Память отрочества — мой семейный ларец,
 там не жемчуг — мои затвердевшие слезы,
 там еще улыбается мертвый отец
 и по снегу скрипят детских санок полозья.
А на саночках скарб скромной мамы моей,
 я ее провожаю в тюрьму до порога,
 прошлый раз уходила она без вещей,
 а теперь собрала что могла, хоть немного.
Как сослали — ни тряпки, чтоб вымыть полы,
 а не то что уж сменной обувки-одежки…
И опять всю страну выскребают до крошки,
 заметают оставшихся, рожки да ножки,
 с неизжитым усердьем опричной метлы.
Не добром будь помянут год тридцать восьмой,
 год повторных арестов, год новых этапов,
 сбитых с толку службистов, безумьем объятых,
 переполненных камер, расстрелов гурьбой.
Вскоре схлынет, нажравшись, безумная чистка,
 если б дальше так шло, не хватило б людей…
 С кумачовых трибун говорили речисто
 и гремели оркестры со всех площадей.
Тех дрейфующих льдин, экспедиций на полюс,
 перелетов, рекордов, газетных страниц,
 собирательниц хлопка, ударниц свекольных —
 не забыть мне вовеки смеющихся лиц.
Наступали большие в стране перемены.
 Шла на стройку деревня с тряпичным узлом.
 Шла в тюрьму моя мама в том тридцать восьмом —
 не забыть мне тюремные желтые стены
 и окошечко с маминым бледным лицом.