Римма Дышаленкова — Читая летописи: Стих

Поэма

Слово летописца

Потомок! Через толщу лет и стран,
когда пройдут монголы и татары,
открой сей обожженный фолиант,
он чудом сохранился от пожаров.
И если не рассыпалась звезда,
и землю не оставила вода,
и если дух твой не утратил чувства,
и если ты возрос в семи искусствах:
умеешь наблюдать движенье звезд,
исчислишь меру и земель и линий,
ты знаешь цифры непреклонный рост,
способен изъясняться по латыни, —
ты не погубишь летопись мою
и заново ее не перепишешь.
Ты, разбирая все, что говорю,
меня через столетия услышишь.
Я с чистым сердцем показал, как смог,
что было высоко, что пало низко.
Мой грубый век и милосердный Бог
мне диктовали слово летописца.

Народ и князь

Бысть древле князь, лютейше гнул народ.
С дружиной бурной уходил в поход,
и кровь врага, как полагалось, пил,
и полонянок яростно губил.
Целуя пыль его златых сапог,
к нему склонялись запад и восток.
Чего ж еще? Трепещет князя мир.
Но нем к нему божественный эфир.
Так ярый князь стал небо воевать.
Он прекратил несчастных убивать,
он злаками питался и водой,
оброс патриархальной бородой.
Он прокаженных в струпья целовал,
убогих и увечных врачевал,
построил храмы — купол до небес,
и, совершивши множество чудес,
в итоге трех умерших воскресил,
но следом сам во прахе опочил.
И, закрывая гордые глаза,
с мольбой глядел в пустые небеса.
И рассмеялся он в последний час.
Дивился люд: чему смеется князь?
Изрек: неодолим небесный свод.
Тем паче удивился весь народ:
он знал, что неба свод неодолим,
но князя, милуя, назвал святым.

Святыни первого тысячелетия

Земля, вода, огонь и воздух святы!
Но снова набежали супостаты.
Огонь из недр мрака навлекли,
леса спилили и поля пожгли.
И жертвами все реки запрудили,
и чистый свод болезнью осмердили.
И потому, сводя людей с ума,
на нас ведет гноилища чума.
Тем, кто живет и чает гибель света,
мы оставляем вечные заветы:
приходят и уходят супостаты,
но навсегда —
земля, вода,
огонь и воздух святы!

Проповедь раскольника: омовение ног

В злом помрачении Иуда:
Христос к прощанию готов,
сказал, что поклоняться будет
ногам своих учеников.

— Вы дети мне. Омою ноги
от скверны, глины и земли,
чтобы апостольской дорогой
свой путь вы чистыми прошли.

— Христос, пречистыми руками
врачуй убогих и слепых,
не преклоняйся перед нами
и не касайся ног моих.

Иуда, я, конечно, знаю
о том, что предал ты меня.
Я от детей не отрекаюсь,
в твоей судьбе виновен я.

Твои страдания ужасны,
нет на земле тебе дорог…
Дай, я коснусь твоих прекрасных
нечистых ног твоих, сынок!

Митрополит Филипп

На мертвое безмолвие столицы
взирает потрясенная заря:
кто защитить Московию решится
от кровью поглощенного царя?

Народ глядит с надеждой на соборы,
юродивый от ужаса вопит.
И подал голос скорби и укора
святитель родины — митрополит.

— Господь, ответь, когда такое знали?
Когда благочестивые цари
терзали свой народ и развращали
народы своей собственной земли?
Зачем, Господь, ты собирал Россию,
хранил ее в соборах от беды,
зачем, столетье собирая силы,
мы милости просили у Орды?
Царь попирает божий законы!
Сам беззаконья адовы творит! —
так возвестил с церковного амвона
царю Руси Филипп-митрополит.

— Измена! — царь плюет Филиппу в ноги,-
отдам тебя воронам расклевать!
— Нет, не измена. Это час и подвиг,
негоже мне теперь ослабевать.

Земля разверзлась бешенством сатрапа.
Митрополит в его огне горит.
— Царь покарает! — каркает Скуратов.
— Бог защитит,- ответствует Филипп.

Царь покарал его кровавым знаком:
в Твери его Скуратов удушил.
И закопал святого, как собаку,
но Бог через полвека защитил.

Возгудание

Гудцы да погудницы,
отцы, греховодницы,
людишки: Павлушка, Канашкин сынок,
Чечетка, Вторышка, Дуняшкин крючок
возгудали да восплясывали,
плескались да потрясывались.
Медведке лопатки выламывали,
козу за козлища высватывали.
Набежали тиуны да ярыги,
певунов, плясуний взяли в батоги,
потоптали сопелки, рожки,
ярозвончатые гусельки.
Пироги забрали, бублицы.
Плачут гудцы, погудницы:
— Государь, пожалей сироту,
где сиротскому деваться животу?
Мы от слез веселилися,
хлебу-соли поклонилися.
Бьём челом, Государь, до земли,
вороти скоморошьи рубли.
Мы, людишки: Павлушка, Канашкин сынок,
да Чечетка, Вторышка, Дуняшкин крючок.
К делу божьему негодные,
сиротинушки господние.

Юродивый

Не знаю, как в заморских весях,
а на Руси — колокола.
Колоколам язык подвесив,
нам Русь юродивых дала.
И только колокол саженный
божественную скажет речь,
за ним на паперти Блаженный,
рыдая, рвет вериги с плеч.
И плещет оргия протеста,
нечеловечий визг и крик,
стихи из Библии, «Авесты»,
и кровь и гной из-под вериг.
Изображая тайны скверны
и всякий мерзостный порок,
грозил он карой беспримерной:
— Всех видит бог! Все знает бог!
Актер, поэт во имя бога,
с глазами, что изъела тьма,
он всюду видел демагога
и потому сходил с ума.
Детишки горько ужасались
его пещерной наготе.
Старушки низко поклонялись
юродствующим во Христе.

1666 год, число Зверя

На небесах сияла цифра Зверя.
Антихрист рушил храмы старой веры.
Два рога Сатаны — царь и монах —
держали Русь в огнях и топорах.
Явились лжепророки и христы.
Сводили в муках крестные персты:
спасали Русь, она же не спасалась
и в тюрьмы земляные погружалась.
Оставил Бог страну. Иссяк закон.
Сгорела книга «Тетраграмматон».
Бежала Русь от сатанинска града.
Мужик сошел с ума, пришел в упадок.
Бесовствовали вольный и холоп:
то в грех впадали, то ложились в гроб
и ждали во гробах всему кончины
или явленья книги голубиной.
Но, проклиная Никона с царем,
вдруг запалялись жертвенным огнем!
Не веря небу, церкви и царю,
вопил народ: «За истину горю!»
Сам Аввакум стонал из-под земли:
«Святая Русь! Пали себя, пали!
Не принимай его собачьей веры!»
На небесах сияла цифра Зверя.
Не знал еще мятущийся народ,
что впереди грядет великий Петр.

История

«Ликует младенец»,- чиркнул летописец
и дату поставил.
И больше ни строчечки для ликования
нам не оставил.
То битва, то войны,
то глады, пожары, то — моры!
И вот через тысячу лет
прочитал удивленный историк:
«Ликует младенец…»
А что это значит?
К войне ли, затменью…
— Жена! — закричал он, —
к чему, ты не знаешь, ликует младенец?
Жена молодая к нему прибегает
развеять проблему такую.
И видит историк: в ладонях любимой
Младенец ликует!
Каков летописец.
А я б никогда не увидел,
над книгой колдуя,
что — ручками — к небу!
И глазками — к небу!
Младенец ликует.

Се человек

Между дьяволом и богом,
между страхом и отвагой,
предан жизни, предан смерти!
Человек — увы — распят.

Он прекрасен, безобразен.
Храму равен и вертепу.
Он комичен и трагичен
и безвинно виноват.

Благовещение

Птицеловы птиц выпускали,
птицы вести благие несли.
Голубиные вещие стаи —
почта мира для всей земли.

Перстенек ли в горячем клюве,
или весточка под крылом:
де любимый, конечно, любит,
голубь плещется за окном.

Снег весенний еще искрится,
но ручьи затевают плеск.
Если дева целует птицу,
это жизни благая весть.

Истомили зима и стужа,
птицы в небе — конец войне!
Дева-лебедь тоскует по мужу,
по младенцу и по весне.

Троица

День березовый, праздник Троицы,
небу с теплой землей венчаться.
Красны девицы, добры молодцы
побежали в лес целоваться.

Синеблузые колокольчики,
златоласковые купавы,
в родниках звенят силы отчие,
материнские зреют травы.

То ли будет глад, то ли будет мор,
то ли радости с гор примчатся?
А пока — июнь, луговой простор,
сладко в Троицу целоваться.

* * *

Сиротствует над жизнью Лев Толстой:
ведь жизнь в ладошке уязвимо бьется,
ни смерти, ни науке не дается,
но исчезает, как глоток густой.
Сиротствует над жизнью Лев Толстой.

Не обижай людей, в их сердце бьется
испуг от несказанного сиротства:
львы, комары, лягушки у колодца,-
все дети перед звездной пустотой.
Сиротствует над жизнью Лев Толстой.

Но почему же люди так стыдятся
любви, свободы, равенства и братства,
предпочитают рабство и солдатство?
И плачет одинокий Лев Толстой.

А капля жизни в твердь земную бьется,
младенец новорожденный смеется
и держит всех нас в рабстве и сиротстве
ладошкой, сладкой жизнью налитой.
Младенец, а не царь и не герой.

Тень Земли

За горизонтом полыхает солнце,
на небо тень отбросила Земля.
Но тень Земли души моей коснется
и скажет: «Здравствуй, бедная моя!»

Да, я бедна, как дикая зайчиха,
я добыла морковку для детей,
но выстрелов за мной летело лихо,
и страх дрожит у розовых ноздрей.

Да, я бедна, как русская царица,
стелю себе уральскую постель.
О, тень Земли, позволь мне помолиться,
меня манят солдаты на расстрел.

Да, я бедна, как проклятая церковь,
накрывшая погосты и приют:
прощайте, мои ангелы и черти,
без вас меня, быть может, не взорвут.

Я — вовсе безымянная крестьянка,
меня в могилу голодом свело,
но речь моя — лукавая обманка,
и смех сквозь слезы бороздит чело.

Кому молиться о Земле?

Тысячелетья и века
исторгнута из родника
текла и множилась река,
питала море,
питала рыбу и зверье,
и птиц летучее жилье,
но человек сгубил ее!
О, горе, горе!

Тысячелетья и века
ходили в небе облака,
и неба чистая река
ласкала долы,
ласкала травы и леса,
и шепоты и голоса,
но человек сжег небеса!
О, горе, горе!

Кому молиться о земле,
о море и о комаре,
о твари и о детворе,
и в ком надежда?
Когда ты гонишь, человек,
на лоно трав, морей и рек
тьму ада и последний век:
нефть и железо…

* * *

И ни церковь, ни кабак,
и ничто не свято.
В. Высоцкий

— Есть кладбище, вокзал,
роддом, Дворец культуры,
музей и магазин.
А что такое церковь? —
мечтательно и хмуро
спросил меня мой сын.

И я, смущаясь детства
и своего испуга,
отвечу сыну так:
что церковь не вокзал,
не магазин, не рынок,
что церковь не кабак.

Мне церковь не знакома,
она — архитектура,
которой не понять…
Сын, уходя из дома,
сказал светло и хмуро:
— Молись о сыне, мать.

Записка к врачу

Оля плачет от приступа вечности.
Оле в мире детей нелегко.
Бесконечность души человеческой
потрясает ее глубоко.

Оля видит дорогу в бессмертие,-
это слово и дело Христа.
Ей в ученье учителя этого
светит истина и красота.

Оля верит в Христово пришествие.
Но у Оли родителей нет.
Мы считаем ее сумасшедшею,
направляя к вам в психкабинет.

Никола-угодник

Никола-угодник в декабрьский мороз
детишкам игрушки да елки принес
и снова пропал на полгода,
чтоб в мае сверкнуть путеводной звездой,
зерно окропить чудотворной водой
по воле небесного свода.

Тебя призывали, и ты приходил.
От скверны и яда лукавых целил,
ты — милости теплой податель.
От лютых людей охранял очаги,
наставник земной, ты и нам помоги,
открой нам тайник благодати.

От лютых людей да от лютых идей
спаси наших бедных невинных детей,
целитель, спаси от напасти.
Не знаем, не видим, кто прав, кто не прав.
Потерянных, горьких в беде не оставь,
почти нас небесным участьем.

Внуши нам высокую волю небес,
чтоб Дух наш унылый в надежде воскрес,
в надежде на краткое горе.
Святых покровителей русской земли,
отцов наших светлых с собой позови.
Приди, Николай-чудотворец.

Злые духи

Не взывайте к Злому Духу,
он примчится, он придет.
Он жестокую разруху
в вашем доме наведет.

Все начнется очень грубо:
вы прогоните жену,
домовой оскалит зубы,
оскверняя тишину.

Детство кончится у сына.
Сей божественный сосуд
через горы и долины
Злые Духи унесут.

Ощетинятся соседи,
обозлятся города,
и деревня не приедет
к вам с гостинцем никогда.

Разгуляется разруха
непогодой у ворот.
Не взывайте к Злому Духу —
он погибель наведет.

Добрый Дух

Мой Добрый Дух всегда со мною,
в глухую ночь, средь бела дня,
как будто крылья над спиною,
как бы рубашка из огня.

Он не герой, не победитель,
не соблазнитель, не злодей,
но он всесильный охранитель
души божественной моей.

Увы, бедно мое жилище.
Оставь меня, мой Добрый Дух.
Нет сил глядеть на злых и нищих,
нет сил порвать порочный круг.

Преступен ум, преступно сердце,
все просит муки и огня!
— Ты сможешь приютить Младенца,
Господь велел хранить тебя.

* * *

Плыл по небу образ Богоматери.
Я всплеснула ручками,- плывет!
После полдня, в половине пятого,
в мае было, в девяностый год.

Умиленье в сердце и растерянность:
Ах, зачем ему по небу плыть?
«Видела»,- скажу теперь уверенно,
земляки вскричат; «Не может быть!»

И пойдут опять недоумения,
всполошу райком и райсовет,
атеистов яростные прения,
педагогов ласковое — «Нет!»

Осмотрев видешник порнографии,
офицер озвучит кабинет:
«От твоей небесной Богоматери
Родине невосполнимый вред!»

Старое знакомое распятие:
отрекись от слова своего.
Был ли в небе образ Богоматери?
Но ведь я-то видела его.

Пришествие Христа

Двадцатый век подсчитывает жертвы.
Когда сын поднял руку на отца,
затмилось дело и отца и сына,
погибло сразу десять миллионов
(сирот, зверья, скота — неисчислимо).
Когда пошли войною брат на брата,
в земле и небе мать окаменела,
и двадцать миллионов пало в тюрьмах
(лесов, полей и рек — не сосчитать).
Еще сто миллионов под ружьем
прошли, смеясь и зарываясь в землю.
Жизнь корчилась от рака, пестицидов,
не говоря уже о саранче.
Жестокий ряд библейских катастроф
нам доказал, что это конец света.
Чернобыль вспыхнул, как звезда Полынь,
рвалась земля в Свердловске, Кишиневе,
а часть Армении ушла под землю.
Москва ждала пришествия Христа.
Сперва явились трое самозванцев,
но погорели на желанье славы
и на соперничестве с Аллой Пугачевой,
затем с политикой текущею связались
и с головою выдали себя.

Его приход был прост и незаметен,
он тихий свет затеплил в темноте,
и этот свет почувствовали дети:
сироты помолились о Христе.
От шепота проснулось милосердие,
вдруг женственность погибшая очнулась,
мужчины принялись разоружаться,
безбожники припали к алтарям.
И замелькало по горам и весям,
как голубь-молния: Христос… Христос…

И нищий на вокзале догадался,
в слезах прощая проклятого брата,
что как ни мерзки жадные торговцы
и как ни распаляются блудницы,
но все же кончилась погибель света.
И началось пришествие Христа.

Зов имени

Чуть выше этажей
насмешки и цинизма
невидимый поток
вращает времена.
Я руку подниму
к потоку вечной жизни:
мы получили там
святые имена.
Зовет меня к себе
мое святое имя,
как ангельская песнь,
седьмого неба звон.
Но каменная жизнь
гримасами своими
перекрывает зов
возвышенных имен.
Звериных кличек треск
повсюду пламенеет.
Впиваются в глаза
тюремные огни.
Я именем Твоим
спасаюсь и надеюсь,
Земли Отец и Сын,
спаси и сохрани.