

Вырвавшись, конь убежал, и его не нашли.
К ночи, как должно, Роллона отцы погребли.
В полночь к могиле ужасный ездок прискакал;
Черного, злого коня за узду он держал;

Пара перчаток висела на черном седле.
Жалобно охнув, Роллон повернулся в земле;
Вышел из гроба, со вздохом перчатки надел,
Сел на коня, и как вихорь с ним конь улетел.

«Споет ли мне песню веселую скальд?»
Спросил, озираясь, могучий Освальд.
И скальд выступает на царскую речь,
Подмышкою арфа, на поясе меч.

«Три песни я знаю: в одной старина!
Тобою, могучий, забыта она;
Ты сам ее в лесе дремучем сложил;
Та песня: отца моего ты убил.

Есть песня другая: ужасна она;
И мною под бурей ночной сложена;
Пою ее ранней и поздней порой;
И песня та: бейся, убийца, со мной!»

Он в сторону арфу и меч наголо;
И бешенство грозные лица зажгло;
Запрыгали искры по звонким мечам —
И рухнул Освальд — голова пополам.

«Раздайся ж, последняя песня моя;
Ту песню и утром и вечером я
Греметь не устану пред девой любви;
Та песня: убийца повержен в крови».

Был сильный вихорь, сильный дождь;
Кипя, ярилася пучина;
Ко брегу Рино, горный вождь,
Примчался с дочерью Уллина.

«Рыбак, прими нас в твой челнок;
Рыбак, спаси нас от погони;
Уллин с дружиной недалек:
Нам слышны крики; мчатся кони».

«Ты видишь ли, как зла вода?
Ты слышишь ли, как волны громки?
Пускаться плыть теперь беда:
Мой челн не крепок, весла ломки».

«Рыбак, рыбак, подай свой челн;
Спаси нас: сколь ни зла пучина,
Пощада может быть от волн —
Ее не будет от Уллина! »

Гроза сильней, пучина злей,
И ближе, ближе шум погони;
Им слышен тяжкий храп коней,
Им слышен стук мечей о брони.

«Садитесь, в добрый час; плывем».
И Рино сел, с ним дева села;
Рыбак отчалил; челноком
Седая бездна овладела.

И смерть отвсюду им: открыт
Пред ними зев пучины жадный;
За ними с берега грозит
Уллин, как буря беспощадный.

Уллин ко брегу прискакал;
Он видит: дочь уносят волны;
И гнев в груди отца пропал,
И он воскликнул, страха полный:

«Мое дитя, назад, назад!
Прощенье! возвратись, Мальвина!»
Но волны лишь в ответ шумят
На зов отчаянный Уллина.

Ревет гроза, черна как ночь;
Летает челн между волнами;
Сквозь пену их он видит дочь
С простертыми к нему руками.

«О, возвратися, возвратись!»
Но грозно раздалась пучина,
И волны, челн пожрав, слились
При крике жалобном Уллина.

Никто не зрел, как ночью бросил в волны
?Эдвина злой Варвик;
И слышали одни брега безмолвны
?Младенца жалкий крик.

От подданных погибшего губитель
?Владыкой признан был —
И в Ирлингфор уже, как повелитель,
?Торжественно вступил.

Стоял среди цветущия равнины
?Старинный Ирлингфор,
И пышные с высот его картины
?Повсюду видел взор.

Авон, шумя под древними стенами,
?Их пеной орошал,
И низкий брег с лесистыми холмами
?В струях его дрожал.

Там пламенел брегов на тихом склоне
?Закат сквозь редкий лес;
И трепетал во дремлющем Авоне
С звездами свод небес.

Вдали, вблизи рассыпанные села
?Дымились по утрам;
От резвых стад равнина вся шумела,
?И вторил лес рогам.

Спешил, с пути прохожий совратяся,
?На Ирлингфор взглянуть,
И, красотой картин его пленяся,
?Он забывал свой путь.

Один Варвик был чужд красам природы:
?Вотще в его глазах
Цветут леса, вияся блещут воды,
?И радость на лугах.

И устремить, трепещущий, не смеет
?Он взора на Авон:
Оттоль зефир во слух убийцы веет
?Эдвинов жалкий стон.

И в тишине безмолвной полуночи
?Все тот же слышен крик,
И чудятся блистающие очи
И бледный, страшный лик.

Вотще Варвик с родных брегов уходит —
?Приюта в мире нет:
Страшилищем ужасным совесть бродит
?Везде за ним вослед.

И он пришел опять в свою обитель:
?А сладостный покой,
И бедности веселый посетитель,
?В дому его чужой.

Часы стоят, окованы тоскою;
?А месяцы бегут…
Бегут — и день убийства за собою
?Невидимо несут.

Он наступил; со страхом провожает
?Варвик ночную тень:
Дрожи! (ему глас совести вещает) —
?Эдвинов смертный день!

Ужасный день: от молний небо блещет;
?Отвсюду вихрей стон;
Дождь ливмя льет; волнами с воем плещет
?Разлившийся Авон.

Вотще Варвик, среди веселий шума,
?Цедит в бокал вино:
С ним за столом садится рядом Дума:
?Питье отравлено.

Тоскующий и грозный призрак бродит
?В толпе его гостей;
Везде пред ним: с лица его не сводит
?Пронзительных очей.

И день угас, Варвик спешит на ложе…
?Но и в тиши ночной,
И на одре уединенном то же;
?Там сон, а не покой.

И мнит он зреть пришельца из могилы,
?Тень брата пред собой;
В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый
?И голос гробовой.

Таков он был, когда встречал кончину;
?И тот же слышен глас,
Каким молил он быть отцом Эдвину
Варвика в смертный час:

«Варвик, Варвик, свершил ли данно слово?
?Исполнен ли обет?
Варвик, Варвик, возмездие готово;
?Готов ли твой ответ?»

Воспрянул он — глас смолкнул — разъяренно
?Один во мгле ночной
Ревел Авон — но для души смятенной
?Был сладок бури вой.

Но вдруг — и въявь, средь шума и волненья,
?Раздался смутный крик:
«Спеши, Варвик, спастись от потопленья;
?Беги, беги, Варвик».

И к берегу он мчится — под стеною
?Уже Авон кипит;
Глухая ночь; одето небо мглою;
?И месяц в тучах скрыт.

И молит он с подъятыми руками:
?«Спаси, спаси, Творец!»
И вдруг — мелькнул челнок между волнами;
?И в челноке пловец.

Варвик зовет, Варвик манит рукою —
?Не внемля шума волн,
Пловец сидит спокойно над кормою
?И правит к брегу челн.

И с трепетом Варвик в челнок садится —
?Стрелой помчался он…
Молчит пловец… молчит Варвик… вот, мнится,
?Им слышен тяжкий стон.

На спутника уставил кормщик очи:
?«Не слышался ли крик?» —
«Нет, просвистал в твой парус ветер ночи, —
?Смутясь, сказал Варвик.

Правь, кормщик, правь, не скоро челн домчится;
?Гроза со всех сторон».
Умолкнули… плывут… вот снова мнится
?Им слышен тяжкий стон.

«Младенца крик! он борется с волною;
?На помощь он зовет». —
«Правь, кормщик, правь, река покрыта мглою,
?Кто там его найдет?»

«Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно;
?Ужасно умирать;
Варвик, Варвик, младенцу ли напрасно
?Тебя на помощь звать?

Во мгле ночной он бьется меж водами;
?Облит он хладом волн;
Еще его не видим мы очами;
?Но он… наш видит челн!»

И снова крик слабеющий, дрожащий,
?И близко челнока…
Вдруг в высоте рог месяца блестящий
?Прорезал облака;

И с яркими слиялася лучами,
?Как дым прозрачный, мгла,
Зрят на скале дитя между волнами;
?И тонет уж скала.

Пловец гребет; челнок летит стрелою;
?В смятении Варвик;
И озарен младенца лик луною;
?И страшно бледен лик.

Варвик дрожит — и руку, страха полный,
?К младенцу протянул —
И, со скалы спрыгнув младенец в волны,
?К его руке прильнул.

И вмиг… дитя, челнок, пловец незримы;
?В руках его мертвец:
Эдвинов труп, холодный, недвижимый,
?Тяжелый, как свинец.

Утихло все — и небеса и волны:
?Исчез в водах Варвик;
Лишь слышали одни брега безмолвны
?Убийцы страшный крик.

Зачем, зачем вы разорвали
Союз сердец?
Вам розно быть! вы им сказали,-
Всему конец.
Что пользы в платье золотое
Себя рядить?
Богатство на земле прямое
Одно: любить.

Когда случится, жизни в цвете,
Сказать душой
Ему: ты будь моя на свете;
А ей: ты мой;
И вдруг придется для другого
Любовь забыть —
Что жребия страшней такого?
И льзя ли жить?

Алина матери призналась:
«Мне мил Альсим;
Давно я втайне поменялась
Душою с ним;
Давно люблю ему сказала;
Дай счастье нам».
«Нет, дочь моя, за генерала
Тебя отдам».

И в монастырь святой Ирины
Отвозит дочь.
Тоска-печаль в душе Алины
И день и ночь.
Три года длилося изгнанье;
Не усладил
Ни разу друг ее страданье:
Но все он мил.

Однажды… о! как свет коварен!..
Сказала мать:
«Любовник твой неблагодарен»,
И ей читать
Она дает письмо Альсима.
Его черты:
Прости; другая мной любима;
Свободна ты.

Готово все: жених приходит;
Идут во храм;
Вокруг налоя их обводит
Священник там.
Увы! Алина, что с тобою?
Кто твой супруг?
Ты сердца не дала с рукою —
В нем прежний друг.

Как смирный агнец на закланье,
Вся убрана;
Вокруг веселье, ликованье —
Она грустна.
Алмазы, платья, ожерелья
Ей мать дарит:
Напрасно… прежнего веселья
Не возвратит.

Но как же дни свои смиренно
Ведет она!
Вся жизнь семье уединенной
Посвящена.
Алины сердце покорилось
Судьбе своей;
Супругу ж то, что сохранилось
От сердца ей.

Но все по-прежнему печали
Душа полна;
И что бы взоры ни встречали,-
Все мысль одна.
Так, безутешная, томила
Пять лет себя,
Все упрекая, что любила,
И все любя.

Разлуки жизнь воспоминанье;
Им полон свет;
Хотеть прогнать его — страданье,
А пользы нет.
Всё поневоле улетаем
К мечте своей;
Твердя: забудь! напоминаем
Душе об ней.

Однажды, приуныв, Алина
Сидела; вдруг
Купца к ней вводит армянина
Ее супруг.
«Вот цепи, дорогие шали,
Жемчуг, коралл;
Они лекарство от печали:
Я так слыхал.

На что нам деньги? На веселье.
Кому их жаль?
Купи, что хочешь: ожерелье,
Цепочку, шаль
Или жемчуг у армянина;
Вот кошелек;
Я скоро возвращусь, Алина;
Прости, дружок».

Товары перед ней открывши,
Купец молчит;
Алина, голову склонивши,
Как не глядит.
Он, взор потупя, разбирает
Жемчуг, алмаз;
Подносит молча; но вздыхает
Он каждый раз.

Блистала красота младая
В его чертах;
Но бледен; борода густая;
Печаль в глазах.
Мила для взора живость цвета,
Знак юных дней;
Но бледный цвет, тоски примета,
Еще милей.

Она не видит, не внимает —
Мысль далеко.
Но часто, часто он вздыхает
И глубоко.
Что (мыслит) он такой унылый?
Чем огорчен?
Ах! если потерял, что мило,
Как жалок он!

«Скажи, что сделалось с тобою?
О чем печаль?
Не от любви ль?.. Ах! Всей душою
Тебя мне жаль».
«Что пользы! Горя нам словами
Не утолить;
И невозвратного слезами
Не возвратить.

Одно сокровище бесценно
Я в мире знал;
Подобного творец вселенной
Не создавал.
И я одно имел в предмете;
Им обладать.
За то бы рад был все на свете —
И жизнь отдать.

Как было сладко любоваться
Им в день сто раз!
И в мыслях я не мог расстаться
С ним ни на час.
Но року вздумалось лихому
Мне повредить
И счастие мое другому
С ним подарить.

Всех в жизни радостей лишенный,
С моей тоской
Я побежал, как осужденный,
На край земной:
Но ах! от сердца то, что мило,
Кто оторвет?
Что раз оно здесь полюбило,
С тем и умрет».

«Скажи же, что твоя утрата?
Златой бокал?»
«О нет: оно милее злата».
«Рубин, коралл?»
«Не тяжко потерять их».- «Что же?
Царев алмаз?»
«Нет, нет, алмазов всех дороже
Оно сто раз.

С тех пор, как я все то, что льстило,
В нем погубил,
Я сам на память образ милый
Изобразил.
И на черты его прелестны
Смотрю в слезах:
Мои все блага поднебесны
В его чертах».

Алина слушала уныло
Его рассказ.
«Могу ль на этот образ милый
Взглянуть хоть раз?»
Алине молча, как убитый,
Он подает
Парчою досканец обвитый,
Сам слезы льет.

Алина робкою рукою
Парчу сняла;
Дощечка с надписью златою;
Она прочла:
Здесь все, что я, осиротелый,
Моим зову;
Что мне от счастья уцелело;
Все, чем живу.

Дощечку с трепетом раскрыла —
И что же там?
Что новое судьба явила
Ее очам?
Дрожит, дыханье прекратилось…
Какой предмет!
И в ком бы сердце не смутилось?..
Ее портрет.

«Алина, пробудись, друг милый;
С тобою я.
Ничто души не изменило;
Она твоя.
В последний раз: люблю Алину,
Пришел сказать;
Тебя покинув, жизнь покину,
Чтоб не страдать».

Алина с горем и тоскою
Ему в ответ:
«Альсим, я верной быть женою
Дала обет.
Хоть долг и тяжкий и постылый:
Все покорись;
А ты — не умирай, друг милый;
Но… удались».

Алине руку на прощанье
Он подает:
Она берет ее в молчанье
И к сердцу жмет.
Вдруг входит муж; как в исступленье
Он задрожал
И им во грудь в одно мгновенье
Вонзил кинжал.

Альсима нет; Алина дышит.
«Невинна я
(Так говорит), всевышний слышит
Нас судия.
За что ж рука твоя пронзила
Алине грудь?
Но бог с тобой; я все простила;
Ты все забудь».

Убийца с той поры томится
И ночь и день:
Повсюду вслед за ним влачится
Алины тень;
Обагрена кровавым током
Вся грудь ея;
И говорит ему с упреком:
«Невинна я».

Анализ баллады «Алина и Альсим» Жуковского

Романтическая баллада «Алина и Альсим» Василия Андреевича Жуковского впервые была опубликована в журнале с не менее возвышенным названием «Амфион».

Стихотворение датируется октябрем 1814 года. Еще недавно поэт, разочарованный в любви, круто переменил судьбу и стал участником событий Отечественной войны 1812 года. Впрочем, потом он вновь добровольно стал пленником мучительной череды сватовства и отказов. Осенью поэт отшельничает в своем имении в Долбино и неожиданно переживает прилив вдохновения. Он увлеченно пишет авторские произведения и еще больше переводит. По жанру – баллада, рифмовка перекрестная. В основе стиха – переложение сентиментальной истории, сочиненной французским поэтом де Монкрифом. Этот сюжет оказался созвучен мрачному настроению поэта, считавшему, что рок и люди разрушают его надежду на счастье с М. Протасовой. Первая строфа – упреки самого автора. Между тем, с героями истории жизнь разыгрывает жестокую драму. Влюбленных разлучает мать Алины, в планах которой было выдать дочь за солидного генерала. Впрочем, Альсим также ведет себя весьма загадочно. Он то ли пал духом и себя признал неподходящей парой для нее, то ли пытался забыться и начать жизнь с чистого листа. Прощальное письмо, возможно, было вытребовано у Альсима властной матерью. Брак совершается. Время идет, а любовь прекрасной генеральши все не проходит, тем более что муж ее не отличается чуткостью.

Однажды, под видом армянина, в дом с товарами проникает пропавший возлюбленный. Оказывается, он не забыл Алину. Он предлагает ей побег – она не хочет навлечь бесчестье на супруга, а более того – нарушить слово, данное Богу. Когда-то она ждала лишь знака, но теперь, «приуныв», не имеет сил за себя бороться. Прощаясь, Алина прижимает руку любимого к своему сердцу. Именно в это мгновенье их застает муж. Он становится орудием слепой судьбы и невольно приносит страшное освобождение паре несчастных влюбленных. Теперь когда-то невозмутимый генерал и сам теряет покой, становится изгоем для солнечного мира. Невинная жертва «и ночь и день» перед глазами. В стихе силен мотив верности чувств, благородства в прагматичном мире. Исповедальность монолога Альсима и напряженный психологизм диалога героев. Град вопросов, среди которых главный: «льзя ли жить?» Каскад повторов, эпитеты («платье золотое», «образ милый»), перечисления, анафора («давно»), фольклоризм («тоска-печаль»), устаревшая лексика (досканец – ларец, очи, поднебесны, ея), море междометий («О!», «Увы!»), сравнения («как убитый», «как осужденный»), гипербола («на край земной»), инверсия («входит муж»).

Стихи «Алина и Альсим» В. Жуковского – средневековая по духу история о вечной, но обреченной любви.

До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.

Не с могучим Боклю совокупно спешил
На военное дело барон;
Не в кровавом бою переведаться мнил
За Шотландию с Англией он;

Но в железной броне он сидит на коне;
Наточил он свой меч боевой;
И покрыт он щитом; и топор за седлом
Укреплен двадцатифунтовой.

Через три дни домой возвратился барон,
Отуманен и бледен лицом;
Через силу и конь, опенен, запылен,
Под тяжелым ступал седоком.

Анкрамморския битвы барон не видал,
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас;

Но железный шелом был иссечен на нем,
Был изрублен и панцирь и щит,
Был недавнею кровью топор за седлом,
Но не английской кровью покрыт.

Соскочив у часовни с коня за стеной,
Притаяся в кустах, он стоял;
И три раза он свистнул — и паж молодой
На условленный свист прибежал.

«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,
И присядь на колена мои;
Ты младенец, но ты откровенен душой,
И слова непритворны твои.

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;
Мне теперь ты всю правду скажи:
Что заметил? Что было с твоей госпожой?
И кто был у твоей госпожи?»

«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,
Где маяк, приходила тайком
(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам
Не прокрасться во мраке ночном).

И на первую ночь непогода была,
И без умолку филин кричал;
И она в непогоду ночную пошла
На вершину пустынную скал.

Тихомолком подкрался я к ней в темноте;
И сидела одна — я узрел;
Не стоял часовой на пустой высоте;
Одиноко маяк пламенел.

На другую же ночь — я за ней по следам
На вершину опять побежал,-
О творец, у огня одинокого там
Мне неведомый рыцарь стоял.

Подпершися мечом, он стоял пред огнем,
И беседовал долго он с ней;
Но под шумным дождем, но при ветре ночном
Я расслушать не мог их речей.

И последняя ночь безненастна была,
И порывистый ветер молчал;
И к маяку она на свиданье пошла;
У маяка уж рыцарь стоял.

И сказала (я слышал): «В полуночный час,
Перед светлым Ивановым днем,
Приходи ты; мой муж не опасен для нас:
Он теперь на свиданье ином;

Он с могучим Боклю ополчился теперь:
Он в сраженье забыл про меня —
И тайком отопру я для милого дверь
Накануне Иванова дня».

«Я не властен прийти, я не должен прийти,
Я не смею прийти (был ответ);
Пред Ивановым днем одиноким путем
Я пойду… мне товарища нет».

«О, сомнение прочь! безмятежная ночь
Пред великим Ивановым днем
И тиxa и темна, и свиданьям она
Благосклонна в молчанье своем.

Я собак привяжу, часовых уложу,
Я крыльцо пересыплю травой,
И в приюте моем, пред Ивановым днем,
Безопасен ты будешь со мной».

«Пусть собака молчит, часовой не трубит,
И трава не слышна под ногой,-
Но священник есть там; он не спит по ночам;
Он приход мой узнает ночной».

«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе
Панихиду он позван служить:
Кто-то был умерщвлен; по душе его он
Будет три дни поминки творить».

Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,
Он ужасен стоял при огне.
«Пусть о том, кто убит, он поминки творит:
То, быть может, поминки по мне.

Но полуночный час благосклонен для нас:
Я приду под защитою мглы».
Он сказал… и она… я смотрю… уж одна
У маяка пустынной скалы».

И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,
И кипел, и горел, и сверкал.
«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?
Он, клянусь небесами, пропал!»

«Показалося мне при блестящем огне:
Был шелом с соколиным пером,
И палаш боевой на цепи золотой,
Три звезды на щите голубом».

«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;
Сей полуночный мрачный пришлец
Был не властен прийти: он убит на пути;
Он в могилу зарыт, он мертвец».

«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,
И увидел, услышал я сам,
Как его обняла, как его назвала:
То был рыцарь Ричард Кольдингам».

И Смальгольмский барон, изумлен, поражен
И хладел, и бледнел, и дрожал.
«Нет! в могиле покой; он лежит под землей
Ты неправду мне, паж мой, сказал.

Где бежит и шумит меж утесами Твид,
Где подъемлется мрачный Эльдон,
Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам
Потаенным врагом умерщвлен.

Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд:
Оглушен был ты бурей ночной;
Уж три ночи, три дня, как поминки творят
Чернецы за его упокой».

Он идет в ворота, он уже на крыльце,
Он взошел по крутым ступеням
На площадку, и видит: с печалью в лице,
Одиноко-унылая, там

Молодая жена — и тиха и бледна,
И в мечтании грустном глядит
На поля, небеса, на Мертонски леса,
На прозрачно бегущую Твид.

«Я с тобою опять, молодая жена».
«В добрый час, благородный барон.
Что расскажешь ты мне? Решена ли война?
Поразил ли Боклю иль сражен?»

«Англичанин разбит; англичанин бежит
С Анкрамморских кровавых полей;
И Боклю наблюдать мне маяк мой велит
И беречься недобрых гостей».

При ответе таком изменилась лицом
И ни слова… ни слова и он;
И пошла в свой покой с наклоненной главой,
И за нею суровый барон.

Ночь покойна была, но заснуть не дала.
Он вздыхал, он с собой говорил:
«Не пробудится он; не подымется он;
Мертвецы не встают из могил».

Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой;
И глубоким он сном пред Ивановым днем
Вдруг заснул близ жены молодой.

Не спалося лишь ей, не смыкала очей…
И бродящим, открытым очам,
При лампадном огне, в шишаке и броне
Вдруг явился Ричард Кольдингам.

«Воротись, удалися»,- она говорит.
«Я к свиданью тобой приглашен;
Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит,-
Не страшись, не услышит нас он.

Я во мраке ночном потаенным врагом
На дороге изменой убит;
Уж три ночи, три дня, как монахи меня
Поминают — и труп мой зарыт.

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
И ужасный теперь ему сон!
И надолго во мгле на пустынной скале,
Где маяк, я бродить осужден;

Где видалися мы под защитою тьмы,
Там скитаюсь теперь мертвецом;
И сюда с высоты не сошел бы… но ты
Заклинала Ивановым днем».

Содрогнулась она и, смятенья полна,
Вопросила: «Но что же с тобой?
Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?.
Он печально потряс головой.

«Выкупается кровью пролитая кровь,-
То убийце скажи моему.
Беззаконную небо карает любовь,-
Ты сама будь свидетель тому».

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;
Ей десницею руку пожал —
И десница как острое пламя была,
И по членам огонь пробежал.

И печать роковая в столе возжжена:
Отразилися пальцы на нем;
На руке ж — но таинственно руку она
Закрывала с тех пор полотном.

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
И грустна и на свет не глядит;
Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
И дичится людей и молчит.

Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?
Та монахиня — кто же она?
То убийца, суровый Смальгольмский барон;
То его молодая жена.

«Где ты, милый? Что с тобою?
С чужеземною красою,
Знать, в далекой стороне
Изменил, неверный, мне,
Иль безвременно могила
Светлый взор твой угасила».
Так Людмила, приуныв,
К персям очи приклонив,
На распутии вздыхала.
«Возвратится ль он,- мечтала,-
Из далеких, чуждых стран
С грозной ратию славян?»

Пыль туманит отдаленье;
Светит ратных ополченье;
Топот, ржание коней;
Трубный треск и стук мечей;
Прахом панцыри покрыты;
Шлемы лаврами обвиты;
Близко, близко ратных строй;
Мчатся шумною толпой
Жены, чада, обрученны…
«Возвратились незабвенны!..»
А Людмила?.. Ждет-пождет…
«Там дружину он ведет;

Сладкий час — соединенье!..»
Вот проходит ополченье;
Миновался ратных строй…
Где ж, Людмила, твой герой?
Где твоя, Людмила, радость?
Ах! прости, надежда-сладость!
Всё погибло: друга нет.
Тихо в терем свой идет,
Томну голову склонила:
«Расступись, моя могила;
Гроб, откройся; полно жить;
Дважды сердцу не любить».

«Что с тобой, моя Людмила?-
Мать со страхом возопила.-
О, спокой тебя творец!» —
«Милый друг, всему конец;
Что прошло — невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь небесный нас забыл…
Мне ль он счастья не сулил?
Где ж обетов исполненье?
Где святое провиденье?
Нет, немилостив творец;
Всё прости, всему конец».

«О Людмила, грех роптанье;
Скорбь — создателя посланье;
Зла создатель не творит;
Мертвых стон не воскресит».-
«Ах! родная, миновалось!
Сердце верить отказалось!
Я ль, с надеждой и мольбой,
Пред иконою святой
Не точила слез ручьями?
Нет, бесплодными мольбами
Не призвать минувших дней;
Не цвести душе моей.

Рано жизнью насладилась,
Рано жизнь моя затмилась,
Рано прежних лет краса.
Что взирать на небеса?
Что молить неумолимых?
Возвращу ль невозвратимых?»-
«Царь небес, то скорби глас!
Дочь, воспомни смертный час;
Кратко жизни сей страданье;
Рай — смиренным воздаянье,
Ад — бунтующим сердцам;
Будь послушна небесам».

«Что, родная, муки ада?
Что небесная награда?
С милым вместе — всюду рай;
С милым розно — райский край
Безотрадная обитель.
Нет, забыл меня спаситель!»
Так Людмила жизнь кляла,
Так творца на суд звала…
Вот уж солнце за горами;
Вот усыпала звездами
Ночь спокойный свод небес;
Мрачен дол, и мрачен лес.

Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой;
То из облака блеснет,
То за облако зайдет;
С гор простерты длинны тени;
И лесов дремучих сени,
И зерцало зыбких вод,
И небес далекий свод
В светлый сумрак облеченны…
Спят пригорки отдаленны,
Бор заснул, долина спит…
Чу!.. полночный час звучит.

Потряслись дубов вершины;
Вот повеял от долины
Перелетный ветерок…
Скачет по полю ездок,
Борзый конь и ржет и пышет.
Вдруг… идут… (Людмила слышит)
На чугунное крыльцо…
Тихо брякнуло кольцо…
Тихим шепотом сказали…
(Все в ней жилки задрожали)
То знакомый голос был,
То ей милый говорил:

«Спит иль нет моя Людмила?
Помнит друга иль забыла?
Весела иль слезы льет?
Встань, жених тебя зовет».-
«Ты ль? Откуда в час полночи?
Ах! едва прискорбны очи
Не потухнули от слез.
Знать, тронулся царь небес
Бедной девицы тоскою.
Точно ль милый предо мною?
Где же был? Какой судьбой
Ты опять в стране родной?»

«Близ Наревы дом мой тесный.
Только месяц поднебесный
Над долиною взойдет,
Лишь полночный час пробьет —
Мы коней своих седлаем,
Темны кельи покидаем.
Поздно я пустился в путь.
Ты моя; моею будь…
Чу! совы пустынной крики.
Слышишь? Пенье, брачны лики.
Слышишь? Борзый конь заржал.
Едем, едем, час настал».

«Переждем хоть время ночи;
Ветер встал от полуночи;
Хладно в поле, бор шумит;
Месяц тучами закрыт».-
«Ветер буйный перестанет;
Стихнет бор, луна проглянет;
Едем, нам сто верст езды.
Слышишь? Конь грызет бразды,
Бьет копытом с нетерпенья.
Миг нам страшен замедленья;
Краткий, краткий дан мне срок;
Едем, едем, путь далек».

«Ночь давно ли наступила?
Полночь только что пробила.
Слышишь? Колокол гудит».-
«Ветер стихнул; бор молчит;
Месяц в водный ток глядится;
Мигом борзый конь домчится».-
«Где ж, скажи, твой тесный дом?» —
«Там, в Литве, краю чужом:
Хладен, тих, уединенный,
Свежим дерном покровенный;
Саван, крест и шесть досток.
Едем, едем, путь далек».

Мчатся всадник и Людмила.
Робко дева обхватила
Друга нежною рукой,
Прислонясь к нему главой.
Скоком, лётом по долинам,
По буграм и по равнинам;
Пышет конь, земля дрожит;
Брызжут искры от копыт;
Пыль катится вслед клубами;
Скачут мимо них рядами
Рвы, поля, бугры, кусты;
С громом зыблются мосты.

«Светит месяц, дол сребрится;
Мертвый с девицею мчится;
Путь их к келье гробовой.
Страшно ль, девица, со мной?»-
«Что до мертвых? что до гроба?
Мертвых дом — земли утроба».-
«Чу! в лесу потрясся лист.
Чу! в глуши раздался свист.
Черный ворон встрепенулся;
Вздрогнул конь и отшатнулся;
Вспыхнул в поле огонек».-
«Близко ль, милый?» — «Путь далек».

Слышат шорох тихих теней:
В час полуночных видений,
В дыме облака, толпой,
Прах оставя гробовой
С поздним месяца восходом,
Легким, светлым хороводом
В цепь воздушную свились;
Вот за ними понеслись;
Вот поют воздушны лики:
Будто в листьях повилики
Вьется легкий ветерок;
Будто плещет ручеек.

«Светит месяц, дол сребрится;
Мертвый с девицею мчится;
Путь их к келье гробовой.
Страшно ль, девица, со мной?»-
«Что до мертвых? что до гроба?
Мертвых дом — земли утроба».-
«Конь, мой конь, бежит песок;
Чую ранний ветерок;
Конь, мой конь, быстрее мчися;
Звезды утренни зажглися,
Месяц в облаке потух.
Конь, мой конь, кричит петух».

«Близко ль, милый?»- «Вот примчались».
Слышут: сосны зашатались;
Слышут: спал с ворот запор;
Борзый конь стрелой на двор.
Что же, что в очах Людмилы?
Камней ряд, кресты, могилы,
И среди них божий храм.
Конь несется по гробам;
Стены звонкий вторят топот;
И в траве чуть слышный шепот,
Как усопших тихий глас…

Вот денница занялась.
Что же чудится Людмиле?
К свежей конь примчась могиле,
Бух в нее и с седоком.
Вдруг — глухой подземный гром;
Страшно доски затрещали;
Кости в кости застучали;
Пыль взвилася; обруч хлоп;
Тихо, тихо вскрылся гроб…
Что же, что в очах Людмилы?..
Ах, невеста, где твой милый?
Где венчальный твой венец?
Дом твой — гроб; жених -мертвец.

Видит труп оцепенелый:
Прям, недвижим, посинелый,
Длинным саваном обвит.
Страшен милый прежде вид;
Впалы мертвые ланиты;
Мутен взор полуоткрытый;
Руки сложены крестом.
Вдруг привстал… манит перстом.
«Кончен путь: ко мне, Людмила;
Нам постель — темна могила;
Завес — саван гробовой;
Сладко спать в земле сырой».

Что ж Людмила?.. Каменеет,
Меркнут очи, кровь хладеет,
Пала мертвая на прах.
Стон и вопли в облаках;
Визг и скрежет под землею;
Вдруг усопшие толпою
Потянулись из могил;
Тихий, страшный хор завыл:
«Смертных ропот безрассуден;
Царь всевышний правосуден;
Твой услышал стон творец;
Час твой бил, настал конец».

Анализ баллады «Людмила» Жуковского

Баллада «Людмила» была написана В. А. Жуковским в 1808 году как переложение «Леноры» немецкого поэта Г. Бюргера.

В основе сюжета баллады лежит вариация распространенной в Европе страшной легенды о том, как умерший жених приходит после смерти к своей оставшейся жить девушке. Жуковский очень хотел перенести эту историю на русскую почву, при этом не меняя ее смысла, то есть просто русифицировать данный сюжет.

В произведении рассказывается о девушке по имени Людмила, которая ждет своего жениха, ушедшего на Ливонскую войну. Однако когда войско возвращается, девушка узнает от других воинов, что он погиб. Убитая горем, она отправляется домой, где в отчаянии начинает обвинять Бога в несправедливости судьбы и говорит матери, что больше не хочет жить. Мать пытается ее успокоить, предостерегает от жалоб на судьбу, но все тщетно. Ночью к Людмиле приходит всадник, в котором она узнает жениха, и, ослепленная чувствами, уезжает с ним, не поверив, что он мертв. На рассвете жених привозит ее на кладбище, опускается вместе с ней в могилу, и когда девушка наконец обнаруживает его труп, она умирает от ужаса. В финале баллады толпа мертвецов восстает из могил и провозглашает, что Творец услышал Людмилу и послал ей смерть, которой она так желала.

Главная героиня — восторженная юная девушка, которая не смогла справиться с обрушившимся на нее ударом судьбы — внезапной смертью любимого жениха. В отчаянии она начинает обвинять Творца, роптать на судьбу и считать, что и ей самой теперь не остается ничего другого как умереть, что и происходит в финале. Мать пытается убедить дочь, что роптать на судьбу нельзя, надо смириться и жить дальше, но Людмила не слушает. Нетрудно понять, что симпатии поэта на стороне матери, объясняющей дочери, что нельзя идти против судьбы и Бога, нужно быть смиренной. Девушка отказывается признавать реальность, что и приводит в итоге к печальному концу.

Отличительной особенностью жанра баллады является сплетение в ней реальных и фантастических событий, что и наблюдается в «Людмиле». Жуковский употребляет большое количество эпитетов («мертвые ланиты», «чуждых стран», «мутен взор» и т.д.), рефрены («едем, едем, путь далек»), метафоры («меркнут очи», «кровь хладеет»).

Стихотворный размер произведения — четырехстопный хорей. После выхода «Людмилы» ранее нераспространенный жанр баллады стал популярен и в дальнейшем часто использовался русскими поэтами.