Иван Никитин — Тарас: Стих

Нужда, нужда! Всё старые избенки,
В избенках сырость, темнота;
Из-за куска и грязной одежонки
Все бьются… прямо нищета!
Невесела ты, глушь моя родная!
Поникли ивы над рекой,
Молчит дорожка, травкой зарастая,
И бродит люд как испитой.
Вот уж вечер идет,
Росой травку кропит;
В синих тучах заря
Разыгралась-горит.
Золотые дворцы
Под-над лесом плывут.
Золотые сады
За дворцами растут.
Через синюю глубь
Мост янтарный висит…
Из-за темных дубов
Ночь-царица глядит.
Вздохи-чары и лень
Разлеглись на цветах t
Огоньки по траве
Зажигают впотьмах.
Вот за горкой крутой
Колокольчик запел,
На горе призатих,
Под горой прозвенел.
Прозвенел по селу,
В чистом поле поет,
На широкий простор
Душу-сердце зовет…
Житье, житье! закован точно в цепи,
Молчи да чахни от тоски…
Эх, если бы махнуть мне па Дон в степи
Или на Волгу в бурлаки!..
Так изнывал Тарас от дум-заботь,
И, грезя про чужую даль,
Он шел межами с полевой работы
Домойг на горе и печаль.

Тарасу с детства приходилось жутко:
Отец его был строг и крут.
Жене побои называл он шуткой
И называл наукой кнут.
Бывало, кот под ноги подвернется —
Кота поленом… «Будь умен!»
Храни господь, когда вина напьется,
Беги, семья, из дома вон!
Пристанет к гостю, крепко обнимает,
Целует: «Друг мой дорогой!
Я вот тебе…» — ив ноги упадает.
Гость скажет: «Вот чудак какой!» —
«Кто, я чудак? А ты, мужик богатый!
Не любишь знаться с бедняком…
Так на вот! Помни, лапотник проклятый!»
И друга хватит кулаком.
Испуганный сынишка встрепенется
И матери тайком шепнет:
«Ох, мамушка! Опять отец дерется…
Уйдем! он и тебя прибьет…»
— «Ступай-ко за грибами, вот лукошко, —
Ответит мать, — тут хлеб лежит».
И в темный лес знакомою дорожкой
Мальчишка бегом побежит.
И там он ляжет на траве росистой.
Прохлада, сумрак… Вот запел
Зеленый чиж под липою душистой;
Вот дятел на березу сел
И застучал. Вот заяц по тропинке
Пронесся, — и уж следу нет.
Тут стрекоза вертится на былинке,
По листьям жук ползет на свет;
Тревожно шепчет робкая осина,
Сквозь зелень видны вдалеке
Уснувших вод зеркальная равнина,
Рыбак с сетями в челноке.
Стада овец, луга, пески, заливы,
В воде и под водой леса,
За берегами золотые нивы,
Вокруг — в сиянье небеса.
И, очарован звуками лесными8
Цветов дыханьем упоен,
Ребенок грезит снами золотыми,
Весь в слух и зренье превращен.
Когда корой прозрачною и тонкой
Синела в осень гладь озер,
Иной приют манил к себе ребенкаг —
Соседа постоялый двор.
Там бурлаки порой ночлег держали
Или гуляки-косари,
Про степь и Волгу песни распевали
Всю ночь до утренней зари.
И за сердце хватал напев унылый.
Вдруг свист… и вскакивал бурлак:
«Пой веселей!» И песня с новой силой
Неслась, как вихрь… «Дружней!
вот так!..»
И свистом покрывался звук жалейки,
И пол от топота гудел,
И прыгал стол, и прыгали скамейки…
Ребенок слушал и смотрел.
И брань отца была ему больнее,
Когда домой он приходил,
И уголок родной глядел скучнее,
И он бог весть о чем грустил.

Прошли года. И на дворе и в поле
Тарас работник хоть куда,
И головы не клонит в темной доле
Ни перед кем и никогда.
Чуть мироед на бедняка наляжет, —
Тарас уж тут. Глаза блестят,
Лицо бледнеет… «Ты не трогай! — скажет. —
Не бей лежачих! Не велят!»
— «Ты кто такой?.» И меряет главами
Нахала с головы до ног.
Отец махнет с досадою руками:
«Несдобровать тебе, сынок!
Подрежут крылья!.. Так оно бывает…»
Надвинет шапку и пойдет,
И в кабаке до ночи пропадает:
Домой насилу добредет.
«Ну, кто тут? Эй! жена, зажги лучину!
Я шапку пропил… да! смотри!
Весь век работал… ну, пора и сыну
Работать… черт вас побери!
Весь век пахал… все нищий… Что ж работа?
Вестимо, так. И хлеб и квас —
Мы всё добудем! Важная забота!
Нуг пьян… Никто мне не указ!..»
И в уголок свои деньжонки спрячет,
Забудет, — и давай искать;
Кричит: «Разбой!» — и охает и плачет:
«Ты вора Тарас! не смей молчать!
Ты вор! будь проклят! сохни, как лучина!..»
Стоит, ни слова сын в ответ;
В его глазах угрюмая кручина,
В его лице кровинки нет.
Сидит на лавке бедная старушка,
Лицо слезами облито.
И так печальна тесная избушка,
Что не глядел бы ни на что…
Уж рассветает. Тучки краской алой
Покрыты. Закраснелся пруд,
И весело над кровлей обветшалой
Певуньи-ласточки снуют.
Вдали туман редеет над лугами.
Вот слышны резкий скрип ворот
И голос бабы: «Поезжай межами,
Там перелеском путь пойдет…»
«Эхма! уж день!» Тарас тряхнет кудрями:
Hys видно, после, мол, поспишь…
И вот с сохою едет он полями;
Дорога — скатерть, в поле — тишь;
Над лесом солнце золотом сверкает,
И птичка в вышине поет,
Звенит, поет и устали не знает…
И парень песню заведет.
И грустно, грустно эта песня льется.
Он едет лугом — будит луг,
Поедет лесом — темный лес проснется
И с ним поет, как старый друг.
Заря погасла. Кончена работа.
Уснуть бы, кажется, пора,
Да спать-то парню не дает забота, —
Коней ведет он со двора
Поить… И шляпу набекрень наденет,
Ворота настежь распахнет,
По улице, посвистывая, едет,
А за углом — подруга ждет.
Кругом безлюдно. Тепел летний вечер.
Река при месяце блестит.
И знает только перелетный Beiepj
Что парень с милой говорит.
Печальна жизнь. Печальна с милой встреча:
Она поникла головой,
В ответ на ласки не находит речи;
Стоит и парень сам не свой.
«Я сам не рад, голубка дорогая!
Как мне жениться на тебе?
Свяжу тебя, свяжу себя, родная…
Гнезда не вить уж мне себе.
Мне тесно тут. Не связывай мне воли.
Авось придут иные дни.
А сгину где, без счастья и без доли, —
Меня хоть ты-то не кляни!..»
— «На муку, верно, — отвечает голос, —
Да на печаль я рождена,
И пропаду, что одинокий колос,
И все молчать, молчать должна!
Отец и мать мне попрекнут тобою,
Там замуж… чахни от тоски!
И всем-то будет воля надо мною
До гробовой моей доски!..»
— «Не быть тому! Добьюсь до красной ноли!
Не стать мне силы занимать…
И будешь ты и в радости, и в холе,
И в неге век свой вековать».

Блестят, мерцают звезды над полями.
Соседа грязная изба
Чуть не битком набита косарями;
В избе веселая гульба.
Дым тютюна1 жара… Весь в саже черной
Ночник мигает над столом,
Трещит. И ходит по рукам проворно
Стакан* наполненный вином.
Поют и пляшут косари степные,
Кафтаны сброшены с их плечЛ
Растрепаны их кудри молодые,.
Смела размашистая речь.
Тарас сидит угрюмый и печальный.
Он друга пб сердцу сыскал
И про свою любовь к сторонке дальней
И про тоску порассказал.
«Эх, курица! — товарищ крикнул громко. —
Тебе ль лететь в далекий путь!
Связался тут с какою-то девчонкой.
Боишься крыльями махнуть!
Гулял бы ты, как я, сокол, гуляю:
Три года на Дону прожил,
Теперь на Волгу лыжи направляю,
Про дом и думать позабыл».
И долго говорил косарь кудрявый,
И все хвалил степей простор,
Красу казачек, косарей забавы, —
И песней кончил разговор.
Тарас вскочил. Лицо его горело.
«Так здравствуй ты, чужая даль!
Ну, — в степь так в степь! Все сердце
изболело.
Вина! Запьем свою печаль!»
И взял он паспорт, помолился богу.
И отдал старикам поклон:
Благословите, мол, родные, на дорогу,
Так, значит, надобно: закон.
Старик кричал, — ничто не помогало,
И плюнул наконец со зла.
Старушка к сыну на плечо припала
И оторваться не могла.
«Касатик мой! мой голубь сизокрылый!
Господь тебя да сбережет…
Заел тебя, заел отец постылый,
Да и меня-то в гроб кладет».
— «Возьми-ка с горя об стену разбейся, —
Сказал ей муж. — Вишь, обнялись!
Ступай, сынок! ступай, как вихорь, Beficflj
Как вихорь, по свету кружись!..»

И, распростясь с родимыми полями,
Взяв только косу со двора,
Пошел Тарас с котомкой за плечами
Искать и счастья и добра.
Одна заря сменялася другою,
За темной ночью день вставал f
Все шел косарь, все дальше за собою
Поля родные оставлял.
Порой, усталый, на траву приляжет,
Горячий пот с лица отрет,
Ремни котомки кожаной развяжет
И скудный завтрак свой начнет.
На нем от пыли платье почернело,
В клочках подошвы сапогов3
Лицо его от солнца загорело,
Но как он весел и здоров!
Идет мой парень, а над ним порою
Иль журавлей кружится цепь,
Иль пролетают облака толпою,
И вот он углубился в степь.
«O, господи! Что ж это за раздолье!
А глушь-то… степь да небеса!
Трава, цветы — уж правда, тут приволье,
Краса, что рай земной, краса!»
Меж тем трава клонилась, поднималась,
Ей ветер кудри завивал,
По этим кудрям тень переливалась
И яркий луч перебегал.
Средь изумрудной зелени, как глазки,
Цветы глядели тут и там,
По ним играли радужные краски,
И кланялись цветы цветам.

И голоса, без умолку звучали!
Жужжанье, песни, трескотня
Со всех сторон неслись и утопали
В сиянье солнечного дня.
Смеркается, — и говор затихаем
Край неба в полыми горите
Ночь темная украдкой подступает,.
Степной травы не пробудит.
Зажглась звезда. Зажглось их много- мнoго,
И месяц в сумраке блестит,
И сноп лучей воздушною дорогой
Идет — и в глубь реки глядит.
Все стихло, спит. Но степь как будто
дышит,
В дремоте звуки издает!
Вот где-то свист далекий ухо слышит,
И, кажется, чумак поет.
Редеют тени, звезды пропадают,
В огне несутся облака
И, медленно редея, померкают.
Трава задвигалась слегка.
Светло. Вспорхнула птичка. Солнце встало.
Степь тонет в золотбм огне.
И снова все запело, зазвучало
И на земле и в вышине…
Вот в стороне станица показалась,
Стеклом воды отражена,
Сидит на берегу; вся увенчалась
Садами темными она.
По зелени некошеной равнины
Рассыпался табун коней.
Безлюдье, тишь. Холмов одни вершины
Оглядывают ширь степей.
Вошел Тарас в станицу и дивится:
Казачка, в пестром колпаке,
На скакуне ему навстречу мчится
С баклагой круглою в руке.
Желтеют гумна. Домики нарядно
Глядят из зелени садов.
Вот спит казак под тенью виноградной,
И как румян он и здоров!
Ни грязных баб в понявах подоткнутых,
Ни лиц не видно испитых,
И нет тут нищих бледных, необуть,
Калек и с чашками слепых…
Как раз мой парень подоспел к покосу.
Нанялся скоро в косари.
«Ну, в добрый час!» И наточил он косу
При свете утренней зари.
Кипи, работа! В шляпе да в рубахе
Идет, махает он косой;
Коса сверкает, и при каждом взмахе
Трава ложится полосой.
Там в вышине орел иль кречет вьется,
Иль туча крылья развернет,
И темный вихорь мимо пронесется, —
Тарас и косит, и поет…
Стога растут. Покос к концу подходит,
Степь засыпает в тишине
И на сердце, нагая, грусть наводит…
Косарь не рад своей казне.
Так много иужд! Он пролил столько пота,
Казны так мало накопил…
Куда ж идти? Опять нужна работа,
Опять нужна растрата сил!
И будешь сыт… Так до сырой могилы
Трудись, трудись… но жить когда?
К чему казна, когда растратишь силы.
И надорвешься от труда?
А радости? иль нет их в темной доле,
В суровой доле мужика?
Иль кем он проклят, проливая в поле
Кровавый пот из-за куска?..
В степи стемнело. Около дороги
Горят на травке огоньки;
В густом дыму чернеются треноги,
Висят на крючьях котелки.
В воде пшено с бараниной варится.
Уселись косари в кружок,
И слышен говор: никому не спится 8
И слышен изредка рожок.
Вокруг молчанье. Месяц обливает
Стогов верхушки серебром,
И при огне иа мрака выступает
Шалаш, покрытый камышом.
«Ну, не к добру, — сказал косарь
плечистый, —
Умолк наш соловей степной!..
А ну, Тарас, привстань с травы росистой,
Уважь, «Лучинушку» пропой!»
— «Ну, нет, дружище, что-то не поется.
Гроза бы, что ли уж, нашла…
Такая тишь, трава не пошатнется!
Нет, летом лучше жизнь была!»
— «Домой, приятель, видно, захотелось.
Ты говорил: тут рай в степях!..
— «И был тут рай; да все уж
пригляделось|
Работы нет, трава в стогах…»
И думал он: «Вот я и дом покинул…

Была бы только жизнь по мне,
Ведь, кажется, я б гору с места сдвинул, —
Да что… Заботы всё одне!..
Живется ж людям в нужде без печали!
Так наши деды жизнь вели
Росли в грязи, пахали да пахали,
С нуждою бились, в гроб легли
И сгнили… Точно смерть утеха!
Ищи добра, броди впотьмах,
Покуда, свету божьему помеха,
Лежит повязка на глазах…
Эх, ну вас к черту, горькие заботы!
О чем тут плакать горячо?
Пойду туда, где более работы,
Где нужно крепкое плечо».

Горит заря. Румяный вечер жарок.
Румянец по реке разлит.
Пестреют флаги плоскодонных барок,
И люд на пристани кишит.
В высоких шапках чумаки с кнутами,
Татарин с бритой головой,
В бешмете с откидными рукавами
Курчавый грек, цыган седой.
Купец дородный с важною походкой,
И с самоваром сбитенщик,
И плут еврей с козлиного бородкой,
Вестей торговых проводник.
Кого тут нет! Докучный писк шарманок,
Смех бурлаков, и скрип колес,
И брань, и песни буйные цыганок —
Всё в шум над берегом слилось.
Куда ни глянь — под хлебом берег гнется:
Хлеб в балаганах, хлеб в бунтах…
Недаром Русь кормилицей зовется
И почивает на полях.
Вкруг вольницы веселый свист и топот;
Народу — пушкой не пробьешь!
И всюду шум, как будто моря ропот;
Шум этот слушать устаешь.
«Вот где разгул! Вот милая сторонка! —
Тарас кричит на берегу. —
Гуляй, ребята! Вот моя мошонка!
Да грянем песню… помогу!
Hy, «Вниз по матушке по Волге… дружно!..»
И песня громко понеслась;
Откликнулся на песню луг окружный,
И даль реки отозвалась…
А небо все темнело, померкало,
Шла туча синяя с дождем,
И молния гладь Дона освещала,-
И перекатывался гром.
Вдруг хлынул дождь, гроза забушевала;
Народ под кровли побежал.
«Шабаш, ребята! Песни, значит, мало!» —
Тарас товарищам сказал.
Пустился к Дону. Жилистой рукою
Челнок от барки отвязал,
Схватил весло, — и тешился грозою,
По гребням волн перелетал.
И бурлаки качали головами:
«Неугомонный человек!
Вишь, понесло помериться с волнами,.
Ни за копейку сгубит век!..»

Одеты серые луга туманом;
То дождь польет, то снег летит.
И глушь, и дичь. На берегу песчаном
Угрюмо темный лес стоит.
Дождю навстречуf мерными шагами
Под лямкой бурлаки идут
И тянут барку крепкими плечамиг —
Слабеть канату не дают.
Их ноги грязью до колен покрыты,
Шапчонки лезут на глаза,
Потерлось платье, лапти поизбиты,
От поту взмокли волоса.
«Бери причал! живее, что ль! заснули!» —
Продрогший кормчий закричал.
И бурлаки веревки натянули, —
И барка стала на привал.
Огонь зажжен. Дым в клочьях улетает;
Несутся быстро облака;
И ветром барку на волнах качает,
И плещет на берег река.
Тарас потер мозолистые руки
И сел, задумавшись, на пень.
«Ну, ну! перенесли мы нынче муки! —
Промолвил кто-то. — Скверный день!..
Убег бы, да притянут к становому
И отдерут…» — «Доволокем! —
Сказал другой. — Гуляй, пока до дому,
Там будь что будет! Уж попьем!..
Вот мы вчера к Тарасу приставали,
Куда, — не пьет! Такой чудак!»
— «А что, Тарасу ты, право, крепче стали,
— Сказал оборванный бурлак. —
Тут тянешь, тянешь, — смерть, а не работа,.
А ты и ухом не ведешь!..»
Тарас кудрями, мокрыми от пота,
Тряхнул и молвил: «Не умрешь!
Умрешь — зароем». — «У тебя всё шутки.
О деле, видишь, речь идет.
Ведь у тебя — то песни, прибаутку
То скука — шут тебя поймет!»
— «Рассказывай! Перебивать не буду…»
Он думал вовсе о другом,
Хоть и глядел, как желтых листьев груду
Огонь охватывал кругом.
Припомнил он сторонушку родную
И свой печальный, бедный дом;
Отец клянет его напропалую,
А мать рыдает за столом.
Припомнил он, как расставался с милой,
Зачем? Что ждало впереди?
Где ж доля-счастье?.. Как она любила!..
И сердце дрогнуло в груди.
«Сюда, ребята! Плотник утопает!» —
На барке голос раздался.
И по доскам толпа перебегает
На барку. «Эк онЛ сорвался!»
— «Да где?» — «Вот тут. Ну, долго ль
оступиться,
— «Вот горе; ветер-то велик!»
— «Плыви скорей!» — «Ништо, плыви
топиться!
— «Спасите!» — разносился крик.
И голова мелькала над волнами.
Тарас уж бросился в реку
И во всю мочь размахивал руками.
— «Держись! — кричал он бедняку. —
Ко мне держись!» Но громкого призыва
Товарищ слышать уж не мог —
И погрузился в волны молчаливо…
Тарас нырнул. Уж он продрог
И был далеко. Глухо раздавался
И шум воды, и ветра вой;
Пловец из синей глуби показался
И вновь исчез… Немой толпой
Стоял народ с надеждою несмелой.
И вынырнул Тарас из волн.
Глядят — за ним еще всплывает тело…
И разом грянуло: «Спасен!»
И шапками в восторге замахала
Толпа, забывшая свой страх.
А буря выла. Чайки пропадали.
Как точки, в темных облаках.
Устал пловец. Измученный волнами,
Едва плывет. Они бегут
Все в белой пене, дружными рядами,
И всё растут, и всё растут.
Хотел он крикнуть — замерло дыханье.
И в воздухе рукой потряс,
Как будто жизни посылал прощанье,
И крикнул — и пропал из глаз…